Ульяна Гринь - Набросок скомканной жизни

— Надеюсь, что мы квиты!

— Есть хочешь? — рассеянно спросил Эм, проглядывая все пять набросков на предмет поправки. Ксюша прислушалась к своему желудку и с отвращением покрутила головой:

— Неее, сегодня я ничего не хочу… Пить только.

Машинально Эм поднялся, сходил в кухню и принес ей холодной воды из-под крана.

Пока Ксюша пила, он сел в кресло и, снова впиваясь взглядом в малейшие неточности рисунков, спросил небрежно:

— Вопрос можно?

Ксюша удивленно вскинула на него ясные очи, но ответила положительно. Эм помолчал и задал свой вопрос:

— Почему ты этим занимаешься?

Она подняла брови:

— Чтоб деньги заработать!

— А папа-мама на мороженое не дают?

Ксюша, массируя затекшую ногу, спокойно ответила:

— Нетути.

Потом, видя внимательно-вопросительный взгляд Эма, пояснила:

— Папы-мамы нетути.

— А как же…

— Видел там, на вокзале, рядом со мной рыжую, высокую такую?

— Нет, — честно признался Эм.

Ксюша вздохнула:

— Ее никто не видит… Сеструха моя, Ленка.

— Семейный бизнес?

— Больная она, не зарабатывает много. А малому надо на памперсы, на еду специальную, на больницу, да на всё, блин…

Эм помотал головой:

— Ничё не понял.

Новый вздох с дивана уколол его в сердце. Ксюша терпеливо начала сначала:

— Наша мамаша померла, когда мне было три месяца. Напилась палёной водки. Ленке десять лет было, она из дома сбежала как раз. А тут её что-то обратно потянуло. Вернулась и нашла меня орущую от голода…

Эм прикрыл глаза. Глупо было думать, что Ксюша росла в благополучной нормальной семье.

— Оказались в учреждениях. Но Ленка меня никогда не бросала, даже сбегала всё время, чтобы меня навестить… А когда вышла из интерната, по совершеннолетию оформила опёку.

— А как же родственники?

— Да кому надо такую обузу! — совсем по-взрослому, рассудительно сказала Ксюша. — А бабе нас не дали, такая же алкашка, как мать была. Ну я не жалею. С Ленкой мне лучше… Но малой у неё родился инвалид. Три года ему, не говорит, не встаёт, вообще ничего не может. Поэтому надо деньги. Ну Ленка зарабатывала, а я малого смотрела. А теперь она болеет…

— Чем болеет?

— Опухоль у неё, — просто ответила Ксюша. — Умирать не хочет, малого ж сразу к дебилам отправят, а меня в интернат! Хочет до моих восемнадцати лет дожить, тогда я над малым опёку оформлю…

Теперь уже вздохнул Эм. Зря он затеял этот разговор. Не знал, и было легче. Теперь он уже не сможет укорить Ксюшу за неправильную жизнь. Она ведет войну против системы, борется за существование с младенчества.

Тьфу ты, с досадой подумал Эм. Впадаем в сентиментальность. Надо заглушить это чувство «доктором Джеком». Что он и сделал. Хватит работать. Все равно он больше не сможет держать карандаш.

Ксюша уже свернулась калачиком под лёгким одеялом и сонным голосом спросила:

— А ты?

— Что я? — не понял Эм, стаскивая джинсы.

— Ну ты рассказывай теперь… Про те рисунки с мертвыми, про песню, про всё…

— Не надо, — попросил он. — Давай спать.

— Так нечестно!

Эм выбрал тёплый плед в стопке чистого белья рядом с диваном и, завернувшись в него, лёг на безопасном расстоянии от Ксюши. Конечно, она права. Так нечестно. Но и рассказать он не может. Не надо ей его дерьма, своего до конца жизни хватит.

— Спи, козявка, — тихо сказал он. — Всё будет хорошо.

— Ты убивал? — так же сонно спросила Ксюша.

— На войне… Спи.

— Ладно, — обиженно ответила девочка, сопя. Эм почему-то улыбнулся, чувствуя, как сами собой закрываются глаза. Надо вернуться в Питер. Хоть на пару недель.

Он проснулся на рассвете. Полежал немного, не открывая глаза, но точно зная, что солнце только-только взошло. Хотел повернуться на бок, но что-то мешало, да и рука совсем затекла. Эм поморщился, разлепляя веки, и замер, кося глазом на светлые волосы, веером укрывающие его шею.

Вот засранка! Небось замерзла ночью. Ксюша спала, голова на его плече, рука на его груди, всем телом прижимаясь к нему. Слава богу, плед не сбился и не обесчестил его. Эм залюбовался ее безмятежным лицом. Надо признаться самому себе — за два дня он успел привязаться к ней, хотя и не хотел этого. Хоть какое-то разнообразие в монотонной жизни артиста…

Эм осторожно пошевелил рукой, пытаясь освободиться и не разбудить Ксюшу. Ценой невероятных усилий и пяти минут времени ему это удалось. Одевшись, он вышел в кухню и привычно взялся за турку.

И вдруг подумал — ведь Ксюша должна вернуться домой! Сегодня. Вот ведь козявка! Ну и слава богу, должен бы сказать, а вот что-то не говорится. Вздохнуть с облегчением, закончить рисунки, ехать в Москву и представить заказчику. А вздох непонятно почему получается грустным. И кофе слишком крепким.

Эм покрутил головой. Выпить бодрящего африканского напитка и в душ. И бросить пить. И начать снова тренировки. Вернуться в призрачный город детства, для чего и почему — подумаем потом. Забыть всю эту дурацкую историю. В Ростов больше не вернётся. Делать тут больше нечего, модели все исчерпаны…

В восемь он разбудил Ксюшу и протянул ей чашку кофе:

— Пора домой.

— Уже? — лениво потянулась она, почёсывая голову. Эм отреагировал немедленно:

— Что, вошки подхватила?

— Разве что от тебя! — беззлобно огрызнулась Ксюша, отпивая кофе. Эм усмехнулся и замер — в пальцах опять засвербело. Ну и что теперь делать? Рисовать это чудо-юдо с лохматой утренней причёской и заспанными глазами? Или наплевать и везти её на вокзал?

Ксюша заметила, как он тянется за блокнотом, и засмеялась:

— Опять! Ты и правда сумасшедший!

— Не двигайся! — обреченно попросил Эм.

— Нарисуй меня с улыбкой один раз, — серые глаза блеснули каким-то особенным сиянием, и он кивнул. Пусть улыбается, пусть выставляет напоказ свои белые зубы и эти вызывающие ямочки на щеках. Странно, как он их раньше не заметил? Наверное, потому что Ксюша почти не улыбалась за два дня.

За полчаса набросок был готов. Он изобразил девочку в мельчайших деталях, растрёпанную, сонную и смеющуюся, с чашкой в руках и с одеялом, сползающим с груди. А главное — того самого возраста, который она упрямо не хотела признавать. Подросток, милый ребёнок, едва оформившееся тело на полпути между девочкой и женщиной.

Эм с досадой плюнул. Вот так всегда, а он хотел иметь рисунок про запас, такой, как вчера. Почему, интересно, сегодня его рука нарисовала козявку, как есть, а не состарила на несколько лет? Он лишний раз убедился, что не имеет никакого влияния ни на свой дар, ни на свои руки. Подавив желание скомкать неудачный рисунок, Эм протянул его Ксюше:

— На, на память от меня.

Она взяла листок, с восхищением осмотрела свой портрет:

— Неужели я такая? Вау…

Потом опечалилась:

— А кому я это покажу? Мурзик меня вообще убьёт за такие портреты.

— Вот интересно! За проституцию не убьёт, а за портрет…

Ксюша замялась. Потом ответила:

— Так то за деньги… А это… Это такое личное! Сразу видно…

Эм нахмурился:

— Это всегда личное.

— Всё равно, — она протянула листок обратно. — Не могу я, найдёт — убьёт…

— А ты его в медведя спрячь! Там секретное отделение в сердце…

Ксюша схватила медвежонка и принялась искать, как открывается сердечко. Нашла не сразу и обрадовалась:

— Клёво!!! Тут точно никто не найдёт!

Эм аккуратно сложил рисунок в несколько раз, и девочка запихнула его в потайное отделение. Эм придержал её руку, протягивая зелёную банкноту:

— На, положи туда же. Это только тебе, поняла? Купишь себе, что захочешь.

Ксюша цепко схватила доллары, сжимая их в кулачке, и в порыве благодарности обняла его за шею. Эм снова вдохнул её запах, аромат дешёвых духов, стараясь не двигаться и ни в коем случае не ответить тем же. Сердце его стучало, как сумасшедшее, и он поморщился от ненужного огорчения. Он больше никогда её не увидит…

Легонько оттолкнув Ксюшу, Эм встал:

— Всё, поехали. Хватятся тебя.

— Да ладно, — отмахнулась она. — Подождут!

— Мне работать надо, — на лимите грубости отрезал Эм. — Ты и так меня задержала!

Ксюша не обиделась, как он надеялся, а вскочила, нашла свои шмотки и принялась одеваться. Эм искоса смотрел на неё, пытаясь подавить охватившую его печаль. Потом тряхнул головой, встал, нашаривая бутылку виски. Свернул пробку и внезапно вспомнил о своём намерении бросить пить. Но желание глотнуть перебороло, и он глотнул. Почти с отвращением. Медленно завернул пробку на место и поставил бутылку на телевизор:

— Давай уже, козявка, двигайся!

Они вышли из дома налегке. Ксюша нежно прижимала к груди плюшевого мишку и не менее нежно — свою потрепанную сумочку с деньгами. Жужжание мобильника заставило её почти подпрыгнуть от неожиданности и выругаться. Раскопав телефон в куче барахла, которое носят с собой все дамы, она ответила:

— Алё!

Видимо на связи был смотрящий, потому что Ксюша сменила тон на деловой:

— Да, уже в машине одной ногой!.. Через пятнадцать минут где-то… Ага, всё.

Покосившись на севшего за руль Эма, она буркнула:

— Ты был прав.

— Я всегда прав, — мрачно ответил он, заводя мотор.

До вокзала они доехали быстро, ибо пробок на дорогах не оказалось, и молча. Припарковавшись, Эм устало облокотился о руль и тихо сказал:

— Ну давай. Удачи в твоей неблагодарной работе.

Ксюша усмехнулась:

— Скажешь тоже… Ты что, прощаться не умеешь?

Он покачал головой. Девочка приподнялась на сиденье и быстро чмокнула его в щёку:

— Пока! До скорой встречи и спасибо за всё!

Эм машинально принял её поцелуй и кивнул.

Ксюша открыла дверцу и вышла на прохладную ещё площадь. Потом повернулась и бросила:

— Если что, я каждый вечер тут.

И пошла, не оборачиваясь, к привокзальному кафе. Эм смотрел ей вслед, положив голову на руки, и мысленно прощался навсегда. Он запомнит её в мельчайших деталях и нарисует ещё и ещё, по памяти, стройную фигурку и водопад светлых волос…

Паренёк по кличке Мурзик вышел из кафе, дождался Ксюшу на пороге и обнял за плечи — властным жестом покровителя. Она подняла к нему личико и приняла долгий поцелуй в губы. Рука пацана спустилась до её попы и игриво шлепнула по рюшечкам юбки. Ксюша слегка натянуто засмеялась и последовала за ним внутрь забегаловки.

Эм закрыл глаза, вздохнул глубоко пару раз и завёл мотор. На хату. Исчезнуть из мира на два-три дня. Закончить заказ. А там видно будет.

В доме он встал посреди комнаты, окинул её долгим взглядом и подобрал старенькое полотенце в цветочек. Бросил на стопку белья. Нашел свой телефон и поставил любимую песню. Под звенящую гитару сел в кресло, отпил несколько долгих обжигающих глотков из бутылки и взял в руки блокнот.

Всё вернулось на круги своя. Пора работать.

— Матвей, ну сколько можно возиться, в самом деле!

Громкий высокий голос вывел его из ступора, заставив вздрогнуть. Опершись ладонями на тумбу раковины, он взглянул на себя в зеркало. Измученные алкоголем глаза с серыми мешками и вздутыми веками, недельная бородка, красный нос с тёмными порами. Такое впечатление, что ему перевалило за полтинник. А ведь вчера исполнилось тридцать пять!

Матвей попытался пригладить торчащие дикобразом волосы, но потерпел неудачу. Выдавив на руку каплю геля, он согрел её, растирая между ладонями, и принялся композировать некое подобие модной прически, чтобы нельзя было сказать наверняка, нарочно его волосы торчат во все стороны или он уснул с мокрой головой.

— Матвей, твою мать! Ты выйдешь из ванной сегодня, или мне звать консьержа?!

Он поморщился. Милостивый Боже, неужели эта женщина не понимает, как раздражает его своими воплями?! К голосу присоединились ритмичные нервные постукивания в дверь — Нелли желала осуществить свой утренний туалет, и сделать это она желала немедленно.

Матвей пробурчал что-то неразборчивое, включая воду. Подождёт. Не к спеху. На работу не опаздывает по одной веской причине, что не работает. А по магазинам успеется. И подружки, светские путаны, тоже не помрут от ожидания.

Почистив зубы, Матвей долго и тщательно полоскал рот, потом умылся специальным мылом, стягивающим поры. Нелли, конечно, стерва и глубоко корыстная прожигательница жизни, в косметике и в уходе за кожей ей нет равных! После мыла он быстро, словно стыдясь самого себя, намазался кремом, чтобы не выглядеть облазящим от солнечного ожога плечом. И снова взглянул на себя в зеркало.