Вроде бы все шло хорошо.

Только вот было странно.

Как так?..

* * *

В один из последних дней пребывания в городе Антон познакомил меня со своим отцом.

Дождь почти прекратился, и мы долго гуляли вдвоем по улицам, залитым лужами, в которых отражалось впервые за долгое время выглянувшее солнце; бледно-желтое, слабое, оно все же находило в себе силы искриться в стеклах. Когда солнце скрылось за горизонтом, и как-то не по-летнему быстро стемнело, его эстафету приняли огни витрин, фары проезжающих машин и стройные ряды фонарей. И уже их разноцветные огни вытягивались на брусчатке и расплывались в лужах.

Мы то разговаривали, то целовались, что стало невероятно привычно, то мучили на пару фотоаппарат Тропинина – в его объективе вечерние улицы, оживающие после дождя, казались почти волшебными. А после мы приехали в его квартиру, которая, как и всегда, пустовала в своем хай-тек одиночестве и, кажется, даже обрадовалась нашему появлению. Несколько раз Антон уже привозил меня сюда, в эту обитель тишины, строгих линий, стекла и металла, и мне, честно говоря, нравилось проводить здесь время.

В тот день Тропинин-старший приехал из своей длительной командировки, правда, почти тут же уехал вновь, но со мной успел познакомиться. И хотя я боялась нашей встречи, думая, что если отец Антона хоть чем-то похож на его дорогую мамочку, женщину безмерно редкостной души, то мне придется ой как не сладко. Однако Олег Иванович Тропинин оказался человеком, в общем-то, неплохим. Подозреваю, раз он вел бизнес, то его нельзя было назвать мягким, но со мной папа Антона вел себя приветливо. Он встретил нас в прихожей, сделал мне несколько комплиментов, в шутку пожурил сына, за что получил порцию не слишком приятных взглядов, и предложил вместе поужинать.

Ужинали мы в гостиной, потому как на кухне за столом у Тропининых есть было не принято. И за это время я довольно четко осознала – этот русоволосый и не слишком похожий на Антона мужчина в белой рубашке с закатанными рукавами, добродушной улыбкой и усталыми глазами мне нравится.

С Олегом Ивановичем у Антона были отношения куда лучше, чем с Аллой Георгиевной, и присутствие отца его почти не напрягало, скорее даже радовало. Правда, как только Тропинин-старший как бы невзначай спросил сына, не виделся ли он с братом, тот напрягся и коротко ответил, что нет, не виделся, и желания у него такого не возникает. После чего покинул ненадолго комнату.

Его отец покачал головой и сам себе сказал, глядя Антону вслед:

– Алла, Алла, молодец. Умудрилась рассорить мальчишек, – после чего он спохватился, что не один, и повернулся ко мне, сделав забавный комплимент:

– Катенька, а вы очень милая. Не спорьте – у меня нюх на хороших девушек.

Я поблагодарила Тропинина-старшего, но про себя хмыкнула. Видимо, умение чуять хороших девушек передалось Антону от своего папы.

Только интересно, как тот с таким нюхом выбрал себе такую жену, хе-хе?

– Давно знакомы с Антоном, кстати говоря? – продолжал Олег Иванович, наливая себе еще один бокал красного вина. Вино он налил и мне, не спрашивая, а просто увидев, что его в моем бокале почти не осталось.

– С первого курса. Но общаться стали только этой весной, – отвечала я. Деталей нашего знакомства я, естественно, не раскрыла.

– Мой сын умеет тормозить, Катя. Он близорук.

Я лишь с тоской посмотрела на свой бокал – сухое вино мне не нравилось, и как выпить его, я не представляла.

– Так долго был знаком с вами, но не сразу сумел разглядеть такую обаятельную красавицу и не понял, что вместе с ним учится дочка самого Радова, – продолжал весело Олег Иванович.

Самого Радова? Да уж, Томас зажмурился бы от удовольствия, услышь он эти слова. В своей гениальности папа никогда не сомневался.

Я же просто потупилась.

– Не скромничайте, Катя, это лишнее. Томас Радов действительно потрясающий художник. А я даже и не знал, что у него вообще есть дети. Сколько вас, трое? Поразительно.

Это точно, другого слова и не подберешь – именно поразительно. И как мы, бедные, только выжили?

Оказалось, Тропинин-старший, как, впрочем, и его сын, очень ценит изобразительное искусство. Особенно непонятное и странное, находящееся во владениях тщеславного яркого принца современности – постмодерна. Удивительно даже, что у отличного бизнесмена с приземленным и расчетливо-аналитическим складом ума появилась тяга к подобного рода вещам, но именно Олег Иванович несколько лет назад привил Антону любовь к творчеству множества современных художников, в том числе и к работам моего отца. Он даже поведал мне о том, как Кей впервые познакомился с творчеством Томаса.

– До сих пор помню, как привел их с Кириллом – вы ведь не знакомы еще с братом Антона? – на выставку современного искусства в галерею «Старт-арт», принадлежащую и тогда, и сейчас Борису Островному.

– Дяде Боре? – тут же спросила я, услышав знакомое имя.

Этот веселый дядька, что постоянно околачивается у нас дома и которому принадлежала глупая идея превратить звонок в квартире в непревзойденный по тупости вопль: «Убью на хрен!», действительно владел небольшой частной галереей, где постоянно проходили выставки самых разных художников и фотографов и где они все вместе частенько устраивали пиршества с большим количеством алкоголя.

Правда, о последнем знали далеко не все. Для посторонних дядя Боря – господин Островной, справедливый и умный критик, почтеннейший человек культуры и искусства, помогающий как юным, так и не очень юным дарованиям, преподающий в университете на факультете изобразительных искусств и занимающийся бизнесом, связанным с художественным миром. Для своих же он тот еще неугомонный весельчак и любитель всяческих развлечений и приколов, в которых критика и бизнесмена даже заподозрить трудно.

Однажды я видела, как дядя Боря писал крайне важную статью о выставке какого-то крутого немецкого скульптора, привезшего свои экспозиции в галерею «Старт-арт». И если все критики так же пишут свои опусы, как тогда это делал дядя Боря, то читать их вообще не следует. Никогда и не под каким предлогом.

В тот день дядя Боря страдал от жуткого похмелья, которое появилось вследствие чересчур бурного празднования открытия выставки в «Старт-арт». Он с большим трудом, не без помощи Томаса, проснулся в комнате временно отсутствующего Алексея и с его же помощью прошествовал на кухню, где, морщась от головной боли и дикого, по его словам, сушняка, пил минералку и кофе, двумя дрожащими указательными пальцами набирая на ноутбуке текст критической статьи. Эту статью с нетерпением ожидал всероссийский авторитетный известный журнал, посвященный искусству. И ожидал прямо сегодня. А дело двигалось крайне медленно, осложняясь тем, что дядя Боря почти не помнил работ немца. Ярче всего в его голове запечатлелась вечеринка, устроенная в честь скульптора, а потому ничего внятного написать он не мог.

Томас что-то подсказывал другу, то и дело подливая новую порцию крепкого несладкого кофе, а после внезапно вспомнил, что сам виновник торжества и статьи, то есть немецкий скульптор, спит в соседней комнате, и побежал его будить. Немец проснулся не без труда, ибо его организм не привык к таким обильным алкогольным возлияниям, однако через полчаса уже тоже сидел в нашей кухне, щурясь от яркого солнечного света и на ломаном русском что-то нервно объясняя дяде Боре и Томасу.

В результате к вечеру они втроем напечатали невероятнейшую ерунду, выданную всем честным людям за заумную критическую статью, которую журнал напечатал уже на следующее утро. Дядя Боря стал считаться еще более авторитетным критиком, Томас вволю наржался, а немецкий скульптор выучил с десяток русских нецензурных выражений, после чего они втроем покинули нашу квартиру и отбыли на новое торжественное мероприятие, оставив меня, Нельку и Эдгара, наконец, втроем в благословенной тишине.

– Вы знакомы с господином Островным? – с интересом спросил меня отец Кея. Я кивнула. Еще бы! Наверное, из-за дяди Бори в нашем доме никогда не будет больше нормального звонка.

– Это лучший друг То… моего папы, – пришлось пояснить мне. – Я его с детства знаю.

– Как интересно. Творческая семья – это в моем понимании что-то необыкновенное, – улыбнулся Тропинин-старший, явно идеализируя.

Я не стала разубеждать его, лишь улыбнулась в ответ, заправив за ухо волосы. А Олег Иванович продолжал неспешно:

– Так вот, дело было под Рождество. Кажется, дня за два. Алла улетела на юг, оставив Антона и Кирилла мне, и я взял их с собой в «Старт-арт». Парням, наверное, было лет по четырнадцать. Или больше? – задумался он. – Неважно. Им сразу там обоим не понравилось. Думаю, это и понятно: искусство и пацаны – дело малосовместимое.

Я кивнула. Еще бы! Эдгара-то и сейчас в такие места не заманишь, хотя ему уже далеко не четырнадцать и не пятнадцать лет!

– Они сначала таскались за мной с одинаково недовольными рожами, а после остановились около рождественской елки, установленной в самом центре большого зала галереи, – пустился в воспоминания, судя по всему, достаточно приятные, Тропинин. – В обыденном понимании это была очень странная елка. Ветви красные. И ствол тоже. Уж не знаю, как наши художники добились подобного эффекта, но выглядела эта трехметровая красавица впечатляюще. И украшена она была не обычными новогодними игрушками, а игрушками из папье-маше ужасающе-анатомического содержания. Естественно, все это было метафорично, да вот только даже я не совсем разгадал суть этих метафор, – усмехнулся Олег Иванович. – Мои парни вообще ничего не поняли, зато елочкой заинтересовались и около нее застряли.

Еще бы там не застрять! Мне, кажется, вспомнилась эта самая зловещая красная елочка – я видела ее однажды на зимних каникулах, когда только-только вступила в славный период подросткового возраста.

«Новогодний привет из хоррора» – так насмешливо-презрительно называл ее Алексей, выводя Томаса из хрупкого душевного равновесия, когда тот мастерил для нее дома украшения в виде чьих-то скрючившихся полусгнивших обрубленных конечностей с торчащими нитками вен, которые были перемешаны с обыкновенным разноцветным дождиком. Отец Кея был прав – каждая из подобных игрушек имела глубокий метафорический смысл, который сводился к тому, что мы, люди, ежегодно празднуем приближение к своей кончине, оседлав, по словам Томаса, некую необратимость – «стрелу времени», предвестник которой сам хаос.

– А верхушку ели вместо звезды украшала голова ухмыляющегося черного Арлекина? – спросила я Олега Ивановича, вспомнив и эту жутковатого вида голову, стоявшую у нас на столе в кухне – над ней пару дней усердно работал Томас и его несколько сумасбродных коллег. Наша кухня казалась им наиболее подходящим для этого местом.

– Да, кажется, так. Вы тоже видели это чудо, Катя? – удивился Олег Иванович.

– Да…

– И что я спрашиваю? Ваш отец ведь художник. Понравилось?

– Скорее, впечатлило, – осторожно отвечала я.

– Вот и Кирилла с Антоном впечатлило. Правда, – засмеялся вдруг мужчина, – они умудрились слегка опозорить меня там.

– Как? – удивилась я.

Кейчик, по ходу, с подросткового возраста повышенной злобностью отличается! Но мне даже нравится это его качество. Говорят, что если любишь человека, то принимаешь его со всеми недостатками и достоинствами. Кажется, я начинаю это не только осознавать, но и воплощать в жизнь.

– Едва не подрались, – отвечал с мягкой улыбкой воспоминаний Олег Иванович. – Какие паршивцы, представляете, Катя? Прямо в галерее, при интеллигентных людях. Пришлось срочно забирать обоих и везти домой. Было весьма неловко.

– Из-за чего они подрались? Из-за картин? – хихикнула я. Мне так и представлялись два одинаковых озлобленных Кейтона в четырнадцатилетнем важном возрасте, стоявших друг напротив друга с зажатыми кулаками.

– Нет, не из-за картин. Из-за девчонки. Они ведь постоянно ссорились из-за девчонок, – усмехнулся Олег Иванович. – Встретили там кого-то и не поделили.

– А-а-а, вот как, – кивнула я медленно.

Интересно, из-за каких еще девчонок? Антон ведь чуть ли не с детства любил Алину Лескову. Из-за нее?

Эта мысль мне сильно не понравилась, и я попыталась выкинуть ее из головы. Но вместо этого перед глазами вдруг всплыл один малозначительный случай, произошедший со мной как раз на этой самой красной елке в один из предрождественских снежных дней, когда я вынуждена была торчать в галерее дяди Бори вместе с мелкой Нелли.

* * *

До Рождества оставалось два дня. Томас, как всегда позитивно настроенный, привел нас с собой в галерею, дабы мы полюбовались на настоящее искусство. А сам испарился в неизвестном направлении, легкомысленно оставив нас в самом большом зале, пообещав, что через час отвезет домой, и наказал впитывать дух творчества.

Он, честно говоря, не впитывался.

Побродив по галерее, я и Нелли остановились около странной елки. Я держала энергичную и непослушную сестру за руку, чтобы она никуда не сбежала, одновременно переписываясь по мобильнику с Нинкой, в которую влюбился очередной дурачок. Нелли задрала голову вверх, с восторгом из-под длинной челки глядя на мерзкую голову Арлекина, к которой уже привыкла, пока та жила на нашем кухонном столе.