У эркерного окна мистер Холмс на мгновение остановился.

– Это так не похоже на Флориду! – вздохнул отец и улыбнулся мне.

Я видела, что он страдает. В последний год у него начали седеть виски, и я вдруг осознала, что отец скоро станет старым.

Мистер Холмс жестом пригласил нас войти в его кабинет, где я сидела на коричневом бархатном диване, пока отец и мистер Холмс беседовали. Я чувствовала, что мистер Холмс за мной наблюдает, но не поднимала глаз.

Я кашлянула, и отец оглянулся на меня.

– Хочешь подождать снаружи, Теа?

На самом деле это не было вопросом, и я вышла в зал. С того места, где я стояла, мне были видны накрытые к следующему приему пищи столы. Завтра утром тут будут сидеть девочки. Сотни девочек. Мне страстно хотелось оказаться где-нибудь в другом месте.

Я повернулась к двери кабинета мистера Холмса и увидела на стене фотографии, которые почему-то не заметила раньше. Это были снимки лошадей, на которых сидели девочки. Я подошла ближе и начала читать подписи, выгравированные на желтых медных табличках, которые были прикреплены под каждым снимком. Коснувшись одной из табличек, я ощутила кончиками пальцев крохотные слова. На каждой табличке были выгравированы кличка лошади и имя девочки, под которыми значилось: «Первое место, весенний турнир» и год. Самые первые фотографии были сделаны еще в конце XIX столетия. С того времени лошади практически не изменились, но первые девочки сидели в дамских седлах, стиснув коленки, и их ноги бесполезно болтались сбоку. Ход времени сказался и на качестве фотографий, и в девичьих именах, а также в их одежде и прическах (волосы постепенно становились все короче). Как много людей прошло через это место! На последнем снимке была запечатлена высокая девочка верхом на гигантской лошади. У девочки были очень светлые, почти белые волосы и точеные аристократические черты лица. Рядом с ними мужчина, вручающий награду, казался карликом. «Леона Келлер, – значилось под фото, – верхом на Кинге, первое место, весенний турнир, 1930».

Возле двери в кабинет мистера Холмса я заметила маленький столик с мраморной столешницей, на котором лежали две аккуратные стопки брошюр. «Конный лагерь для девочек Йонахлосси, – прочитала я на обложке брошюры, лежащей сверху в одной из стопок. – Отдых и верховая езда для юных леди с 1876 года». Под этими напечатанными курсивом словами была фотография улыбающихся девочек в белых блузках и белых юбках. Каждая держала за повод лошадь. Все лошади насторожили уши. Их внимание явно привлекло что-то позади камеры.

Сначала я подумала, что брошюры во второй стопке были устаревшими версиями первой. На обложке верхней брошюры была помещена фотография, судя по всему, всех воспитанниц лагеря, выстроившихся рядами и восторженно уставившихся в объектив. «Конная школа для девочек Йонахлосси, – гласила подпись, сделанная тем же замысловатым шрифтом. – Образование для юных леди с 1902 года».

Голоса за дверью кабинета мистера Холмса стали звучать громче, и я поспешно отошла к окну и поднесла руку к стеклу. Мой большой палец закрыл от меня половину горного хребта. Вид был просто потрясающим. Я никогда ничего подобного не видела. Флорида была плоской и жаркой, а из этого окна я смотрела на шиферно-серые горные пики, поросшие деревьями. Их вершины были скрыты тучами, такими низкими, что они никак не могли быть обычными облаками. Облака, к которым привыкла я, парили высоко в небе.

Несмотря на всю тягостность ситуации, я была способна оценить открывшуюся моему взору красоту.


Меня поселили в доме Августы. Здесь все дома были названы в честь родственниц основателей лагеря: дом Мэри, дом Спайви, дом Минервы. Мистер Холмс повел нас с отцом через Площадь. Я плелась, чуть приотстав от мужчин, уклоняясь от необходимости поддерживать разговор. Высокий и сухопарый мистер Холмс возвышался над отцом, который не отличался внушительными размерами. За последние месяцы Сэм очень вытянулся и даже перерос отца. «Возможно, он сейчас обедает, – подумала я. – А может, с обедом уже покончено. Может, на нем до сих пор его привычная одежда: шорты и льняная рубашка на пуговицах». В таком костюме переносить зной было легче. Летом мы никогда не носили одежду с длинными рукавами, но в Атланте, несмотря на жару, все мужчины были в строгих костюмах. Когда мистер Холмс вместе с отцом вышел из кабинета, на нем уже был пиджак.

Отец шел быстро, чтобы не отставать от мистера Холмса. Ему явно хотелось держать руки в карманах, но он то и дело инстинктивно вынимал их – для равновесия.

«Узнала бы я затылок отца в толпе?» – спрашивала я себя. Я наверняка узнала бы затылок Сэма, его густые жесткие волосы, которые мама по привычке пыталась пригладить каждый раз, проходя мимо него.

Мистер Холмс открыл дверь в дом Августы и вошел первым. Но прежде чем войти, он обернулся и ободряюще мне улыбнулся. Я услышала, как он сообщает девочкам, что к ним пришли гости. Когда пару секунд спустя в домик вошли мы с отцом, пять девочек неподвижно стояли возле двухъярусных кроватей, заложив руки за спину. В помещении было довольно темно, а единственным источником света был газовый рожок на стене. Мне показалось странным, что мистер Холмс, будучи взрослым мужчиной, вошел в домик, где жили девушки, не постучав. Но они явно знали, что он придет. «Что еще они знали?» – спрашивала я себя.

– Это Теодора Атвелл. Она приехала к нам из Флориды.

Девочки дружно кивнули, и меня охватила паника. Они все делают одновременно? Разве я смогу под них подстроиться?

– А это, – произнес мистер Холмс, кивками указывая на девушек слева направо, – Элизабет Гиллиам, Гейтс Уикс, Мэри Эбботт Мак-Клиллан, Виктория Харпен и Эва Луиза Крейтон.

– Очень приятно, – пробормотала я, и девушки слегка наклонили головы.

Элизабет, которую представили мне первой, первой же зашевелилась и нарушила этот странный порядок, за что я была ей безмерно благодарна. Теперь я видела, что это просто девочки. Такие же, как я. Она заправила за ухо прядь пепельно-русых волос и улыбнулась. Улыбка вышла немного кривоватой, но Элизабет показалась мне вполне доброжелательной. Мне понравились ее синие глаза. Они были у нее широко посажены. Как у лошади. Я решила, что буду называть ее Сисси[1].

Стоя посреди этого тускло освещенного домика, в котором так сильно пахло деревом, я спрашивала себя, что привело сюда каждую из этих девушек. Или кто их сюда привез? В распоряжении каждой из нас была верхняя или нижняя половина двухъярусной кровати, крошечный шкафчик, умывальник, письменный стол и туалетный столик. Наши воспитательницы жили в отдельном домике, так что здесь девочки были предоставлены самим себе. Я взяла отца за руку, надеясь, что девочки не сочтут этот жест чересчур детским. Он неожиданно крепко сжал мои пальцы, и я поняла, что это правда – он и в самом деле намеревается оставить меня здесь. Я высвободила руку и шагнула вперед.

– Мне здесь нравится.

Отец поцеловал меня в щеку и неуклюже прижал к себе прямо на виду у всех этих девчонок. Моя грусть сменилась острым ощущением неловкости. Мистер Холмс деликатно отвернулся. А потом мужчины ушли, а я осталась стоять посреди комнаты, окруженная девочками. Мне было ужасно страшно. Я знала, что такое страх. Он пронизывал мой мозг всякий раз, когда я впервые исполняла новые, все более высокие прыжки. Но тот страх был всегда сопряжен с ощущением радости.

Сейчас я смотрела на непроницаемые лица этих девушек, а они смотрели на меня, и мне было так страшно, как никогда в жизни. Я никуда не могла уйти и полагаться теперь могла только на себя. Я хотела скрестить руки на груди, но потом инстинкт подсказал мне не делать этого. Я не хотела, чтобы хоть одна из них догадалась, что я боюсь.

– Теодора? – переспросила хорошенькая девушка с пышными формами, и я вспомнила, как ее зовут: Эва.

– Теа, – обронила я. Но в моей семье было не принято так говорить. Я откашлялась. – Теа – это уменьшительное имя.

– Это радует. – Эва улыбнулась. – Твое полное имя трудно выговаривать.

Я колебалась, пытаясь понять, не насмехается ли она надо мной. Но тут она похлопала по одной из нижних кроватей:

– Это – для тебя. Ты мой низ.

Сисси засмеялась. Я вздрогнула.

– Ты когда-нибудь спала на двухъярусной кровати? – спросила она. – Я тоже сплю внизу. Наверху лучше, но ты приехала так поздно…

Я указала на свой чемодан, который уже стоял в ногах моей нижней кровати. Тыканье пальцем считается дурным тоном. Я была уверена, что теперь меня сочтут невоспитанной, но предпочитала это необходимости объяснять свое позднее появление.

– Мой чемодан уже здесь, – сказала я.

– Его принес один из рабочих, – вступила в разговор Мэри Эбботт.

У нее был высокий и ломающийся голосок.

– Не тот, который красивый, – добавила Эва, и Сисси снова засмеялась.

Гейтс, писавшая что-то за столом (письмо? мне было любопытно, кому она пишет), обернулась, и стало ясно, что ей этот разговор не нравится.

– О Гейтс! – вздохнула Эва. – Не будь такой серьезной. Мы просто болтаем. – Эва томно повернулась ко мне. Она вообще двигалась так, как будто ее ничто в этом мире не заботило. – Здесь есть два разнорабочих. Один из них очень красивый. А второй… Ну, ты сама увидишь.

Я почувствовала, что меня бросило в жар, и, чтобы скрыть это от девчонок, поспешила подойти к своей кровати. Вообще-то я краснела по малейшему поводу. Я занялась своим чемоданом, а спустя пару секунд заметила, что все переодеваются в ночные сорочки. Переоделась я стремительно. Еще ни одна девочка не видела меня голой. Мама видела, но она не была девочкой. Раздеваясь, я позаботилась о том, чтобы никто не заметил вышитого платка. Если бы мои соседки заметили, что я прячу под одеждой кусок ткани, принадлежащей моему брату, они сочли бы меня маленькой. Или, и того хуже, странной.

У нас у всех были совершенно одинаковые ночные сорочки (мою заранее положили на кровать, предназначавшуюся для меня). Они были сшиты из мягкой хлопчатобумажной ткани, имели V-образный вырез и доходили до середины икры. Над левой грудью, а точнее над сердцем, была вышита монограмма из букв «К», «Л» и «Й». У ночной сорочки, которую я привезла с собой, были длинные рукава с кружевными манжетами и вырез под горло. И длиной она была до самых щиколоток. Она бы меня тут же выдала. Мама сказала, что в лагере носят форму и поэтому мне не понадобится много вещей. Дома это сообщение привело меня в ярость. Со мной будут обращаться, как со всеми остальными! Но теперь я была этому рада. Я же не знала, что у меня неправильная сорочка!

Девочки начали парами выходить из домика – сначала Эва и Сисси, потом Гейтс и Виктория, и вот остались я и Мэри Эбботт. Мне пришлось идти за ней. Мне не хотелось спрашивать, куда мы идем, но я не утерпела.

– В уборную. Я понимаю, о чем ты думаешь: почему у нас нет туалетов в домиках? – произнесла Мэри Эбботт. Она заговорщически понизила голос и продолжила: – Считается, что это идет нам на пользу. – У нее был южный выговор. У мистера Холмса тоже был акцент, но я не могла понять какой. Он говорил отрывисто, чеканил, а то и проглатывал слова, в отличие от всех обитательниц дома Августы. Если сравнивать со всеми этими девочками, у меня вообще не было акцента. – По крайней мере, тут есть и канализация, и водопровод. Мы даже ванну можем принимать.

Я кивнула, не зная, какой реакции ожидает от меня Мэри Эбботт. У меня дома всегда были и закрытая уборная, и водопровод, и ванная комната.

Мы встретили возвращавшихся в домик Эву и Сисси, а также пары других девочек, направлявшихся в свои дома. В ночных сорочках мы напоминали привидения, и я возненавидела и это место, и этих девушек. Эта ненависть стала моим первым отчетливым ощущением с момента приезда в Йонахлосси. Я плотнее укуталась в наброшенную на плечи шаль и возненавидела свою мать.

Уборные сверкали чистотой, и я возблагодарила Всевышнего уже за это. Я не стала дожидаться Мэри Эбботт и поспешила обратно, стараясь ни с кем не встретиться взглядом. Когда мы проходили мимо Эвы и Сисси, я по их улыбкам поняла, что мне не стоит сближаться с Мэри Эбботт. Я уже лежала в постели, когда Мэри Эбботт вошла в домик. Она долгое мгновение смотрела на меня, и мне показалось, что взгляд у нее был тоскливым. Почему? Мы ведь познакомились меньше часа назад. Но тут в домик вошла какая-то девушка. Она была слишком взрослой, чтобы быть одной из воспитанниц, и слишком юной, чтобы ее можно было назвать женщиной. Она едва взглянула на девочек, но при виде меня кивнула:

– Теодора Атвелл. Я вижу, ты уже устроилась. Я рада.

С этими словами она выключила свет.

– Спокойной ночи, девушки, – обратилась она ко всем сразу и вышла.

– Спокойной ночи, Хенни, – хором ответили мои соседки.

После этого девочки сонным шепотом пожелали друг другу спокойной ночи. Я думала, что с этим покончено, как вдруг раздался голос Эвы.