Но он еще не был убежден.

— Хочешь разъезжать тут все время на машине?

— Машину я водить не умею.

— А телевизор, телефоны и всякое такое?

— В моей жизни они особой роли не играли.

Тогда он рассмеялся, а Эмма подумала: хорошо ли это, что ее собственный отец кажется ей таким притягательным.

Он сказал:

— Не уверен, как все это обернется. Но сейчас все вроде бы складывается неплохо, и могу только сказать: я рад, что ты приехала домой. Добро пожаловать!

Он поднял стакан, приветствуя ее, выпил, пошел в гостиную за бутылкой и налил еще.

4

Кабачок «Невод» был очень старый — маленький, уютный, с обшитыми почерневшими панелями стенами. И всего одно крошечное оконце, смотрящее на порт, так что каждого, кто впервые входил сюда с яркого света, поначалу ошеломляла полная темнота. Чуть позже, когда глаза посетителя привыкали, вырисовывались другие несообразности, к примеру, что в помещении отсутствовали параллельные линии, поскольку с течением веков кабачок все больше оседал на своем фундаменте, точно любитель поспать в удобной кровати; ну и всякие другие странности, подобно оптическому обману, туманили голову еще до того, как посетитель принимал первую порцию спиртного. Выложенный каменными плитами пол клонился в одну сторону, щерясь зловещей щелью между камнем и панелью стены, почерневшая матица, державшая потолок, — в другую. Побеленный потолок навис так низко, что хозяин предусмотрительно предостерегал: «Берегите голову».

И все же годы шли, а кабачок «Невод» каким был, таким и оставался. Притулившийся в старой немодной части Порткерриса, у самого порта, где не было места ни для шикарных ресторанов с террасами, ни для кафе на открытом воздухе, он выжил, несмотря на летние наплывы туристов. У кабачка были свои завсегдатаи, которые шли сюда выпить и поговорить по душам в приятной обстановке, сыграть в настольные игры. Тут можно было побросать дротики, в камине с почерневшей решеткой и зимой, и летом горел огонь. А еще здесь были Даниэль, бармен, и Фред — косоглазый субъект с круглым, похожим на репу лицом; летом он убирал мусор с пляжа и выдавал напрокат шезлонги, а остальную часть года блаженно пропивал свой летний доход.

И был Бен Литтон.


— Вопрос в том, с чего начать? — сказал Маркус, когда они с Робертом сели в «альвис» и отправились на поиски Бена Литтона. Погода была чудесная, и Роберт опустил верх машины, а Маркус, в своем неизменном черном пальто, нахлобучил твидовую шляпу, очень напоминавшую гриб и явно не его размера. — Вопрос предпочтений и распорядка дня. В воскресный полдень самое время заглянуть в «Невод». И если он не там, в чем я очень сомневаюсь, пойдем в мастерскую и уж потом в коттедж.

— А может быть, просто гуляет в такое чудесное утро?

— Не думаю. В это время он любит выпить, и, насколько я знаю, он человек традиций.

День был ослепительный, и никак не верилось, что на дворе все еще стоит март. На небе ни облачка. С северо-запада на залив накатывали косые волны, и море было словно расчерчено разноцветными полосами: от сине-фиолетовых до бледно-бирюзовых. Вид с вершины холма уходил в бесконечную даль, в туманное марево, как бывает лишь в разгар лета. Вдоль вьющегося лентой шоссе крутыми уступами спускался вниз раскинувшийся вокруг порта город — путаница узких мощеных улочек, белые дома, блеклые скошенные крыши.

Каждый год в течение трех летних месяцев Порткеррис превращался в сущий ад. Узкие улочки были забиты машинами, по мостовым тек поток полуголых человеческих существ, магазинчики ломились от наплыва товаров: почтовые открытки, доски для серфинга, надувные пластиковые подушки. На широких пляжах появлялись тенты и кабинки для переодевания, открывались кафе, террасы тесно заставлялись круглыми железными столиками под зонтиками. Полоскались по ветру цветные рекламные растяжки: «Малиновое и шоколадное мороженое», «Сливочные рожки», а если кому-то требовалось подкрепиться чем-то более существенным, для тех повсюду продавались корнуолльские пироги с мясом, картошкой или капустой. На Троицу открывался зал с игральными и музыкальными автоматами, ревущими на всю округу, и бульдозеры сносили еще одну улочку, быть может, и ветхих, но очень колоритных домишек, чтобы расчистить место для еще одной автомобильной парковки, и местные старожилы, те люди, которые любили этот городок, и художники, свидетели творимого насилия, говорили: «С каждым годом все хуже и хуже. Городок разрушен. Больше тут жить невозможно». Но каждую осень, когда поезд уносил последнего пришельца с облупленным носом, Порткеррис чудесным образом входил в свой прежний ритм. Закрывались ставни на лавочках. Убирались тенты с пляжей, зимние штормы дочиста отмывали песок. И единственные стяги, развевавшиеся по ветру, были пастельного цвета — у каждого дома развевалось повешенное на веревку белье, да рыбаки раскидывали на колышках над зеленым дерном сушиться свои сети.

И тогда волшебство возвращалось, городок снова обретал свои прежние колдовские чары, и становилось понятно, почему такие люди, как Бен Литтон, снова и снова возвращались в него, как домашние голуби, чтобы набраться новых сил и обрести покой среди привычных вещей и вновь отдать себя во власть красок и света.

Кабачок «Невод» стоял в самом конце дороги, которая шла вдоль набережной. Роберт подъехал к его покосившемуся крылечку и выключил мотор. Было очень тепло и тихо. Время отлива — на берегу чистый песок, космы водорослей и чайки. Обласканные солнцем ребятишки хлопотали со своими ведерками и лопатками, а их бабушки, в передниках, с сеточками на головах, были заняты вязанием; и тощий черный кот сидел на булыжнике и усердно мыл лапой уши. Маркус выбрался из машины.

— Пойду взгляну, там ли Бен. Подожди меня здесь, — сказал он.

Роберт вынул сигарету из пачки, лежавшей на приборном щитке, закурил и стал наблюдать за котом. Над головой скрипнула под ветром вывеска гостиницы, прилетела чайка и уселась на ней, сверля Роберта злобным взглядом и резко вскрикивая, словно бросая ему вызов. Вниз по улице степенно шагали двое мужчин в темно-синих флотских фуфайках и матерчатых кепках. Как видно, отправились на воскресную прогулку.

— Доброе утро, — поздоровались они с Робертом.

— Славный денек, — сказал Роберт.

— И верно, славный.

Немного погодя появился Маркус.

— Все в порядке. Я его нашел.

— А где Эмма?

— Он говорит, она в мастерской. Красит стены.

— Мне поехать и забрать ее?

— Если можно. Сейчас… — Маркус взглянул на часы, — четверть первого. Предположим, вы приедете в час. Ланч назначен на половину второго.

— Хорошо. Я пойду пешком. На машине добираться труднее.

— Ты запомнил дорогу?

— Конечно. — Он уже до этого два раза посетил Порткеррис — когда нужно было срочно переговорить с Беном, а Маркус был занят. Фобия Бена насчет телефонов и автомобилей и вообще всех видов коммуникаций время от времени создавала ужасные сложности, и Маркус давно уже смирился с тем, что быстрее доехать из Лондона до Корнуолла на поезде и влезть ко льву в его логово, чем дожидаться ответа на очень важную и оплаченную телеграмму.

Роберт вышел из машины, захлопнул дверцу.

— Ты хочешь, чтобы я рассказал ей, по какому поводу мы приехали, или возьмешь этот приятный разговор на себя?

Маркус усмехнулся:

— Скажи ей.

Роберт снял свою твидовую кепчонку и бросил на сиденье.

— Ну и злодей же ты! — заметил он.

Недели полторы назад, после того как Эмма проехала через Лондон, Роберт получил от нее письмо.

«Дорогой Роберт.

Если я называю Маркуса Маркусом, могу ли я называть Вас мистером Морроу? Нет, конечно, это невозможно. Мне следовало бы написать Вам сразу же, поблагодарить за ланч, и за деньги, и за то, что Вы дали знать Бену, каким поездом я приеду. Подумать только, пришел меня встретить на станцию! Все идет замечательно, пока что мы даже ни разу не поссорились, и Бен как одержимый работает сразу над четырьмя полотнами.

Весь свой багаж довезла в сохранности. Кроме шляпы — уверена, кто-то ее стащил.

Сердечный привет Маркусу и Вам.

Эмма».

Он шел по хитроумному лабиринту узких улочек с тесно стоящими домами, держа путь к северному берегу. Там был еще один пляж — пустой, открытый ветру и длинным пологим волнам, которые накатывали из океанской дали. Мастерская Бена Литтона была обращена фасадом к этому берегу. Когда-то в этом домике хранились рыбацкие сети, и с улицы добраться к мастерской можно было только по мощеному булыжником пандусу, упиравшемуся в двойную просмоленную черную дверь. На ней была дощечка с его именем и огромное железное дверное кольцо. Роберт постучал и крикнул: «Эмма!» Ответа не было. Он отворил дверь, и ее тут же чуть было не вырвало у него из руки порывом ветра — точно стремительный поток воды, он ворвался через открытое окно в дальней стене мастерской. Когда дверь за Робертом захлопнулась, сквозняк спал. В мастерской было пусто и холодно. Эммы не было, однако стремянка, кисть и ведро с побелкой свидетельствовали о ее недавнем занятии. Одна стена была уже полностью выкрашена. Роберт подошел, потрогал рукой — она была холодная и мокрая.

Посередине этой стены выступала уродливая старомодная плита, сейчас пустая и холодная; возле нее газовая плитка, старый чайник и перевернутый на бок оранжевый ящик, в котором стояли синие и белые полосатые кружки и горшочек с кусковым сахаром. У противоположной стены стоял рабочий стол Бена, на котором лежали в беспорядке рисунки и бумага. Тюбики красок и множество карандашей и кистей, разложенных на кусках картона. Стена над столом потемнела от времени и грязи и была сплошь покрыта мазками краски. Казалось, на ней громоздится какое-то разноцветное ракообразное существо. К столу была пристроена длинная полка, она шла вдоль всего стола, и на ней располагалась коллекция objects trouves [7] Бена: голыш с берега, окаменевшая морская звезда. В синем кувшинчике стояла высушенная трава. Почтовая открытка с репродукцией Пикассо; кусок плавника, из которого море и ветер вытесали абстрактную скульптуру. Фотографии — моментальные снимки, с загнувшимися углами, веером заткнутые в обложку от меню; приглашение на вернисаж, который состоялся шесть лет тому назад, и наконец старинный тяжелый бинокль.

На полу, вдоль стен, стояли полотна, а в середине комнаты, на мольберте, прикрытая куском выцветшей розовой ткани, картина в работе. Напротив пустого очага — софа, накрытая чем-то вроде останков арабского ковра, и возле — старый кухонный столик с укороченными ножками, на нем жестяная банка с сигаретами, пепельница с горой окурков, стопка журналов «Студии» и чаша из зеленого стекла, полная разрисованных фарфоровых яиц.

Вся северная стена была из стекла: секции в узких деревянных рамах, а нижняя, деревянная часть отодвигалась в сторону. Понизу тянулась длинная кушетка, на ней громоздились подушки, а из-под нее чего только не вылезало: весло, доска для серфинга, корзина, полная пустых бутылок, и посередине, под открытым окном, в пол были ввинчены два крюка, а на них накинуты петлей концы веревочной лестницы. Веревки уходили в окно. Роберт заглянул и увидел, что лестница приземляется на песке, как раз под окном.

Берег был пуст. Отлив оставил после себя чистое полотно песка, отделенное от неба узкой линией белых бурунов. В некотором отдалении от берега виднелась невысокая каменистая гряда, обросшая ракушками и морской травой. Над ней кружились чайки, то и дело стремительно падавшие вниз и с воинственными криками выхватывавшие друг у друга добычу. Роберт сел на кушетку под окном и закурил сигарету. Когда он снова поднял глаза, вдали, у самой кромки воды, появилась фигура в длинном белом, как у араба, одеянии. Белая фигура двигалась по направлению к мастерской; что-то она волокла за собой, какой-то непонятный красный предмет.

Роберт вспомнил о бинокле на столе у Бена и сходил за ним. Фигура оказалась Эммой Литтон. Ее длинные черные волосы развевались по ветру, одета она была в белый махровый халат, а тащила ярко-красную доску для серфинга; ветер рвал доску у нее из рук.


— Надеюсь, вы не плавали?

Эмма, сражаясь с доской, еще не увидела его и испуганно вздрогнула, услышав его голос, бросила на песок доску и подняла голову. Ветер трепал мокрые пряди ее волос.

— Конечно, плавала. Господи, как вы меня напугали! И давно вы тут?

— Минут десять. Интересно, как вы предполагаете поднять доску по лестнице?

— Как раз об этом и думала, но поскольку вы каким-то образом оказались здесь, проблема решена. Под кушеткой лежит веревка. Киньте мне один конец, я обвяжу доску, а вы ее поднимете.

Распоряжение было исполнено. Роберт втащил доску через открытое окно, а следом за ней появилась и сама Эмма. Лицо, руки — вся она была облеплена песком, и ее черные ресницы казались игольчатыми, как лучики у морской звезды.