Даниэла Стил - Начать сначала

Был серый прохладный день в Саванне, с океана на город дул резкий ветер. Опавшая листва лежала на земле Форсит-парка. Парочки прогуливались, взявшись за руки, несколько женщин болтали, докуривая сигареты перед работой. Вестибюль Высшей школы Саванны пустовал. Звонок прозвенел в час, и ученики уже разошлись по классам. Было тихо, только где-то на втором этаже слышался смех. Скрип мела и выражение безнадежного отчаяния на лицах второгодников предвещали внезапный опрос по гражданскому праву. В старшем классе говорили о Совете колледжа, который должен состояться на следующей неделе, как раз перед Днем Благодарения[1]. Работало радио, и кто-то краем уха слышал, что далеко, в Далласе, произошло вооруженное нападение. Какого-то мужчину выстрелом ранило в голову и отбросило в машине прямо на руки жене. Никто не успел понять, что же там произошло, а по радио уже сообщали о предстоящем Совете колледжа. Пакстон Эндрюз попыталась побороть дремоту, но у нее ничего не получилось, глаза не открывались более чем на секунду.

В час пятьдесят звонок наконец проявил милосердие, все двери разом распахнулись, и потоки молодых людей хлынули в холлы, ненадолго освободившись от опросов, лекций, французской литературы и древнеегипетских фараонов.

Все уже расходились по кабинетам, кто-то заглянул в раздевалку — взять книги и рассказать свежий анекдот; оттуда раздались взрывы хохота. И вдруг все обычные звуки перекрыл долгий тоскливый вопль. Его звук пронзил воздух, как издалека пущенная стрела. Все повернулись в сторону учительской. Там работал телевизор, и встревоженные ученики уже толпились у дверного проема. Люди шикали друг на друга, вскрикивали, звали кого-то, никто не мог понять, что передавали, опять начинали шикать, пытаясь перекричать толпу и навести порядок.

— Эй! Потише! Ничего не слышно. Что случилось?

— Он пострадал?

Неужели он… — Никто не осмеливался произнести это вслух, в толпе вновь раздавались вопросы:

— Что произошло?.. Что?.. В президента Кеннеди стреляли… Я не знаю… это в Далласе… Что случилось?.. Президент Кеннеди…

Он не…

Сперва никто не мог поверить. Каждому хотелось думать, что это неудачная шутка. «Ты слышал, в президента Кеннеди стреляли?» — «Ну… и что дальше? Что за шутка?». Но шутки не было. Были лихорадочные разговоры, бесконечные вопросы и никаких ответов.

Были смущенные лица на телеэкране и повтор кадров с расстроенным автомобильным кортежем, уезжавшим прочь. Ведущий Уолтер Кронкайт с мертвенно-бледным лицом стоял на улице.

«Президент тяжело ранен».

Шепот пронесся в толпе, казалось, все студенты и учителя набились в эту комнатенку, а люди все собирались из классов и коридоров.

— Что он сказал?.. Повторите, что он сказал, — просили издалека.

— Он сказал, что президент серьезно ранен, — разъяснили передние. Три ученицы младшего класса начали плакать. Пакстон стояла с мрачным лицом, зажатая в угол. Внезапно жуткая тишина повисла в комнате, никто не шевелился, будто боясь неловким движением нарушить шаткое равновесие и этим повредить ему. Пакстон поняла вдруг, что вспоминает один день шестилетней давности, когда ей было всего одиннадцать лет.

— Папе плохо, Пакс… — сказал ей тогда брат Джордж. В это время мать была с отцом в госпитале. Отец любил летать на своем самолете на встречи в штате и не смог посадить его во время внезапной грозы около Атланты.

— Что с ним? Он поправится?

— Я… — странно изменившимся голосом начал Джордж, но такая страшная правда была в его глазах, что захотелось убежать и спрятаться. Ей было одиннадцать, Джорджу — двадцать пять. Между ними — четырнадцать с половиной лет разницы и несколько жизней. Пакстон была «случайностью», как шепотом объясняла мать приятельницам, случайностью, за которую до сих пор не переставал благодарить Бога Карлтон Эндрюз и которая до сих пор удручала мать Пакстон. Беатрис Эндрюз было двадцать семь, когда у нее родился сын Джордж. Пять лет она не могла забеременеть, и, как только это случилось, беременность стала непрерывным кошмаром. Она чувствовала слабость каждый день все девять месяцев, роды были так ужасны, что она запомнила их навсегда Ребенок родился после сорока двух часов мук, с кесаревым сечением Это был большой красивый мальчик десяти фунтов весом, но Беатрис Эндрюз зареклась иметь детей. Она не желала повторять то, что с таким трудом пережила, и следила за этим с величайшей осторожностью. Карлтон был внимателен к ней и, кроме того, без ума от сына. Джордж был из тех мальчиков, которых любят все: веселый, смышленый, рассудительный, он занимался спортом, хорошо учился и был вежлив с матерью. Они казались спокойной и счастливой семьей. У Карлтона была обширная юридическая практика, у Беатрис — немаловажные роли в Историческом обществе, Юниор-лиге, в Обществе дочерей Гражданской войны.

Жизнь удалась ей. Кроме того, каждую среду она играла в бридж.

Именно там она и почувствовала первый приступ тошноты. Беатрис решила, что съела что-то не то за завтраком в лиге и сразу после игры пошла домой, чтобы прилечь. Через три недели она узнала, что беременна — в возрасте сорока одного года, с четырнадцатилетним сыном, собирающимся поступать в Высшую школу, и мужем, которому не хватало такта скрыть свою радость. Эту беременность она пережила легче первой, при этом совершенно не заботясь о себе. Она была оскорблена самой возможностью беременности в том возрасте, когда другие женщины уже думают о внуках. Она не хотела второго ребенка сейчас и никогда не хотела его, несмотря на все уговоры мужа Даже крошечная очаровательная девочка с ангельскими кудряшками, оказавшаяся у нее на руках, не утешила ее. Все последующие месяцы она только и говорила, что о своей глупости и часто оставляла ребенка с очень чистоплотной няней-негритянкой, которую нашла еще во время беременности. Ее полное имя было Элизабет Мак-Квин, но все звали ее просто Квинни. Она не была профессиональной няней, просто родила одиннадцать детей, семеро из которых остались живы, и была поистине редчайшим подарком Юга: любвеобильной черной мамушкой, любившей всех; но особенные чувства она испытывала к маленьким детям.

Квинни полюбила Пакстон с такой страстью и теплотой, что превзойти ее не смогла бы даже родная мать. Беатрис Эндрюз, во всяком случае, не превзошла: она ощущала себя неуютно рядом с малышкой и по причине, ей самой непонятной, отдаляла ее от себя. То ей казалось, что у девочки грязные ручки, то малышка подбиралась к флаконам дорогих духов на туалетном столике Беатрис и непременно разливала их. Так или иначе, мать и ребенок раздражали друг друга. Только Квинни могла утешить малышку — за руку ;няни она хваталась, когда боялась или падала; Квинни не оставляла ее ни на миг.

Пакстон не провела ни дня без Квинни: собственные дети няни уже выросли, поэтому она даже не уходила на выходные домой — не могла себе представить, что случится с Пакси, если ее не будет рядом. Отец девочки был очень добр к ней, а вот мать — другое дело. Пакстон росла, и различие между нею и матерью становилось все более заметным; в возрасте десяти лет Пакстон уже догадывалась, что между ними мало общего. Глядя на них, было трудно поверить, что они родственники. Для матери клубы, приятельницы, дни игры в бридж были всем, ради чего она жила. Беатрис не особенно интересовало, когда возвращается домой муж, но вечерами она вежливо выслушивала его за обеденным столом. Пакетом замечала, что мать тяготится отцом.

Карлтон тоже видел это, только не подавал виду. Он чувствовал, что от жены веет прохладой, той самой, которую ощущала и Пакстон со дня своего рождения. Беатрис Эндрюз была обязательной, терпеливой, со вкусом одетой, приятной в общении и прекрасно причесанной леди, но ни разу в жизни она не испытала к кому-нибудь сильных чувств. У нее их просто не было.

Квинни догадалась об этом раньше Карлтона и сказала своим детям, что сердце Беатрис Эндрюз холоднее и меньше, чем косточка персика зимой.

Наиболее похожим на любовь было чувство, которое Беатрис испытывала к Джорджу. Между ними установились такие взаимоотношения, которые она не могла позволить себе с Пакстон. Мать восхищалась сыном и очень уважала его. Джордж был хладнокровен, иногда до надменности, мог трезво смотреть на вещи, что и привело его в конечном счете в медицину. Беатрис нравились эти качества. Ее самолюбию льстило, что сын — врач, что он более светский человек, чем отец, и она по секрету говорила подругам, что сын напоминает ей отца, а тот был верховным судьей Джорджии, поэтому она уверена в большом будущем Джорджа. Будущее Пакстон представлялось матери более ординарным. Она поедет в школу, закончит ее, затем выйдет замуж и заведет детей. Этот путь не вдохновлял Беатрис, тем более что она его уже прошла. В свое время она по настоянию отца поступила в школу «Сладкий шиповник» и вышла замуж за Карлтона через две недели после выпуска. Беатрис не особо уважала женщин, хотя регулярно навещала подруг и активно работала в женских обществах. Мужчины — вот кто, по ее мнению, создан для великих дел. У матери не возникало сомнений, что эта милая белокурая девочка, трогающая своими грязными ручками все подряд, ничем не прославится.

Голос Уолтера Кронкайта невнятно доносился из школьного телевизора, в который молча уставились Пакстон и все ученики и учителя школы. Каждые несколько минут Кронкайт давал репортаж с места событий. Журналисты толпились у ограды госпиталя «Паркленд мемориал», где шла борьба за жизнь президента.

— У нас нет ничего нового для вас до сих пор, — сказали с экрана. — Все, что мы знаем, — состояние президента критическое, в последние минуты бюллетеней о его здоровье не появлялось.

Кто-то из учителей дотянулся до телевизора и переключил на другой канал; в этот момент Чет Хантли говорил то же самое.

Страх запечатлелся на лицах. Снова Пакстон вспоминала Джорджа, который забрал ее из школы и по дороге рассказал о крушении самолета. Пакстон больше ни о чем не спрашивала у него — в глазах Джорджа не было надежды. Джордж только окончил медицинскую школу в госпитале «Грейд мемориал» в Атланте. Завершить образование он решил на Юге, недалеко от дома, хотя отец, выпускник Гарвардского университета, советовал ему поехать туда.

Беатрис хотела оставить Джорджа поближе к дому, кроме того, она говорила, что необходимо поддерживать образовательные институты Юга.

Пробило два часа. Пакстон стояла, не дыша в углу учительской и молилась, чтобы с ним все было хорошо. Слезы наворачивались на глаза, и она не понимала, о ком плачет — о президенте или о своем отце. Отец умер на следующий день после аварии, раны были слишком тяжелы. Рядом с ним были жена и сын, Пакстон оставили дома с Квинни. Они решили, что в одиннадцать лет она мала для того, чтобы идти в госпиталь, тем более что отец так и не приходил в сознание. Больше она его не видела. Он ушел со всей своей теплотой, любовью, мудростью, знанием людей, истории и всего остального, выходящего за пределы города Саванны. Он был настоящим джентльменом-южанином старой закваски, натура которого не вмещается в рамки, предначертанные при рождении. Эту широту и любила в нем Пакстон.

Это и еще многое другое: как он ловил ее и крепко прижимал к себе, когда она бежала ему навстречу, их длительные прогулки и разговоры обо всем на свете — о войне, о Европе, о том, как замечательно было бы вместе поехать в Гарвард. Она обожала его голос и запах одеколона, оставляющего след свежести в комнате, когда он проходил мимо. И как он щурил глаза, улыбаясь, и как он говорил, что гордится ею… Она почувствовала, что это она умерла, когда в церкви запел хор и Квинни так громко зарыдала на последней скамье, что Пакстон услышала ее со своего места между Джорджем и матерью.

Ее жизнь так и не вернулась в обычное русло после смерти отца. Будто бы большая часть ее ушла вместе с ним, та, которая привыкла вдыхать запах первых полевых цветов и в субботу приходить к нему утром в офис, если случалась работа в выходной. Ушла возможность разговаривать с ним так, как будто она уже много понимала в этом мире, и задавать ему любые вопросы. У Пакстон была удивительная способность чувствовать людей, она даже однажды сказала отцу, что не верит в любовь матери. Тогда, правда, это ее не очень волновало. У нее были Квинни и отец.

— Я думаю, ей нужен кто-то похожий на Джорджа… Он не раздражает ее и разговаривает о том, что ее действительно волнует, — о светской жизни. Он из тех людей, которые нравятся ей. Как ты думаешь, папа? Иногда я говорю ей, что люблю что-то, а ее это пугает. — Пакстон скорее чувствовала, чем знала это, а Карлтон Эндрюз знал; но старался не разговаривать об этом с дочерью.

— Она просто выражает свои чувства не так, как ты или я, — оправдывал он жену, усаживаясь в старое уютное кожаное кресло, на котором Пакстон любила раскрутиться до самого верхнего упора, до тех пор пока оно не угрожало слететь с резьбы. — Но это не значит, что у нее их нет. — Он чувствовал себя обязанным защищать жену, даже от Пакстон, хотя слова дочери были правдой.