– Случайно, заметьте, встретиться! – вторила ей я. Лулу, глядя на нас, стала тихонько подлаивать и кусать поводок. Прохожие стали обходить нас сторонкой.

– Нет, правда! Что… что случилось с вашей ногой? – хохотала я, пальцем показывая на ее ногу, как невоспитанная идиотка.

– Подвернула! – рассыпалась колокольчиком Маша. – А с вами что случилось?

– Пятку натерла! – гордо орала я на все Марсово поле. И дежурные Высшей военной школы стали пристальнее следить за входом в свое закрытое учебное заведение и даже дополнительно вытерли для ясности специальной тряпочкой стеклышко своей скрытой видеокамеры.

Наконец мы с Мари отдышались – приступ смеха утих.

– Куда мы теперь идем? – спросила она. Расстаться сразу после такого припадка смеха было невозможно.

– Не знаю. Мне все равно. – Этот день был первым за много лет, когда я вовсе не думала о моем друге.

Мари остановилась и огляделась. Немного наискосок за домами виднелся золоченый купол Дома инвалидов.

– Ты уже видела могилу Наполеона? – Она назвала меня на «ты».

– Нет.

– Надо сходить. Это примета. Все, кто когда-нибудь приезжает в Париж, должны сходить к императору на поклон, чтобы вернуться.

– Правда? А если я не захочу?

– Не захочешь вернуться?

Я задумалась. Ей-богу, у меня вдруг возникло чувство, что свою миссию в Париже я уже выполнила.

– Кланяться не хочу.

– Ты увидишь, он тебя заставит! Он такой! – таинственно сказала Мари.

– Меня? – Я недоверчиво улыбнулась. Я не испытывала ни малейшей симпатии к Наполеону. Мари вдруг протянула мне руку:

– На спор!

Я пожала плечами:

– Ну, хорошо. А о чем спорим?

– О том, что ты поклонишься.

Я рассмеялась и спросила:

– А какой приз тому, кто выиграет?

Мари сказала:

– Новая поездка в Париж.

– Тебе-то зачем? – удивилась я. – Ты уже и так здесь живешь.

Мари грустно улыбнулась:

– Тогда мне – в Москву.

– Ладно. По рукам! – Мы с ней на мгновение сцепили руки. Рука у нее оказалась не слабая и в меру горячая, а моя – хоть уже и не холодная, как дохлая рыба, но еще и не теплая.

Часть третья

Победитель и проигравший

Что означает слово «экспланада», я уже потом посмотрела в словаре. «Ясный, чистый, прозрачный, целостный и даже свободный» – все эти определения имели отношение к слову «экспланада». И, безусловно, все эти эпитеты могли относиться к архитектуре знаменитого здания, которое французы называют просто: «Инвалиды – Invalides». Сама идея дома призрения для солдат-инвалидов меня впечатлила. Жаль только, что молва приписывает идею построить дом призрения для солдат-инвалидов Наполеону. О бывших солдатах озаботился вовсе не он, а так порицаемый в наших школьных учебниках «король-солнце». Что, кстати, подтверждается изображением горбоносого профиля на барельефе фасада. Но чтобы разглядеть барельеф, надо задирать голову, а увидеть то, что валяется под ногами – проще. А под ногами валяется простая мысль: «Если в соборе Инвалидов находится могила Наполеона, значит, он и причастен к делу заботы о своих ветеранах». Оказывается, ничуть. Это, наоборот, солдаты, оставшиеся в живых, провожали в последний путь своего императора. Отдавали ему почести спустя почти двадцать лет после его смерти и тридцать – после его последнего поражения, не задумываясь о том, что к победам и к провалам этот честолюбивый человек шел по истерзанным телам солдат трех континентов. И вот тут, на этой элегантно-скромной и одновременно торжественной, как траурный марш, экспланаде Инвалидов я впервые задумалась о том, что любовь есть не просто случайное зло. Она несправедлива и аморальна по самой своей сути, ибо любимых не выбирают. Их просто любят, а уж за недостатки или за достоинства – это кому как повезет. А если любят, то, значит, за все прощают. За все, за все!

Не знаю, о чем думала Маша, когда мы с ней медленно шагали, хромая каждая на свою ногу, по куску земли, называется этим красивым словом «экспланада», а по сути являющейся огромным газоном, усаженным одинаково подстриженными деревьями. Однако для меня до сих пор этот вид от оружейной площадки и золоченого купола Инвалидов и до другого берега Сены, через ее самый большой мост до угадывающихся за ним деревьев Елисейских Полей является самым любимым. Да, скажу честно, экспланада Инвалидов произвела на меня впечатление большее, чем поиски забытой англиканской церкви или вид Эйфелевой башни. Я поразилась. Неужели я вдруг стала существовать автономно от НЕГО? У Инвалидов мы с ним никогда не были.

Маша молчала. Мы дошли почти до самого моста, чьи золоченые опоры фонарей свидетельствовали о победе русского оружия, и повернули обратно. Прогулка была не короткой. Я заметила, что Маша стала хромать сильнее. Я же, что называется, «разошлась».

– Если нога болит, ну его, этого Наполеона, – предложила я. После экспланады мне не хотелось смотреть какую-то могилу.

– Нет уж, поспорили – пошли!

Мы обошли собор кругом и вошли в музейный комплекс снова с улицы Бурдонне.

– Сначала зайдем в солдатскую церковь, – сказала мне Маша. Смешно подумать, но виды поверженных знамен, среди которых я увидела и русские, не тронули меня.

Мы пошли дальше. Неравенство, к несчастью, присутствовало и здесь. Королевская церковь была, конечно, роскошнее, чем солдатская (хотя солдатская мне показалась трогательнее). При всех своих благих помыслах, король молиться хотел отдельно от своих ветеранов. И может быть, поэтому внутри этой королевской церкви главным оказался все-таки не он, а тот, кто при всех своих недостатках был этими ветеранами любим гораздо больше.

Я ожидала всего, но все-таки не того, что увидела. Золотой алтарь этой церкви существовал как бы сам по себе, в отдалении, и казался не главным. Внимание всех приковывала круглая зала, будто выдолбленная в центре пола, как фантастическая прекрасная пещера. В эту пещеру, вниз, вели две одинаковых мраморных лестницы. Языческие светильники по сторонам давали красноватый, таинственный свет, будто от пещерного огня. Я перегнулась через перила, ограничивающие яму, чтобы лучше видеть. Двенадцать белых массивных колонн, выстроенных по кругу, сторожили вечный сон императора. Как часовые, готовые в любой момент отдать долг почести и с равным успехом растерзать врагов, на постаментах колонн скорбно склонили головы крылатые богини победы. Для пущей убедительности названия главных побед императора были золотыми буквами выбиты в круге золоченого лаврового венка на полу перед темным каменным постаментом. «Москва» и «Аустерлиц» были мной прочитаны среди других. Сам гроб из коричнево-красного мрамора был отполированный и блестящий. Он вовсе не походил на гроб. Архитектор вырезал его в виде верхушки греческой колонны – края его возвышались двумя плавными завитками, и было в этой форме нечто превозносящее императора, делающее его вечным победителем, а не побежденным.

– Вот ты и поклонилась ему! – услышала я над собой голос Мари.

– Как?!

– Смотри!

Я выпрямилась и оглянулась: все, кто так же, как и я, разглядывали пещеру сверху, невольно отдавали императору последний поклон – крипта была сконструирована так, что увидеть саму гробницу можно было, только как следует перегнувшись через перила. Я покачала головой:

– Ладно, я проиграла. Но вообще-то, – я прищурилась на Машу, – это прямое жульничество!

– Мне просто захотелось поехать в Москву, – сказала она. – Если хочешь, считай, что выиграла ты.

Не зная, что на это ответить, я опять посмотрела по сторонам. И тут я поняла: а ведь правда! Все, кто хотели увидеть могилу Наполеона, пусть вынужденно, но отдавали ему глубокий поклон. Люди разных стран, а их было немало, разных цветов кожи, разных темпераментов, всех государственных строев – все стояли склоненные перед могилой поверженного императора. Даже американец (может быть, он тоже был прихожанином англиканской церкви?) был вынужден снять перед ним свою ковбойскую шляпу – иначе она свалилась бы вниз. Я не выдержала и расхохоталась: вот сила искусства! Сооруди архитектор могилу на возвышении, люди стояли бы перед Наполеоном, гордо задрав головы.

– Браво, архитектор! Не знаю, как фамилия, – сказала я.

– А мне это подземное сооружение напоминает детскую игру в секретики, – вдруг сказала Мари. – Ты в детстве играла?

– Фантики зарывали в песок? – вспомнила я.

– Ну! Фантики – это примитив! – сказала офранцузившаяся русская эмигрантка. – Мы однажды в углу двора закопали мертвого воробья. Могилку ему выстлали фольгой из-под шоколадок, а внутрь положили траву и разные бусинки. Сверху накрыли стеклом и присыпали землей.

– Фу! – я сморщилась. – Неужели потом разрывали и смотрели?

– Я – нет. Но мальчишки смотрели, пока какая-то собака все это не нашла.

– Какая гадость!

Маша пожала плечами.

– Ну, гадость, конечно. Особенная гадость еще и в том, что воробья этого мальчишки сами из рогатки и подстрелили, чтобы закопать.

– Это как раз в русских традициях, – заметила я. – Сначала кого-нибудь подстрелить, а потом устроить пышные похороны и еще канонизировать.

Но Маша не стала продолжать этот разговор.

– Куда теперь?

Я пожала плечами.

– А куда можно?

Мари неуверенно сказала, заглянув в сумку, в которой, свернувшись клубочком, заснула Лулу.

– Здесь же, в соседнем здании, находится Музей Армии. Но, наверное, это тебе не интересно?

Я почесала в затылке.

– Раз уж мы здесь…

– Если ты не устала, пошли! Там очень красивый внутренний двор, – она говорила, будто оправдываясь. – Галерея с колоннами, а между колонн – пушки, пушки… Самых разных калибров, веков и размеров. Мой дедушка был артиллеристом в войну. – Маша помолчала и добавила неизвестно зачем: – Я видела, на стволы этих пушек очень любят забираться мальчики.

При чем тут были мальчики? Я сказала:

– У меня нет детей.

Она посмотрела куда-то поверх моей головы и тихо добавила, как о чем-то своем:

– Да, точно. Маленькие мальчики… Лет семи. Которым только идти в школу.

Я возразила:

– Ну! Семь лет – это уже не очень маленькие!

Она будто вернулась ко мне:

– А ты откуда знаешь? У тебя же нет детей?

И я ответила, небрежно улыбнувшись:

– Мне и без детей хватало возни с одним человеком. – Удивительно, что я ничего не почувствовала при этих словах. Просто сказала, как что-то самое обыденное.

Маша посмотрела на меня:

– Ты – молодая. У тебя еще все впереди!

Я сказала:

– У меня уже все позади. Больше не надо такого счастья.

Она пожала плечами и прижала сумку с Лулу покрепче к груди.

По тем же билетам, по которым туристов пускали к могиле Наполеона, можно было пройти и в Музей Армии. Мы с Мари захромали во внутренний двор. Казалось бы, ну зачем вам идти, с больными ногами? Нет, мы тащились, как две идиотки, по неровной давным-давно положенной брусчатке, по которой и здоровыми-то ногами было неудобно идти.

Пушки стояли по всему внутреннему периметру внутреннего двора. Они сейчас казались не страшными, хотя их начищенные стволы в косых уже лучах солнца воинственно отливали черным и золотым. Мне показалось неприятным, что все эти пушки – от небольшой гаубицы до самой здоровенной мортиры – может быть, воевали на моей земле. Теперь же они, вычищенные и нарядные, стояли, как игрушки на площадке перед огромным игрушечным магазином. На лафетах были прикручены таблички с годами их последних сражений – 1805, 1808, 1810, 1812.

– Может, эта сражалась при Бородино?

– Когда я училась в седьмом классе, нас водили смотреть Бородинскую панораму, – вдруг тихо сказала Мари.

– А когда я училась в седьмом классе, – вспомнила я, – нас туда не водили, потому что панорама была закрыта.

Я смотрела на эти орудия далекой войны и не могла понять, почему человек, ввергнувший не только свою страну, но и всю Европу в кровавую бойню, пользуется во всем мире таким интересом и уважением?

Он был лейтенантом, но сумел подняться и правильно себя подать. Он стал императором, но проиграл. Но в его поражении все равно осталась его личная человеческая победа. И тут же мне в голову закралась еще одна мыслишка. А мой умерший возлюбленный – командовал мной одной, и я, как дура, за счастье почитала его командование! Каково же было его влияние на меня? Ведь он же меня элементарно подставлял. А я могла отдать за него жизнь, как солдат за Наполеона. И вдруг я решила: а не пойду больше на ЕГО могилу.

– Тань, ты чего? – Голос Маши вернул меня к действительности. Я вышла из-за колонны на площадь. В каре стояли мои верные пушки, мои преданные солдаты. Теперь я была главнокомандующим своей судьбы.

Лулу заскулила внутри своей сумки, и Мари осторожно достала ее и поставила сбоку возле колонны, где она была не видна посетителям. Вообще, в этот час перед закрытием двор уже был практически пуст.