То есть про Юлю и Антонио я знать ничего не могу, но вот Кирилл и Антонио видели друг друга в тот раз, ну когда я поймала собачку, впервые. Ну невозможно так сыграть. Или…

Таша задумалась. А ведь могло быть всякое. На нее тогда свалилось столько впечатлений, что немудрено было не заметить и слона в бассейне, не то что…

— Ляля, а вот теперь мне стало страшно. Честно, не на шутку. Это же какой-то абсурд. И с самого начала это была дикая история, с этим Юлиным предложением. Куда меня втянули? А?

Она с надеждой смотрела на Лялю. Той хотелось сказать, что черт поймет всю эту историю, но загнанный Ташин взгляд просто не дал ей этого сделать.

— Знаешь, дорогая, первым делом успокойся и подумай: чего ты боишься?

— Я… не знаю. Просто меня использовали, и я не понимаю, для чего, и потом отбросили, как промокашку. И я должна разобраться. Я же не могу это так оставить. Для чего-то же я им там была нужна?

— Вот молодец! Первая здравая мысль за прошедшие сорок минут. Боимся мы того, чего не знаем. Значит, надо приложить все усилия к тому, чтобы узнать. Чувствую я, без Сереги нам не обойтись.

— Подать сюда Серегу, — завопила, подскакивая с пола, Ляля, и Таша обрадовалась и по-хорошему позавидовала Ляльке. Как здорово, когда рядом с женщиной есть мужчина, который, которому, когда… И Таша вдруг расплакалась навзрыд:

— Хочу к маме! К маме хочу!

Глава XXXV

Юля потянулась в своем суперэргономичном, дорогущем кожаном кресле и встала, чтоб размять ноги. Хорошо, что сегодня Кирилл больше не вернется в офис. Так приятно чувствовать себя главной в его отсутствие. Она понаклонялась в разные стороны, покрутила головой и с удовольствием посмотрела на свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа. Отражение было просто прелесть.

— Тамара, сколько можно перемалывать одно и то же? Посмотри на себя. Ты же, — Юля хотела было сказать «красавица», но потом решила, что перебьется ее подружка, сама не очень щедрая на комплименты, — вполне симпатичная. Ну не вышло у тебя с Кириллом, так он тебе и не очень нужен, тебе его денежки нужны, а денежек ты через него уже ой-ой сколько поимела. Думаешь, я ничего не вижу? Это он, дурачок наивный, уверен, что у него в окружении все такие же чистоплюи, как он сам. В общем, так. Тебя в белом платье Кирюша под венец не поведет. Он в бедную парикмахершу влюбился. Пока он ходит, обалдевший от нахлынувшего чувства, бдительность потерял полностью. Как там наши дела? Ты помнишь, что у тебя срок — неделя, и чтобы все было в ажуре.

У Тамары от возмущения округлились глаза и сперло дыхание.

— Томочка, ну что ты так таращишься? Смотри, ресницы отклеятся. У меня на тебя компромата столько, что лет на пять потянет. А если Кира тебя пожалеет, то репутацию испорчу тебе так, что только счетоводом на птицефабрике работать сможешь, да и то если возьмут.

— Ну ты и дрянь, — Тамара побледнела и прикрыла глаза рукой, на которой красовалось кольцо с довольно крупным бриллиантом. Кольцо было стоящее. Из последней коллекции известного японского ювелира.

Она спохватилась и убрала руку, но Юля не смогла не пройтись по такой вещице.

— Вот и колечко, смотрю, у тебя такое красивое. У меня такого нет. И где только деньги берешь?

— Знаешь, подруга, а мне глубоко плевать, что тебе там кажется про нас с Кириллом. И на парикмахершу твою тоже. Кстати, а это не ты ее вместо себя в Канны прислала? Ну да. Именно. Вот сволочь. Ничего, хотела нагадить, да не вышло. Не все просчитала. Кирочка теперь мне обязан. — Тамара поправила на пальце колечко, чего уж теперь, пусть лопнет от зависти. Она скрестила руки на груди и продолжила елейным голосом: — Даже представить не можешь, что значит для твоего братца чувство справедливости и благодарности. Я оказалась рядом в трудную минуту, когда у него пропали деньги, документы и даже мобильный со всеми номерами. И теперь он не может не жениться на мне. Понимаешь? Так что спасибо тебе большое. Ну а когда мы поженимся, поедешь ты в Жмеринку со скоростью самого дешевого поезда, в самом вонючем плацкартном вагоне, на верхней полке возле туалета. Да! И компру свою засунь себе… — Тамара осмотрела Юлю с ног до головы, — да хоть в лифчик. Там от нее тебе больше пользы будет. Я Кириллу, если что, скажу, что ты меня шантажировала. Что-то мне подсказывает, что он мне поверит.

— Ну-ну… Посмотрим. Ладно, чего разошлась? Давай, делом занимайся. Из-за тебя все застопорилось. Мне уже заказы начали поступать.


Юля не должна была этого делать. Кирилл, конечно, посердится и простит, но сколько он будет сердиться? Она всегда побаивалась Кирилла. Самое первое воспоминание, когда он ее ругал, так и осталось для нее самым неприятным.


Ей было пять, Кириллу десять. На яблоне они сидели вчетвером. Кира, Толик, Пашка и она, щупленькая девочка с голубой атласной ленточкой в тонюсенькой косичке. Мальчишки все были разного возраста: Кире — десять, Пашке — одиннадцать, Толику — семь.

Когда Юля увязывалась за мальчишками, им ничего не оставалось, как всюду таскать ее за собой. Это было первое лето без родителей. Бабушка взяла отпуск и отправилась с внуками к дальним родственникам под Ростов. Родители Юли и Кирилла, заядлые альпинисты, прошлым летом погибли, покоряя очередную вершину. Кириллу пришлось быстро повзрослеть. Старший брат старался заботиться о сестре как мог и ни в чем не отказывал маленькой Юле. Когда она просила о чем-то и не получала этого, в ее больших сине-голубых глазах появлялось такое несчастное выражение, что сердце Кирилла не выдерживало. Да, в общем, и ничье не выдерживало. Больше всех боялся этого выражения Юлиных глаз рыжий маленький Толик. Только бабушка иногда предупреждала:

— Смотрите, не наделайте девке беды таким баловством.

Про какое такое баловство говорила бабушка, Кирилл не понимал. И с чего бы баловать? Лишней копейки в доме никогда не водилось. Радость была, когда Мария Петровна получала премию. Всегда покупала и подарки, и конфеты кульками. Так разве же это баловство — раз в год?

Бабушка объяснить не могла. Доказательств не было. Но если бы почитала самую слабенькую книгу по психологии, признала бы в Юле великого манипулятора.

Юля сидела на нижней ветке. Ее усадили, как на коня, лицом к шероховатому стволу, чтобы было удобно держаться одной рукой, а другой она грызла самое вкусное яблоко на свете, которое для нее достал Толик с самой верхней ветки. Самое спелое, с прозрачной янтарной серединкой. Он обожал Юльку и старался угодить ей всегда и во всем, на что только показывал капризный детский пальчик. Вот и сейчас Юлька показала на подсолнух, который красовался, как здоровый дурень, за соседкиным забором. Он налился за лето такими тугими семечками и был такой яркий, солнечный, что любовались все прохожие. Он был и правда огромный, и видно его было даже с дороги. Прямо чудо какое-то. Но рос он во дворе участкового Сатрыкина, который в маленьком поселке был царь и бог. И никогда не питал он никакого пристрастия к огородному делу, но чудо-подсолнухом гордился и подумывал даже, не повезет ли попасть в телевизор с таким редким экземпляром. Почтальонша растрезвонила, что лично видела заказное письмо, которое Сатрыкин отправил на передачу «Огород круглый год».

Когда пальчик с розовым ноготком показал направление, точно упирающееся в гигантский подсолнух, Кирилл строго сказал:

— Это нельзя. Понимаешь, это чужое.

Юля как будто поняла и загрустила. Толик сидел на яблоне выше всех, а потому с облегчением вздохнул, что не видит сейчас Юлькино горе.


Вечером Толик уговорил мальчишек сгонять на двух великах на колхозное поле, где как раз началась битва за урожай. Но Юля посмотрела на подсолнухи, упрямо поджала губки и сообщила:

— Эти не те. Эти не буду.

Кирилл еще раз терпеливо объяснил сестричке, что чужой подсолнух ей не достанется, и почему «нет».

Юля ничего не сказала, но на следующий день стала усиленно «дружить» с Толиком, а когда ей пора было отправиться спать, отозвала его в сторонку и важно сообщила, что если он принесет ей подсолнух, то Юля выйдет за него замуж. Правда, прозвучало это как «выду замух», но влюбленному Толику перевод не понадобился.


Последнюю неделю каникул Толика не выпускали со двора. И никакие уговоры друзей не помогали. Отец отстегал его ремнем. Мать жалела, но ничего сделать не могла. Сатрыкин, когда обнаружил крушение всех своих надежд на славу, даже напился с горя. А родителям Толика сообщил, что из таких, как их сын, и вырастают преступники.

Соседи не считали Юлю виноватой. Ведь Толик старше и должен понимать — мало ли что может попросить ребенок. А догадался о том, чьих рук это дело, конечно, Кирилл. Он очень ругался. И на Юлю, и на Толика, но виноватым считал, конечно, друга.


Только Толик ни о чем не жалел. Ни тогда, и никогда после.

Теперь у него было Юлино обещание, и оно грело внутри и томило, как самая заветная тайна, и это было настоящее счастье.

Глава XXXVI

Петр Долецкий, высокий статный красавец, познакомился с будущей матушкой Петровны в эмиграции, в Шанхае. Он не собирался надолго задерживаться там. Его мечтой был Париж. Петр не был обременен родственными связями. Его взяли в Пажеский корпус по протекции его благодетеля, генерала Долецкого, который усыновил двухлетнего сироту-найденыша во время несения службы на Кавказе. Русский мальчик, грязный, голодный, но очень смышленый, в одно прекрасное утро оказался подброшенным под парадное крыльцо генерала в Тифлисе. Его приемные родители, мать следом за отцом, тихо скончались в весьма преклонном возрасте, не увидев всего, что вскоре разрушило такой, казалось бы, незыблемый уклад жизни.


Познакомившись с Наденькой, очаровательной девушкой, в которую просто немыслимо было не влюбиться в силу ее природной красоты, а также редкого для такой юной девицы ума, Петр задержался в Шанхае, узнав в Наденькином лице свою вторую половинку. Однако когда дошло до свадьбы, вторая из сестер, Лиза, которая в силу натуры, по-другому не объяснишь, не могла простить сестре ее счастье, подпоила Петра и соблазнила его.

А когда молодой человек проснулся в объятиях Лизы, она разыграла сцену раскаяния перед сестрой. Будто бы накануне Петр пылко признался Лизе в том, что думает только о ней. И затащил сопротивляющуюся девушку в постель. Горничная, получившая от Лизы пару серег с изумрудами, подтвердила версию Лизы. Отец пришел в негодование, состоялся мужской разговор при закрытых дверях, в результате которого Лизу и Петра срочно обвенчали. А родители забрали безутешную Надю и вернулись в Россию. К тридцать четвертому году семья уже настрадалась на чужбине, и Надин отец, как и многие эмигранты, вынужденные в тяжких обстоятельствах тех лет выбирать «или-или» — или остаться в Китае и потом скитаться по миру в поисках лучшей доли, и никогда, больше никогда не увидеть родную землю, или вернуться на эту самую землю, которую, кстати сказать, отобрали всю, равно как и прочее имущество. Надин отец, возможно, еще долго сомневался, но Лизина подлость, а также удачное знакомство на короткой ноге с торгпредом СССР Соболевым, решили участь семьи. Хотя, не случись у Льва Гавриловича этого удачного знакомства… Петр узнал бы через месяц, что Надя беременна, а Лизина горничная, пойманная на продаже ворованных серег с изумрудами, вынуждена была сознаться, откуда у нее драгоценности, и вся история вышла наружу. В России в тридцать седьмом Льва Гавриловича расстреляли, его супруге дали восемь лет лагерей, где она и скончалась от туберкулеза. Чудом не попала под репрессии только Наденька. Она, будучи в положении, отправилась к некогда бедным дальним родственникам под Псков, чтобы иметь возможность сносно питаться. Так как некогда бедные родственники по сравнению с теперешним положением семьи были очень хорошо обеспечены. Они работали докторами в местной больнице. А врачи в сельской местности никогда не голодали. Даже после коллективизации.

Дедушка чувствовал себя ужасно виноватым перед Надей, страдал. С Лизой они расстались через месяц после свадьбы. По иронии судьбы, Лиза так же, как и сестра, обнаружила, что беременна, уже после расставания с Петром. Впрочем, этот факт не помог ей вернуть мужа. Петр страдал и вынашивал планы, как вернуть Надежду, но даже узнать адрес для переписки не представлялось возможным. Перед смертью Лиза рассказала всю эту историю своей дочери, как на исповеди. Ближе к концу люди часто признаются в преступлениях. Чувствуют видно, что душе, чтобы воспарить, легкость нужна. Так и говорится — облегчить душу.


В общем, Петр Долецкий прожил, сколько бы вы думали? Сто два года. И всю жизнь чувствуя себя безмерно виноватым перед Надеждой, отписал ей либо ее наследникам большую часть своего состояния, движимое и недвижимое имущество. Во втором браке детей у него не было, а супруга его, с которой он прожил вместе почти шестьдесят лет, уже лет двадцать, как ушла в мир иной. А состояние он нажил, надо сказать, неплохое. И вот теперь нотариус огласит, кажется, это так называется, завещание третьего июня. В шесть часов вечера. Для этого и приехал ее Антончик, как представитель Лизиных потомков. Так как Лиза раскаялась еще при жизни Петра, ее дети и внуки успели немного порадовать одинокого старика своим вниманием, и нотариус подтвердил, что присутствие представителя семьи необязательно, но желательно. Обязательным условием было огласить завещание в присутствии прямых потомков Надежды Лопухиной.