Татьяна Тронина - На темных аллеях

После смерти Колиной матери, которая умерла на Людочкиных руках, совершенно счастливая — с улыбкой на губах! — в соседнюю квартиру переселился из далекого города Вадим Викторович. У него, как выяснилось, совсем грустная история была — жена после травмы выгнала его. Жил он во Владивостоке в каком-то общежитии, пока вот наследство не обломилось.

А тут квартира в Москве и возможность лечиться в хорошей московской клинике… Сам-то — инвалид на костылях. Хотя не старый еще — сорок лет. Как Людочке. Она ему помогла устроиться на новом месте, в клинику возила на своей машине. А чего, не жалко! Она теперь всем помогала, кому могла, просто за «спасибо», не ожидая никакой благодарности.

Иногда она сидела по вечерам на балконе, а рядом, на соседней половинке — Вадим Викторович. И он смотрел на Людочку с такой любовью, с таким удивлением, радостью… Сказала бы она ему — прыгни, — он бы и сиганул с пятнадцатого этажа, не раздумывая.

«Добрее вас и светлее вас, Люда, я человека не видал. Вы — святая!»

«Да чем же я святая, Вадим Викторович?» — смеялась Людочка.

«А тем, что нет в вас злобы, нет раздражения. Вы всех любите, вы всех понимаете. И вам совсем не жалко себя отдавать…»

Через год после переезда Вадима Викторовича в Москву они с Людочкой поженились. А стену между квартирами прорубили, дверь сделали. Вот так. И сын у них родился, хотя Людочка была уверена, что счастье материнства ей недоступно. Кстати, здоровье Вадима Викторовича значительно поправилось. Он теперь не на костылях передвигался, а спокойно ходил себе с палочкой.

Жили они втроем все в такой любви, что другие люди удивлялись.

Иногда даже Людочка задумывалась — а чем же она заслужила это счастье?.. Ведь не только же тем, что перестала делить людей на полноценных и неполноценных?..

Конечно, все знают, что не насытится око зрением и не наполнится ухо слушанием, но не особо верят древним мудростям, ибо знают: многие, даже самые прекрасные вещи — очень быстро надоедают. Тогда и глаза сами собой начинают смотреть в сторону, и уши хочется закрыть ладонями.

Нет, хорошего должно быть понемногу. Лучше по чуть-чуть и изредка, а не то захлебнуться можно. Но не все могут следовать этому правилу.

Вот взять, например, Григория Петровича. Он до безумия любил свою жену.

Сам Григорий Петрович — человек простой, изощренным интеллектом не обремененный — в отличие от своей супруги, историка и страстной книгоманки. Кандидата наук, между прочим!

А он — сантехник в ЖЭКе. Афоня! Как же они сошлись? Лед и пламень, волна и камень…

Тем не менее сошлись и прожили вместе много лет, и у них был взрослый сын, который жил уже самостоятельно, отдельно.

Григорий Петрович до безумия обожал свою жену. Он почти каждый день выполнял супружеский долг.

Вы скажете — неправда, не бывает таких сильных чувств после стольких-то лет супружества, они возможны только в юности. Все эти страсти, постельные подвиги… Ибо редко кто способен долго держать одну высокую ноту. Заканчиваются цветы и поцелуи, нежные слова и объятия, и начинаются шлепанцы, бигуди, халаты и тренировочные, зевание друг другу в лицо, шкворчание трески на раскаленной сковородке, сдержанное раздражение…

Но к Григорию Петровичу зевки и шкворчание не имели никакого отношения. Афоня Афоней, а любить он умел.

Хотя, в сущности, жена Григория Петровича внешне выглядела обыкновенно. У нее было бледное, невыразительное, но не лишенное приятности личико — как на блеклых картинах Борисова-Мусатова, стандартная, чуть припухлая фигурка, негустые русые волосы… Пожалуй, самым большим достоинством супруги являлась ее невероятная чистоплотность. А еще женщина уважала парфюмерию.

Во времена бедной юности от молодой супруги нежно и ненавязчиво пахло лишь югославским шампунем да отечественным ромашковым кремом. Но после того как наступило товарное изобилие, жена Григория Петровича позволила себе развернуться.

Шампуни, бальзамы, кондиционеры, гели, кремы, маски, примочки, присыпки… весь дом был забит этой ерундой, которую столь усердно рекламируют средства массовой информации. Григорий Петрович то и дело натыкался на эти плоды цивилизации в своем доме, иногда даже в самых неожиданных местах. Однажды, торопясь на работу, он искал носки. В стопке белья он нашел коробочку с загадочной надписью и очень затейливой крышкой. Любопытно стало — что сие такое? Мужчина вертел ее и так и сяк, пока коробочка вдруг не взорвалась в руках и не осыпала его с ног до головы розовой пудрой, которая пахла нежно, печально, по-восточному томно… Григорий Петрович чистил свою униформу и ругал себя за любопытство. А потом начальство в ЖЭКе сделало ему нагоняй за опоздание. В другой раз супруг перепутал оливковое масло с шампунем, плеснул его в салат и, принюхавшись, схватился за голову… А случаев, когда он путал гель для душа с пеной для ванны или мыло для рук со специальным мылом для похудания — и вовсе несть числа.

В этой вечной борьбе со средствами гигиены Григория Петровича утешало только одно — что его жена всегда была нежна, ароматна и бархатиста на ощупь, что не существовало на ее теле уголка, который не был бы тщательно промыт, намазан специальным, только для этого уголка придуманным кремом, припудрен и сбрызнут дезодорантом. Она не любила резких запахов, да и не было их у хорошей косметики — только поэтому от жены Григория Петровича никто не шарахался. Лишь легкое облачко цветочного, медового аромата всегда следовало за ней, вызывая у окружающих удивленную, бессознательную улыбку.

Может быть, именно поэтому Григорий Петрович столь сильно любил свою жену? Как садовник — розы в своем саду? Он все время думал о жене и, когда ее не было рядом, он нетерпеливо ждал ее, и крылья его носа непроизвольно подрагивали. Не было большего наслаждения, чем раздевать ее, приблизившись щекой к ее телу, и вдыхать его запах. Шея ее пахла медом, грудь — розовыми лепестками, живот — клубникой, руки — луговыми цветами, колени — ванилью, ступни — шалфеем… О, никакой Давид с его псалмами не могли сравниться с этой поэмой, какой было тело жены Григория Петровича, скромные библейские радости затмевались достижениями современной парфюмерии. А самый укромный уголок ее тела пах чайным деревом на основе эфирного масла. Это чайное дерево разводилось в воде перед употреблением, но даже в самых ничтожных пропорциях оно будоражило обоняние — запах дыма и бальзама, запах колдовства и тайн… Добравшись до этого местечка, Григорий Петрович замирал, и невольные слезы восторга начинали литься из его глаз. Свои обонятельные экспедиции Григорий Петрович совершал очень часто. Как уже упоминалось — почти каждый день.

— Ты, Гриша, словно мальчик, — недовольно стала говорить его жена-интеллектуалка, — я очень за тебя рада, мало кто из мужчин может похвастаться такими достижениями в твоем возрасте, но… Я-то уже тоже не девочка давно. Мне уже скучновато заниматься одной только любовью. Поговори со мной. Расскажи мне что-нибудь…

Григорий Петрович немедленно приободрялся и рассказывал какую-нибудь байку на профессиональную тему. Он был кладезем информации на жилищно-коммунальные темы. Рассказав, он вновь клонился к телу своей жены и подрагивал ноздрями…

— Почему ты не читаешь книг? — как-то раз спросила его жена. — Надо жить духовной жизнью. Мне скучно с тобой…

Это слово — «скучно» — стало все чаще и чаще преследовать Григория Петровича. Он ничего не понимал. Он считал себя прекрасным мужем. Ну и что, что не кандидат наук, зато верный и непьющий. Чего еще женщинам нужно?

Но однажды, придя домой, он обнаружил, что жена его ушла. Она оставила записку, где объяснила, что нашла человека, с которым ей интересно и который видит в ней не только женщину, но и человека тоже. Профессор Дальский с кафедры Средневековья.

…Долго Григорий Петрович не мог прийти в себя. Все ходил вечерами по опустевшей квартире, прижимал к груди забытые женой вещи… Запахи и ароматы таяли постепенно. Только из шкафчика с постельным бельем неизменно пахло розой — нежно, печально, томно, — и запах этот бередил душу.

И вот однажды случилось неожиданное. Жена позвонила ему! Она говорила долго и непонятно, но смысл ее речи сводился к тому, что она жалеет о своем поступке. В ее новой жизни все было хорошо, и профессор Дальский любил ее.

Но что же тогда произошло? Бывшая жена и сама не могла понять. Просто стала она вдруг томиться по молчаливым и неиссякаемым ласкам Григория Петровича, захотела вновь стать растением, цветком, к чьим бутонам склоняется верный садовник. Да, ее новый муж говорил с ней, и все на темы интересные, острые, интеллектуальные, но слова неожиданно стали не нужны ей. Слова пусты. Слова скучны.

Слушая это путаное, изящное лепетание, Григорий Петрович обливался слезами и молчал. Он вспомнил, как по утрам будил свою неверную супругу — и она вся мягкая, бархатистая, неяркая, лоснящаяся — ничем не пахла, вернее, почти не пахла, отдав долгой ночи свои ароматы. Но потом, после ласк, покрывшись легкой испариной, она дивно будоражила обоняние, словно в жилах у нее текла не кровь, а парфюмерный раствор. Григорий Петрович шутил тогда, что, наверное, может не тратиться на одеколон, а брызгаться ее мочой. И слышал в ответ негодующий вопль: «Фи, Гриша, какая гадость!» Хотя почему гадость, если он любил в жене ВСЕ. Любил раньше. Но не сейчас! Теперь-то от нее будет нести профессором Дальским и грязным Средневековьем.

— Нет, — сказал Григорий Петрович, когда неверная жена закончила свой покаянный монолог и намекнула, что могла бы вернуться к нему прямо сегодня. — Нет. Ничего не получится. Тебя осквернили. Я к тебе не смогу больше прикоснуться…

Самый главный праздник (у нас, в России) — это все-таки Новый год, а не день рождения или прочие юбилеи. Новогоднюю ночь ждут практически все. Ждут чуда. Сказки. Возвращения в детство.

Елки, игрушки, подарки… В отделы красочной упаковки выстраиваются длинные очереди — и там разлетается пестрая фольга, шуршит золотая тесьма, поскрипывают липучки на бумажных цветах. Все хотят красоты. Самую простенькую безделушку там завернут как конфетку. Разноцветным дождем сыпется конфетти, и вместе с ним витает в воздухе предчувствие счастья.

А вечером 31 декабря наступает пик предновогодней эйфории.

…Катерина Сергеевна, интересная дама тридцати двух лет, для родителей — Катенька, для друзей Катюша, а для мужа просто радистка Кэт, под этот Новый год была тоже полна приятных предчувствий. Хотя куда больше? Практически все, чем должна обладать счастливая женщина, у нее уже имелось. Но хотелось большего, а чего именно — пока непонятно…

Часу в шестом вечера ее муж, молодой и уже очень известный художник Протасов, вздумал стряпать свой знаменитый плов по рецепту бабушки, артистки, эвакуированной во время войны в Самарканд. Гостей ждали к двенадцати, телевизор смотреть было скучно, елку уже нарядили, и Катерина Сергеевна вышла во двор, прогуляться.

Падал снег.

Катерина Сергеевна ходила по квадратикам света, льющегося из окон, и невнятно мурлыкала какую-то мелодию. Она дошла до конца дома, а потом повернула обратно.

На припорошенном асфальте были четко отпечатаны следы ее сапожек. Молодой женщине вдруг взбрело в голову, будто это не ее следы, а кто-то невидимый преследовал ее. Так она и ходила вдоль дома, то и дело зачем-то оборачиваясь назад, на свои следы.

Двор был тупиковым, с автоматическими воротами — лишь припоздавшие жильцы да гости пробегали иногда мимо Катерины Сергеевны к двум темным подъездам, и все — с пакетами, с туго набитыми сумками.

Заехал на служебном рафике во двор сосед с нижнего этажа, крикнул вслед Катерине Сергеевне что-то веселое, она обернулась, машинально махнула рукой. Потом, подминая сыпучую порошу, вырулил из ворот Аркашка Веселаго на своей вишневой «реношке».

— С наступающим! — тоже крикнул он, выскакивая из машины.

Катерина Сергеевна ответила. Они с Аркашкой были когда-то одноклассниками. Обычная школьная, дворовая дружба.

— Чего не дома?

— Так… свободная минутка. Протасов плов готовит, — ответила она, подходя ближе. Аркашка энергично счищал с машины снег широкой щеткой.

— Закуривай, — предложил он.

— Забыл, я не курю.

— Тогда вот что… — Аркашка запыхтел, полез куда-то под сиденье, достал плоскую армейскую фляжку. — Друг привез прямо из Агдама. Стаканчик… Нюхай! Каково, а?

Катерина Сергеевна задумалась, сунув нос в пластиковый стакан. Аркашка смачно отхлебнул прямо из горлышка.

— Мамаша ждет… ну да ладно, — мужчина опять полез куда-то в глубины своей машины, достал лимон, перочинным ножичком отмахнул ломтик, обмакнул его в открытую банку растворимого кофе, кинул в рот. — Чего смотришь, учись!