— Ты боишься?

Бхавани подхватил лампу и поднес ее к лицу царицы.

— Я боюсь за тебя. Эта рана…

— Мне больше не больно; меня не беспокоит ни рука, ни спина. Смола лакового дерева смыла кровь с моих ран. Ты же знаешь: нет лучшего поставщика лекарств, чем сад природы; двое слуг, которые пошли в джунгли, взрезали дерево, и через шесть часов под действием божественного сока мои раны закроются.

Сарасвати поправила тюрбан на голове раджи. Вместо огромного бриллианта, подаренного Мадеку, он прикрепил к нему бриллиант поменьше, который обычно носил вместе с жемчужным ожерельем.

— Я послал гонца в Годх, чтобы посоветоваться с Моханом; завтра мы встретим его во дворце на озере, и он привезет еще более чистый бриллиант, который сам выберет у лучших ювелиров города. Еще он должен составить гороскоп фиранги Мадека, но не знаю, как у него это получится, потому что фиранги не смог сказать мне точную дату своего рождения; если я правильно понял, он не привык рассчитывать время по луне, как это делаем мы.

— Не зная его гороскопа, ты не можешь долго держать подле себя человека, наделенного такими силами, — сказала Сарасвати. — Что, если его сила обернется против тебя?

Царь взял жену за руку и посмотрел ей в глаза. Она была явно испугана. Казалось, она пытается убедить себя в том, что говорит. Ее голос дрожал. Она не боялась фиранги Мадека, а если и боялась, то это не было связано с судьбой Годха. Что-то в ней ускользало от понимания раджи. Но ведь именно из-за этого непонятного, необъяснимого нечто он и любил ее больше всех женщин своего гарема.

— Довольно! Ты просто трусиха. Завтра мы вернемся в Годх и выслушаем Мохана. — Он взял с блюда орех бетеля, завернутый в свежий лист: — На, возьми это лакомство! И помолчи… Ты просто ребенок, который боится кобры, несмотря на то что вокруг дома рассыпан гравий!

— Не забывай, что кобры защищают меня и мне нечего их бояться!

Она притворилась рассерженной. Бхавани подумал, что это прелюдия к любовной игре. Он подтолкнул ее к бассейну, придвинул лампу и жаровню. Лицо Сарасвати отразилось в воде. Он нагнулся и поцеловал ее отражение. Это был «поцелуй-объяснение». Несмотря на ранение, в нем росло желание. Она раскусила орех бетеля, пожевала лист и наконец осмелилась сказать:

— Ты приведешь царство к беде, Бхавани. Ты не умеешь беречь себя.

— Раджаякшма! Да, я приведу царство к беде, но это потому, что я влюблен так же, как был влюблен царь Луны, когда он добивался коровы Рохини, и, подобно ему, я согласен на то, чтобы желание иссушило меня!

Сарасвати посмотрела на него удивленно. Она давно не видела раджу таким веселым. Он взял ее ступни и поцеловал их.

— Не забывай о законе, царица! Любое движение, которое делает один из любовников, должно быть возвращено ему другим, поцелуй за поцелуй, ласка за ласку, удар за удар.

— У тебя вся спина располосована когтями, и рука…

Он снова поцеловал ее, развязал пояс чоли, раздвинул складки юбки.

— Я хочу видеть твой храм Камы! — Бхавани придвинул лампу.

Стоящие в двух шагах слуги улыбнулись, в их взгляде светилось любопытство. Сидя лицом друг к другу, супруги приняли позу молока и воды, в которой любовники, когда их тела соединяются, не ощущают больше ни боли, ни ран. Сарасвати махнула рукой слугам, чтобы те подложили ей под спину подушку и распустили волосы.

Увидев, как ей распускают прическу, Бхавани воскликнул:

— Ты сейчас похожа на маленькую рыбку, которая, украсив себя, выскакивает из озера и спешит на свидание с большим крокодилом!

Слуги поднялись. Он задержал их. Ему хотелось поделиться с ними своим восхищением, сказать им, как дорога ему Сарасвати, показать красоту царицы, отдающейся все возрастающему желанию.

— Смотрите, слуги, эта женщина — Падмини. На десять миллионов женщин только одна такая. Ее пот пахнет мускусом, пчелы должны лететь на нее, как на мед. У нее маленькая йони, открывающаяся, как тайна, и я чувствую влагу ее любви, благоухающую, подобно только что раскрывшейся лилии. Женщина-лотос…

Он замолчал. Сарасвати почувствовала, как в ее нагую грудь вонзились его длинные ногти. Завтра утром в зеркале она увидит прекрасные отметины, которые будут напоминать ей о любви мужа в его отсутствие; восхитительные знаки, носящие великолепные имена: «листки голубого лотоса», «лапка павлина», а если они такие, как сейчас, когда он покусывает изгибы ее тела, оставляя на них след в виде маленьких точечек, — это «разорванное облако». Она высвободилась из его объятий, чтобы вернуть их ему, вернуть это «разорванное облако», — пусть он тоже вспоминает о ней утром! Потом они снова приняли позу молока и воды.

— Сегодня я хочу от тебя сына!

Она не расслышала. Пхра! Пхут! Сут, плат! На каждый удар она отзывалась соответствующим звуком, воркуя, озвучивая их любовь, подражая щебету перепелки и крикам павлина.

— Я хочу сына!

На этот раз она поняла и обхватила ногами его бедра.

— Да, да, вот я!

Их дыхания слились. Такая нежность! Без малейшего усилия она приняла позу супруги Индры, ту, что дарует детей. Сарасвати легла на грудь Бхавани; она больше не чувствовала висящих на ней нитей жемчуга; внутри нее, в основании спины, пробуждалась змея Кундалини, божественная энергия, дух творения, она поднималась в ней, пробуждала все ее тело.

— Я хочу еще одного сына.

Это было последнее, что произнес раджа, и они расслабились, забывшись друг в друге, не чувствуя сами себя…

Сарасвати проснулась на рассвете. Бхавани еще спал, завернувшись в покрывала. Он казался ей далеким, каким-то отсутствующим, похожим на Вишну, погруженного в сон на спине змея, олицетворяющего Вечность.

«Почему он хочет сына?» — подумала Сарасвати и устыдилась этой мысли. Она — женщина и должна стать матерью многих сыновей: дхарма. Как каждая индийская женщина, будь то неприкасаемая или брахманка. Но ее чрево сухо уже почти шесть лет! Она вспомнила об испытанном накануне наслаждении. Удалось ли ей приблизиться к совершенству Камы? А это счастье, когда они, вместе с раджей, казалось, достигли вечности, подобно изначальной божественной паре супругов, Шиве, и Шакти, слившихся настолько, что они не ощущали времени и стали одним целым, — не означает ли оно, что у нее появится прекрасный ребенок?

Время. Одно целое. Но ведь время никуда не делось, а целого не возникло. Бхавани спал отдельно от нее; что виделось ему в этом сне: войны и пушки, завистливый брат, сын, которого он хочет родить? И какие кошмары, какие желания не дают спать фиранги, особенно этому Мадеку, у которого такие светлые глаза и такое подозрительное оружие — пистолет? Имеют ли чужестранцы, прибывшие из-за нечистых вод, такое же право на ту частицу абсолютного, которую дарует блаженство?

Ей вдруг стало не по себе, захотелось погрузиться в полумрак храма Кришны, в аромат возжигаемых благовоний, в ритуал подношения цветов, в молитву.

Она смотрела на спящего раджу. Время от времени он вздрагивал: если бы эти движения совпадали с катаклизмами в этом мире, можно было бы сказать, что это Вишну вздрагивает во сне. Что толку думать теперь о Годхе, если фиранги уже пришли и нарушили его спокойствие? Вчерашнее предзнаменование в образе тигра, например… Как назвать это вздрагивание, этот трепет жизни? Время раздоров, время поиска горизонтов, время ожидания и тайной враждебности. Ушли в прошлое ритмы зимы, муссона, караванов и дождей; потому что явился фиранги Мадек со своими товарищами и посеял смятение.

Правда, в нем тоже есть искра любви. Но эта лихорадочность, эта беспрерывная подвижность, это неумение тихо дышать, это беспокойство, передающееся людям и предметам… Фиранги, чужестранец, новый человек. Этот человек думает только о завтрашнем дне, а не о настоящем мгновении.

«О Кундалини, змея Вечности, твоя кожа потрескалась и сморщилась, а я, Сарасвати, я попала в разлом времен».

Бхавани вздрогнул. Это его раны. Она поправила сползшее покрывало. Ветер принес в бассейн маленький голубой цветок, увядающий в лучах восходящего солнца. Он несколько секунд продержался на поверхности, а потом затерялся в водопаде. Мгновение ушло и больше никогда не вернется. Как и вчерашние мгновения: блаженство вдвоем с раджей и та минута, когда она необдуманно сказала фиранги Мадеку: «Во имя любви».

Тут она поняла, какую безумную ставку сделал Бхавани и почему он одобрил ее действия, когда она заставила Мадека принять бриллиант. Раджа хотел войти в новый мир чужестранцев, в мир, ориентированный на будущее; но при этом он сохранил часть непреходящего, которое унаследовал от предков, уважение к закону Индии, к дхарме, и ее он должен передать своим бесчисленным сыновьям. Дхарма: стало быть, у нее будет сын, если этого пожелают боги. И вечное колесо космического закона будет по-прежнему вращаться; но теперь здесь, в этом мире, будет действовать и другая сила, зов которой она прочла в глазах фиранги. Они, казалось, хотели сказать: «Разве не пьянит желание изменить в этом мире хотя бы какую-то малость?»

Но как же все-таки тяжело в это утро быть женщиной, ощущать силу порядка вещей и их бесконечного круговращения и при этом знать, — хотя, возможно, лишь могущественные имеют право на это знание, — знать, что теперь придется считаться с новым миром и со всеобщностью необратимого. Когда раджа проснулся, она подарила ему первый поцелуй в губы, думая о другом. Она испытала радость от мысли о том, что теперь придется, наверное, жить вместе с фиранги, которых она так боялась в былые времена, когда бушевал муссон, а ей было шестнадцать лет.

Они почти сразу же отправились в Годх. На обратном пути сделали остановку во дворце на озере.

— Когда мы будем в Годхе? — спросил Мадек Дивана.

— Каль, Мадек-джи, каль, — ответил тот натужным голосом.

Опять неопределенность: то ли завтра, то ли через два дня, или на той неделе, а может быть, и никогда. Никто из французов не возражал. Они были готовы весь день отдыхать и потягивать цветочные и сахарные настойки. Только Мадек не находил себе места.

Астролог прибыл на следующее утро. В сопровождении двух стражников он вошел в комнату фиранги медленным церемониальным шагом. Остолбеневший Мадек выронил из рук бутылку настойки. Сейчас что-то произойдет.

— Намасте!

— Намасте.

Этот приветственный жест уже был знаком французам. Мадек предложил брахману разбросанные по полу подушки.

— Благодарю, я не стану садиться. То, что я должен вам сказать, не требует многих слов. — Маленький худощавый брахман казался почти бестелесным. — Мадек-джи, раджа делает вам новое предложение. Согласитесь ли вы остаться в Годхе на время, необходимое для того, чтобы создать здесь такую же армию, как у фиранги? Нужно не только набрать армию, но и командовать людьми, многому их научить. Раджа хорошо заплатит за это.

Мадек перевел. Было ясно, что они согласятся. Ничего другого брахман и не ожидал. Боженька покраснел от удовольствия, с лица Визажа исчезло скептическое выражение, Мартин-Лев ликовал.

— Скажи ему, что я не могу дать ответ сразу.

Ожидание было обязательным ритуалом при любых переговорах: брахман ничуть не удивился, когда Мадек повторил эту фразу на хинди.

— Поторопитесь, — все же посоветовал астролог. — Раджа нетерпелив. Сегодня вечером на озере будет праздник. Он ожидает ответа через час.

Он поклонился и вышел из комнаты.

— Наконец! Наконец! — вскричал Мартин-Лев. — Я же вам говорил…

Мадек подошел к окну. Он долго смотрел на спокойную гладь озера. Наступала весна. Было уже почти жарко. Скоро земля иссохнет до такой степени, что начнет трескаться, и вплоть до муссона вокруг будет царить адское пекло. Адское, да, адское: оно уже жгло его изнутри. Он не может здесь остаться. Как им объяснить? Они подумают, что он бросает их из-за того, что получил бриллиант.

— Мадек, теперь ты видишь, что я был прав?

— Мартин-Лев, я здесь не останусь. Я хочу отдать радже его бриллиант и вернуться в Пондишери.

Визаж вышел из состояния засахаренного оцепенения.

— Да ты дурак, дурак, совершенно ненормальный!

— Оставьте меня в покое. Это место не для меня. Я хочу вернуться на юг, во французскую армию. Тем более что мы так и решили. Я уеду раньше вас, только и всего.

— Один? А твои люди, которые только сейчас начали приходить в себя? Ты свихнулся. Почему тебе вдруг так не терпится?

— Оставьте меня в покое. Я все равно не останусь.

— Он свободен, Визаж, как любой из нас, — сказал Мартин-Лев. — Придется теперь и нам учить язык индийцев.

Через час брахман вернулся. Сообщая ему о решении своих товарищей, Мадек замешкался, не зная, как сказать о своем. Но астролог опередил его: