Татьяна Тронина - На темных аллеях

Накануне Оля сделала последний штрих. Она покрасила волосы. Впрочем, «покрасила» — это слишком сильно сказано. Оля едва-едва подсветила свои локоны — для окружающих они остались такими же пепельными, но внимательный глаз заметил бы на изгибах дымчатых волн серебристый, перламутровый блеск. Она — и не она. Придраться совершенно невозможно, равно как и не восхититься.

Словом, разве можно из-за каких-то перламутровых изгибов затевать скандал?

Но легкий холодный ветерок — предвестник ураганного гула — дохнул в последнюю майскую субботу на публику районного дворца бракосочетаний, когда в его дверях появилась делегация от конторы программистов.

Не успели за Олиной спиной захлопнуться двери, как сразу же стало ясно, что она затмила всех субботних невест, набившихся в зале предсвадебного ожидания. Смутное вожделение почувствовали даже чернофрачные женихи, а что уж до простых смертных в виде свидетелей и гостей…

Ольга вся матово блистала серебром и перламутром, это сияние шло от ее серых глаз, волос, платья, туфелек, сумочки, лака на ногтях, помады, бабушкиного жемчуга в вырезе декольте. Ее платье было безумно коротким, а каблуки невероятно высокими. Платон Петрович Крылов, почетный гость, целовал Олину ручку дольше, чем изящную конечность невесты… Кстати, сама невеста в стандартно-пышном кринолине с оборками выглядела просто бабой на чайник.

Нина краснела, но пока молчала. Дима смотрел только на Олю, явно ослепленный перламутровым сиянием. А что публика? Впрочем, внимание публики было на время отвлечено другой сценкой — угреватая свидетельница, она же завхоз, напропалую кокетничала с бритоголовым конторским охранником, непонятно каким образом пробившимся в свидетели, и это со стороны выглядело так уморительно…

Оля хотела, чтобы Дима имел возможность сравнить. Ее и Нину. Двух невест на одной свадьбе. «Сделай же свой выбор!» — мысленно умоляла она Диму, фланируя по залу на высоких шпильках. Нина внимательно слушала свидетельницу и была чрезмерно вежлива с Олей.

Тут случилось маленькое недоразумение — угреватая и по-куриному близорукая свидетельница вдруг запнулась о край дорожки и упала. Вернее, не упала, а только коснулась рукой пола — другой она задела Нину, которая стояла непоколебимо… Но из рук Нины выпал свадебный букет. Оля милосердно наклонилась и подняла его.

— Благодарю, — холодно произнесла Нина.

Она не заметила того, что заметили все остальные гости вкупе с женихом, которые стояли где-то позади. А они заметили кружевные белые трусики, на миг сверкнувшие из-под коротенького платья Оли… Все, бывшие ранеными, в тот же момент стали убитыми.

В это время для торжественной церемонии пригласили в специальный зал семью Пашечкиных. И жених с невестой, вместе с гостями и родителями, повалили по ковровой дорожке на последнее действие. «Дима, Димочка! — с восторгом и ужасом думала хорошенькая женщина, семеня на своих шпильках среди толпы приглашенных. — Сделай же свой выбор, не то будет поздно!»

Чиновница в люрексе и лиловых румянах, гремя лаковыми кудрями, произнесла для разминки пару слащавых фраз, а потом прямо в лоб спросила жениха, согласен ли он быть мужем Нины. О, это был апогей, и три сердца трепетали в агонии… что же дальше? Жених, двигая плохо выбритым кадыком, молчал.

Он дрожал весь страшной внутренней дрожью, почти незаметной для окружающих — и только серебристые чешуйки перхоти сыпались с плеч черного фрака, взятого накануне напрокат. Чиновница, улыбаясь соболезнующе, повторила свой вопрос. Пашечкин молчал…

Он с тоской бродячей собаки смотрел на Олю. Он жаждал ее. Он жаждал ее серебристых изгибов, светлых глаз, кружевных трусиков (все же как легко попадается сильный пол). А более всего он жаждал страсти, которая могла открыться для него только с Олей и ни с какой другой женщиной.

Невесту придавила эта царящая в ушах пустота. После минуты молчания — длиной в вечность — она вдруг побледнела и могильной плитой повалилась вниз.

Крик, шум… Тремя секундами позже невесты упала в обморок и Оля — прямо в услужливые объятия Близнецов. Но от радости ведь не умирают?

Первой очнулась Нина. Лежа на чужих руках, она вспомнила все, логически сопоставила мелочи, которым до поры до времени не позволяла себя беспокоить, напрягла и без того изощренную интуицию стареющей девушки — и поняла наконец. Намеков больше не было — одна простая истина. Она прозрела — и увидела соперницу в платье невесты.

— Какая же ты дрянь, — мрачно сказала она в сторону Оли, белой бабочкой трепетавшей в объятиях Сидорова-Айхенбаума. Особенно убивали Нину кружевные трусики разлучницы, шепот о которых наконец донесся и до нее.

И в этот момент окружающие тоже все поняли. Мать невесты напряглась и поддержала дочь:

— Зараза! — веско крикнула она.

— Но это была честная борьба, — шепнула одна из приглашенных девиц на ушко другой.

— Полный нокаут, — согласилась та.

— А если это любовь? — вдруг ни к селу ни к городу решил заступиться за жениха охранник-свидетель. Он тоже был по ту сторону баррикад.

— Предатель! — завизжала свидетельница и шваркнула в него картонной папкой с поздравлениями.

Почтенная контора по созданию программных продуктов мгновенно оказалась расколотой надвое. Разразился скандал. Кое-кто из мужчин принялся закатывать рукава, какой-то даме срочно потребовалась валерьянка, свидетельница визжала, негодуя за всех обманутых невест, чиновница жадно впитывала происходящее.

— Прекратить! Всех уволю! — рявкнул Платон Петрович Крылов, но то был гудок тонущего «Титаника»…

А что жених?

Он был прекрасен в своем молчании, в своей скорби, в своей неподдаваемости суете. Он молчал потому, что хотел сердцем постигнуть истину окончательно, он молчал потому, что не так-то просто в один миг отказаться от своего честного имени, стать подлецом, бросившим свою невесту посреди свадьбы… Оля ждала-ждала от Димы хоть одного знака внимания, но тот молчал. Тогда Оля шепнула звездным братьям:

— Уведите меня отсюда.

И те под руки вывели ее из зала, неверно колеблющуюся на своих шпильках.

За спиной же продолжал бушевать скандал.

Близнецы проводили Олю до ее квартиры.

— Останьтесь, — сказала Оля.

У Близнецов было шампанское.

Они напились шампанского, а потом Оля в своем свадебном платье и на шпильках танцевала соло, вспыхивая всеми оттенками перламутра. Она танцевала странные танцы — вероятно, на какие-то вариации генетической памяти. Ее дикие предки пели в ее крови хриплыми тонкими голосами — животную песню победы, победы без радости.

Ближе к ночи, отчаянно боясь одиночества, она снова повторила:

— Останьтесь.

К тому времени было выпито все шампанское, даже то, которое Сидоров купил в соседнем гастрономе по второму разу. Телефон молчал — и это было зловещее молчание, оно говорило о том, что скандал еще бушует где-то там, и где-то там продолжают рваться струны.

Кровать была одна, но большая, как лесная лужайка.

— Поместимся все, — просто сказала Оля. И Сидоров с Айхенбаумом целомудренно притулились по краям, оставляя своей нимфе теплую серединку.

— Спокойной ночи, — произнесла она, разбавляя пропитанный шампанским воздух запахом цветочных духов.

— Спокойной ночи, — ответили ей Близнецы и попытались добросовестно закрыть глаза.

Среди ночи Оля вдруг проснулась, вся в тихих слезах — ей показалось, что сейчас порвалась последняя струна, и произошло нечто неизбежное, грустное, но вполне заурядное. Неужели она смогла, наконец, разлюбить Диму? Близнецы не спали, они слушали шорох ее слез, падающих на крахмал полотняной подушки…

Рано утром в дверь позвонили, когда троица еще спала. Полусонная Оля побежала открывать — она думала, что это пришел Дима, но на пороге стояла мамаша Нины.

— Разлучница! — проскрипела с ненавистью пожилая женщина. — Гадина!

Оля передернула плечами — от холода и испуга.

— Почему? За что вы со мной так? — пролепетала она. — Я же ничего не сделала…

Да, она ничего не делала. Она просто надела на себя красивое платьице, туфельки, кружевное белье… Но мамаша Нины демонически расхохоталась во весь голос:

— Гореть тебе в аду, разлучница!

На этот вопль, стуча по полу босыми пятками, прибежали Сидоров с Айхенбаумом, полуобнаженные и прекрасные — как молодые боги. Они мгновенно просекли ситуацию и оттеснили Олю вглубь квартиры, подальше от пожилой Немезиды. Сам Канова не поленился бы слепить эти прелестные юные мускулы, эти напряженные икры… а повороты голов, а линии рук, небрежная драпировка простынь!

— Ага, — скрипнула мамаша, оглядывая скульптурную группу в неглиже. — Ага, развратница… — повторила она и поспешила скрыться, держа на кончике языка новую сплетню.

Дима появился у ее дверей только вечером. Пьяный, плачущий, жалкий… «Оленька, я люблю тебя! — пролепетал он. — Давай поженимся, а?» Но Оля выставила его вон. Наваждение прошло.

…Контора после этого события разделилась на два враждующих лагеря. Одни сотрудники сочувствовали серьезной женщине Нине, другие — восхищались хорошенькой женщиной Оленькой.

Танцующей походкой, в ситцевом пестреньком платьице появилась Оля в конце следующей недели в кабинете директора.

— Ну что, Платоша, — нахально сказала она, садясь к нему прямо на стол, — что делать будем?

Она имела в виду ультиматум, который выдвинули некоторые из сотрудников — или она, или мы.

— Поедешь в Петербург, — мрачно ответил он, — поработаешь какое-то время в филиале. Считай за командировку.

Она кивнула кудрявой головкой, потянула г-на Крылова за галстук и поцеловала его долгим поцелуем прямо в административные губы. Не закрывая глаз, Платон Петрович впал в глубокий обморок. Так безнадежно сладко его за последние двадцать лет еще никто не целовал.

— Зайди в бухгалтерию, — замогильным голосом произнес он, не выходя из транса. — Командировочные. Суточные и подъемные…

Кстати, со своим начальником она в первый раз была на «ты».

В Петербург на «Красной стреле» она ехала не одна. Олю сопровождал ее коллега, большой специалист по компьютерным сетям. Поэтому он был очень высокого мнения о своих умственных способностях. Его фамилия была Потапенко. Он являлся прямым потомком того самого писателя, который в свое время соперничал с Чеховым — тоже лишний повод возгордиться, впрочем, если не брать в расчет результатов этого соперничества. У Потапенко в кофре пряталась бутылка дагестанского коньяка. Он давно положил глаз на Олю. Свои сети он раскидывал не только в виртуальной реальности.

В преддверии белой ночи он разлил коньяк по пластиковым стаканчикам.

— Ну, за здоровье…

Оля поощрительно похлопала Потапенко по гладко выбритой щеке и назвала его «пупсиком». «Клюет», — подумал потомок литератора. За «Красной стрелой» в голубых сумерках неслись на крыльях чьи-то легкие тени…

Под утро Потапенко ползал по коридору с пустой бутылкой дагестанского коньяка и собирал галстуком вагонную пыль, тем самым впрямую помогая железнодорожной обслуге. Оля его выгнала из купе «за неприличное поведение». Потомок рыдал в голос и пытался высморкаться в подол мрачной проводницы. Проводница отгоняла его веником…

На берегах Невы Потапенко продолжил свои ухаживания. Он даже грозился спрыгнуть с колоннады Исаакия — если Оля не пойдет ему навстречу…

Но она не пошла.

В разгар белых ночей в Питер приехал Платон Петрович Крылов и сказал Оле, что бросил свою семью — жену, двух дочерей (25 и 23 лет), двух незамужних сестер предпенсионного возраста, тещу и сестру тещи (ветерана вредного производства).

«Как же ты их всех смог бросить, Платоша? — изумленно спросила его Ольга. — Они же без тебя пропадут!»

«Знаешь, Оля, — задумчиво сказал Крылов. — Я почти тридцать лет жил для них, а теперь хочу пожить и для себя… В сущности, счастливый человек — это не тот, кто живет правильно, а тот, кто живет так, как ему хочется… Чувствуешь разницу?»

«Чувствую», — ответила Оля и поцеловала его. Потом еще и еще… «А ведь он милый, — подумала она. — И он мне нравится!»

Несмотря на разницу в возрасте, союз Крылова и Оли оказался действительно очень счастливым.

Нина все-таки добилась своего и вышла замуж за Диму Пашечкина. На этот раз Дима отвертеться не смог — Нина забеременела и тем самым отрезала гениальному программисту все пути к отступлению.

Сидоров уволился и вскоре уехал в Израиль. Он сам от себя этого не ожидал, но ему очень хотелось избавиться от всего того, что напоминало ему об Оле — от компьютера на работе, от закадычного друга Айхенбаума, от того кафе через дорогу, где они обедали втроем, от сладковато-дымного московского воздуха, от этого акающего говорка, который звучал на каждом углу… Он поселился в кибуце, стал говорить и даже думать только на иврите и целый день проводил на банановых плантациях. Он был всем доволен, и лишь солнце, слишком яркое, иногда досаждало ему. Он написал Айхенбауму, что сделал обрезание.