Бумажно-отчётной казуистики мы уже не боялись, потому что нашлась мать-одиночка с тремя детьми, по специальности бухгалтер-экономист. Личная жизнь никак не хотела наладиться — трое детей от трёх мужчин. Родившиеся дети транзитных папаш почему-то не привязывали, диплом и ум тоже. Помогла бы пластическая хирургия, но где она и где эта мужественная женщина?

На этом печальная история заканчивается. Если вам когда-нибудь скажут — этого не может быть, не верьте. Я была свидетелем обратного: может быть то, чего никогда не может быть. Митя и Маша, Мария Васильевна, сошлись в любви и согласии, несмотря на разницу в возрасте, интеллекте, собственных габаритах — вопреки всему. Всем стало хорошо, особенно казне. Посыпались заказы на мебель. Первым заказчиком и рекламодателем стал Арсен. И именно с Митей я не сошлась во взглядах на прекрасное, получив выговор от Петра Ивановича.

Мне казались шедевром изящные табуретки и стулья а-ля ампир. А Митя, вдруг, выдал за шедевр грубую массивную тройку из бревенчатого стола, сколоченного из двух толстенных досок, и двух под стать ему сидений — почти пеньков с прибитыми к ним спинками из распиленных пополам брёвен. Весь этот шедевр был «застарен» и отполирован так, что композиция выглядела вековой, даже тысячелетней. Только потом я прониклась и затрепетала чувствами, потом, когда залётный шоумен прилип к «древности» и уволок в Москву за огромные деньги. Мало моего позора — деревянная троица уже под названием «Петров-Водкин» попала на выставку и восхитила, опрокинула искушённых дизайнеров.

После женитьбы в Мите пробудилась небывалая энергия, два месяца он проработал в леспромхозе, и к зиме построил собственный дом, давший начало улице молодожёнов. Постепенно он превратился в терем, на который приезжали любоваться со всего края. Доходы казны снизились, зато десяток выпускников рьяно принялись осваивать такое доходное плотницкое и столярное ремесло. Ошибаюсь — мастерство!


Я же, покаявшись за грехи свои на поприще ложной демократии и полной профанации в искусстве, осваивала мастерство дипломатии: бархатность грудного голоса, выразительность речей, тот арсенал, который останавливает войны, услышав который победитель платит контрибуцию, жмот открывает кошелёк. Всё во благо пославшей меня на «Кудыкину гору» родины-интерната.

Ещё с первых дней появления в интернате меня поразило отсутствие праздношатающихся детей, все чем-нибудь занимались. Распорядок дня был насыщенным и разнообразным: спортзал, музыкальный ансамбль, мастерские, кружки. Девочки учились с женой Деда, главным поваром, готовить. С ней же шить и вязать обновки для себя. Казалось бы, какая сложность в том, чтобы постирать бельё в стиральной машине? Для тех, кто с детства жил в доме и видел, как это делает мама, никакой. А для наших девочек и мальчиков, для которых чистое бельё привозили из прачечной, стирка — тоже наука. Все девочки узнали, что существует деликатная стирка, и свои праздничные наряды стирали только так.

Стенгазета выдавала творческие опусы всех желающих прославиться на поприще журналистики. Некоторые из этих опусов печатал в своей газете Гена. А по весне начиналась работа на земле, что самое удивительное, для детей такая же естественная, как и для взрослых.

— Гена, Дед волновался, справлюсь ли я с полем и огородом весной. Сказал, что уже заранее договорился с теми, кто поможет вспахать и посеять, а дети помогут. Это разве не есть эксплуатация детского труда? — задала я такой правомерный вопрос, который не решилась задать самому Деду.

— Дед обошёл идиотский закон, запрещающий приучать детей к сельскому труду, организовав кружок «Полеводство», ещё он как-то выкрутился с содержанием двух лошадей, коровой и козами. Почему-то в деревне родители и их любимые дети не думают об эксплуатации. Отец идёт за плугом, мать с детьми идут следом и картошку в борозду бросают. Летом пропалывают огород, ухаживают за живностью. Они знают, что булки не растут на дереве. И наши интернатские детки кое-что поняли, посидев на государственной пайке. Однажды Дед в воспитательных целях, скрепя сердце, закрыл все подвалы: ни варений, ни солений, ни картошечки от пуза, ни гречневой кашки с молочком, ни пшённой, напаренной с тыквой, даже мёд с собственной пасеки выдавал только больным. Уже через месяц всем стало ясно и понятно: лучше поработать чуть-чуть летом, чтобы зимой лапку не сосать. Давно это было, уже стало легендой, но с тех пор уже с пятого класса дети помогают нанимаемой полеводческой бригаде посадить картошку, посеять в огороде всё, начиная от морковки до салатов и зелени. Гречка и просо никакого ухода не требуют, знакомый комбайнёр осенью заезжает, скашивает и обмолачивает, получая за услугу банку мёда. Это потом Дед сдал, а раньше сам работал от зари до зари, как папа Карло. Сам сено заготавливал для коровы, коз. Сеял овёс для лошадей. Совхоз, единственно процветавший во всей области, пока не отказывает в помощи интернату. Как будет дальше, уже твоя забота. Можете перейти на ложку супа и сосиску, без всякой эксплуатации. Ты знаешь, что у детей из городских детдомов ответственность не наступает вообще. Если ребёнок порвал или испачкал майку, он ее снимает и выбрасывает в окно. Потом он завхозу скажет: «Потерял» — и завхоз вытащит другую. Для него это какой-то непонятный и бездонный источник, который выплюнет очередную майку. В них живёт убеждённость, что он — бедная сиротка, а мир устроен так, что все ему должны.

— И из этого мира всегда будут сыпаться блага… Есть приюты, в которых дети считают иначе. Гена, а откуда ты все это знаешь? Ты, избалованный городской мальчик?

— Отец раньше дружил с Дедом, восхищался им. Оба заядлыми рыбаками были… Дед интереснейший человек, в некотором смысле даже философ, в друзьях у него много знаменитых людей, которые частенько к нему приезжали. Я после возвращения из Москвы однажды порыбачил с ним и прилип душой. Он уехал, и я остался без духовника, как сейчас говорят. — Гена вздохнул, помолчал и сказал, — Кстати, Дед никого работать не заставлял, в мае собирал Совет отрядов и спрашивал, на чью помощь он может рассчитывать? Он должен знать, сколько банок мёда нужно будет отдать приходящим работникам, сколько останется им, детям. Хитрец. Это он посоветовал мне сравнить жизнь своих выпускников и городских. Я был потрясён результатом. Одни не умели или не хотели стирать, готовить, а получку чаще пропивали сразу и голодали, потом воровали… Дедовы — выживали достойно. Я даже статью написал об этом, но систему не сломать. Детям запрещается всякий труд из соображений безопасности. Все довольны, а результат никого не волнует. Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты все мастерские, все приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы под лозунгом запрета на детский труд. И хлопот меньше. Деду надо памятник ставить, его детище уникально.

Гена улыбнулся, а я, молча, переваривала полученную информацию.

— Гена, как он решился уехать, ведь здесь вся его жизнь?

— Изменилась эта жизнь: от заслуженного почёта и уважения к унижению и травле, нужна операция на сердце. Только благодаря сыну её ему и сделают на высшем уровне, предполагаю, что за большие деньги. И сегодня на Олимп взошёл золотой божок, даже авторитет сегодня имеет другой, криминальный, смысл. Деду и в страшном сне не могло присниться, что он покинет интернат, что настолько изменятся человеческие ценности, и, что самое страшное, дети побегут за соблазном лёгкой и красивой жизни. Он не мог себе простить побега троих детей, долгой болезни, работы не в полную силу. Этих сил хватило только на самое трудное решение — уехать.

Я вспомнила, как у меня хватило наглости выступить против цензуры на просмотр телевизионных программ и столкнуться с Дедом лоб в лоб. Политическая дискуссия окончилась полным провалом. Тогда я зарядилась на века стоицизмом и терпением, буквально до отъезда Деда. Меня вовремя остановил Пётр Иванович. Они оба оказались правы. Сегодня мне страшно включать телевизор — разрешено всё! Телевидение в нашем веке могло бы стать мессией, а стало репродуктором сатаны. Убийства, насилие, соблазн роскошью и неустанным весельем: «Позвольте себе — вы этого достойны!»

Ошибки, просчёты. Я училась на них, я училась у Петра Ивановича, у Клавы, даже у детей. Всеобъемлющая теория воспитания, которой я перенасытила свой разум, с трудом превращалась в конкретный опыт.

— Мальчики, мне надо с вами посоветоваться, — пыталась я вырвать из спортзала членов Совета.

— Евгения Викторовна, хватит советоваться — лишаете детства! Мы спать перестали — думаем. Пора уже взрослеть и доверять себе, мы ведь вам доверяем, — ехидничали они.

— Играйте, «детки». Скажите только, где найти Чипа? — усмехалась я, отвечая здоровенным парням.

— Чип, естественно, с Дейлом у вашего компьютера, где же ещё. Вбивают наш тяжкий труд в гроссбух.

Мой компьютер никогда не выключался, его осваивали по графику все желающие под контролем моего любимца Саши — Чипа. Саша, после нескольких лекций приезжавшего преподавателя и изучению подаренных им учебников, быстрее меня освоил работу на компьютере, с удовольствием помогал мне с отчётами, печатал заметки и статьи в стенгазету. Его дорога шла прямиком в институт, в чём уже никто не сомневался.

Я работала на компьютере только по ночам, особенно в первый год после рождения моего сыночка. Днём Клава кормила его грудью, а по ночам я сидела рядом и ждала, когда он проснётся и потребует бутылочку, заодно писала, печатала, готовилась к сессии. Интересно, как можно выспаться за два часа? Я высыпалась. Настал тот момент, когда я стала спать всю ночь.

Клава вставала рано, шла в столовую, которой заведовала, потом возвращалась и забирала двух карапузов на улицу гулять. Я бежала на уроки. Артём после получения диплома стал завучем и преподавал физику и математику. Пётр Иванович заведовал хозяйством и вёл историю и труд. Остальные предметы — наша седенькая не сдающаяся гвардия. Все работали на двух ставках, никто не жаловался, деньги были нужны всем. Потом штат стал прирастать выпускниками университета, бывшими выпускниками интерната. Прекрасный пример для подражания. Им для жилья пока был предоставлен тёплый чердак, который мы все вместе превратили в уютное гнездо с камином. Это было ещё до «великого разрешения» строить свои дома. После него молодые педагоги, особенно те, кто успел завести семью, стояли в очереди, чтобы попасть к нам на работу и получить через год свой домик.

На летние каникулы детей отправляли в пионерский лагерь на море. Не зря мы славословили представителей социальной защиты на юбилее.

Юбилей стал началом возрождения былой славы интерната. Мы заставили заговорить о нём на всех уровнях местной власти. Приглашённые именитые гости из выпусков всех лет составили галерею славы. Не все приехали, зато все прислали поздравительные адреса. Кир Нилович привёз телерепортёра, который снял на плёнку весь праздник, смонтировал фильм. Многие, кто помогал нам, гордились собой и своими делами. Засветился и произнёс зажигательную хвалебную песнь себе, наш депутат, который тогда ещё чувствовал себя богом. Приехал он на машине с охраной, вошёл со своей свитой прямо в президиум, выступил и испарился. Блиц-пиар. Остаться, значит выслушивать жалобы, обещать помощь. Зачем это ему? Парламентские каникулы для рыбалки и охоты.

Всё окончательно устроилось только на третий год. Появилось свободное время, о котором я так долго мечтала. Теперь можно было перед сном почитать стихи, поиграть в карты, в лото, просто потрепаться по душам с Клавой. И только свободное время позволило вспомнить о себе, как о женщине, разбудило желания. Именно оно стало причиной, которая толкнула меня в объятия красавца-мужчины. Я смогла посещать театр, концерты, даже подобие светских раутов местного розлива, не забывая никогда о поисках и захвате новых спонсоров. Гена был в шоке. У меня появились наряды, даже шуба. Именно после её появления он перестал разговаривать со мной. Такой реакции я ожидала от кого угодно, только не этого прохвоста Казановы. Он грозился даже забрать влюблённую в него молоденькую учительницу английского языка Ирочку.

Этому я положила конец сама: явилась без приглашения в его холостяцкую конуру при полном параде. Сначала вошли мои французские духи, потом медленно моё женское «я». Оно село напротив потерявшего дар речи сердцееда, закинуло ногу на ногу, вперилось в него вооружённым глазом и сексуально кончиком языка обвело накрашенные губы.

— Пришла забрать твою волю, — прошептала я, и впервые видела, как краснеет непотопляемый флагман перестройки.

— Бум дружить?! — спросила я и щёлкнула зубами.

— Бум, бум! Коварная! — взвыл Гена, приходя в себя.

— Теперь ты понял, какая страсть кипит внутри? Не стой на дороге!

— Слушаю и повинуюсь, моя прекрасная Дульсинея. Только песни и подвиги в вашу честь. Скажи только, не сильно ли давит эта прекрасная шубка на твои хрупкие плечи и щепетильное нутро? Долго ли ты протянешь?