– Природу, – повторила я.

– Да, – подтвердил Сэм, – природу.

Он снова начал что-то нашептывать бельчонку, а я упала на его кровать. Потом он начал кормить второго бельчонка, и я закрыла глаза, вслушиваясь в его голос.

Я лежала на кровати в полусне, слушая мелодичный голос брата, все еще мелодичный, несмотря на то что он продолжал меняться, как менялся все последние месяцы, становясь все более низким. По мере того как его голос становился ниже, Сэм становился все выше. Мой брат был цветком. Он раскрывался, одновременно вытягиваясь к небу и солнцу.


В ту ночь я вошла в его гостиничный номер. В отличие от моей комнаты, он выглядел обжитым. На столе стояла жестяная банка с цветами, хотя и не очень красивыми, – чертополох и еще какие-то сорняки. Три почти целые змеиные кожи с крохотными отверстиями на месте глаз. Я осторожно коснулась одной из них.

– Что случилось с твоими террариумами? – спросила я.

Сэм смотрел на меня, сидя на краю кровати.

– Их больше нет.

Я кивнула.

– Я уезжаю, – добавила я.

– Я знаю.

– Ты тоже мог бы уехать. Они тебя отпустят.

Я говорила слишком настойчиво. Но он действительно должен был уехать. Ему нельзя было позволить всему этому поглотить себя без остатка.

Когда он заговорил, в его голосе звучал вызов.

– Но Теа, я не хочу уезжать! Я не хочу…

Он замолчал. Я ожидала, что он продолжит, но это была не просто пауза. Он удержался и не произнес тех ужасных слов, которые готовы были слететь с его языка. Но я его поняла.

– Быть таким, как я? – спросила я.

Он отвел глаза. Я знала, что угадала. Но это было нечестно! Конечно, это было нечестно. Меня заставили уехать. Я не хотела его оставлять. Но в итоге мне повезло больше. В мире постоянно происходили какие-то события – счастливые и не очень. Я с готовностью принимала то, что выпадало на мою долю.

Я подошла к брату и села рядом с ним на кровать. Мой близнец не желал уезжать, потому что был лучшим сыном, чем я дочерью. Он не мог уехать, потому что не представлял себе жизни без них. Сэм не был смелым. Он никогда не отличался храбростью. Он был верным и преданным, и он до сих пор принадлежал родителям так, как я уже никогда не смогла бы им принадлежать. Он не был смелым, но в одном человеке могло сочетаться лишь ограниченное количество черт характера. Он по-прежнему был ребенком моих родителей. Возможно, ему предстояло остаться им навсегда. Так ли это, станет ясно только со временем.

– Ты флоридский мальчик, – сказала я.

Я сунула руку в карман и извлекла из него носовой платок, который брала с собой в Йонахлосси. Он ничуть не пострадал за все это время. Я вложила платок ему в ладонь и загнула внутрь его пальцы.

Он посмотрел на него, а потом на меня.

– Да, – тихо произнес он своим новым голосом. – Да, я флоридский мальчик.


В ту ночь я лежала в постели и пыталась вызвать в своей памяти глаза Сисси, элегантные руки мистера Холмса, изящную голову Наари. Но ничего из этого мне вспомнить не удалось. Воспоминания меня покинули. Я встала и надела форму, которую носила в Йонахлосси. Только эта одежда не была мне мала. Она все еще пахла домом Августы, и мне стоило больших усилий не расплакаться. Я пыталась не хотеть того, что уже было мне недоступно.

Воздух на улице был густым от влаги, луна нависла над миром, как чье-то круглое лицо. По улицам все еще гуляли люди. Распахнулась какая-то дверь, и я мельком увидела заполненную людьми и табачным дымом комнату, мужчину перед роялем.

– Простите, мисс, – произнес чей-то голос, и я поняла, что кому-то мешаю пройти.

Я отступила в сторону, и меня обошел мужчина, в котором я узнала коридорного. Того самого, которому мама чуть не забыла дать чаевые. Его держала под руку какая-то женщина, но я видела только ее спину: почти прозрачное платье и черные волосы. Он не подал виду, что узнал меня. Я смотрела, как он исчезает в ночи, спеша в какое-то другое место, возможно, к себе домой, где он прикоснется к своей девушке, она прикоснется к нему, и ночь распустится, как цветок.

Я шла и шла. Час, два часа. Я потеряла счет времени. Наивно было надеяться, что я встречу Сэма. Я знала, что он бродит по ночам, наверное, блуждает по улицам. Но его нигде не было. Я ушла от фонарей и погрузилась в темноту. Мама не научила нас бояться мира. Она научила нас его презирать.

Наконец я подошла к Черч-стрит. Вокзал был виден за целый квартал. Я знала, что там будет оживленно. Может, и не оживленно, но люди там будут точно. Люди всегда куда-то ехали и откуда-то возвращались. Всегда, всегда.

Небо разверзлось, как это часто бывает во Флориде, внезапно и яростно. Молния озарила небо, на мгновение ставшее прекрасным и свирепым. Мне не было страшно. Ничто в природе меня не пугало. Гроза была далеко, и меня окружали предметы значительно выше меня, в которые молния попала бы в первую очередь.

Я села на скамью под навесом, рядом с пожилой женщиной, явно ожидающей поезда. Она спросила меня, который час, я посмотрела на гигантские часы у нас над головой и сказала ей. Женщина меня не поблагодарила. Она была взволнована, и я знала почему.

– Я еду в Майами, – сказала она. – Мой поезд так сильно опаздывает!

Я чуть не рассмеялась. Майами. Сэм сказал мне, что там тысячи акров земли, брошенной своими владельцами, и наш дядя был лишь одним из них.

Я понимала волнение женщины. Она хотела, чтобы ее увезли из этого места. Она была одета как дама из прошлого века – длинные-длинные юбки, блузка, которая скрывала даже ее запястья. Внезапно я осознала, что она и в самом деле из прошлого века. Она родилась задолго до меня, и я знала, что когда-нибудь какая-нибудь дерзкая девчонка будет точно так же думать обо мне: что я старая и глупая, что я старомодная, что я родилась слишком давно, чтобы со мной считаться.

Я сидела и вместе с женщиной ожидала поезда. Я пыталась не бояться будущего. Я надеялась, что оно окажется добрее прошлого.

Много месяцев назад я вместе с отцом ехала на машине в Йонахлосси, смотрела на его профиль и мне было очень стыдно. Я надеялась, что не всегда буду все ощущать так остро. Но потом я поняла, что именно так и будет. Это было у меня в крови.

Я сидела на скамье, сильный ветер хлестал мои щиколотки, а я пыталась удержать все свои воспоминания. Я прикоснулась к цепочке Сисси. Я видела себя в поездах будущего и спрашивала себя, с кем я буду в них путешествовать и куда мы будем ехать.

Я уже никогда и никуда не поеду с Джорджи, который умер, не дожив шести дней до своего двадцать пятого дня рождения. Я больше никогда его не видела. Я никогда больше не видела тетю Кэрри и дядю Джорджа, а также их дом в Гейнсвилле. Джорджи так и не стал прежним, и эта участь была хуже смерти. Если бы он умер, обстоятельства его гибели наверняка расследовались бы более тщательно. К счастью для нас, Джорджи выжил. Пусть и ненадолго, но он остался в этом мире.

Судьба не пощадила моих тетю и дядю, которые ухаживали за Джорджи до конца его дней. В Йонахлосси я вспоминала Джорджи и его родителей в прошедшем времени. Я пыталась не думать о том, что делают мои близкие и особенно мой кузен, во времени настоящем. Возможно, то, что я так легко смогла забыть о своем покалеченном кузене, говорило об изъяне в моей натуре. Так я тогда об этом думала. Теперь я рада, что мне удалось выбросить ту историю из головы и выжить. Мы редко о нем говорили, но однажды ночью, когда моя мама уже давно лежала в могиле, а мой отец был очень стар и пьян, он раскрыл мне тайну. Оказывается, Джорджи часто впадал в безудержную ярость. Та часть его мозга, которая контролировала гнев, была повреждена в результате несчастного случая. Несчастного случая.

Моя мама стала очень больной женщиной. Большую часть времени она проводила, запершись у себя в комнате, где пережидала свои мигрени. Меня отослали в настоящую школу на северо-востоке. В школу, которую я выбрала сама. Поблизости была конюшня, и я продолжала ездить верхом. Я давала нагрузку лошадям богатых людей, что помогало мне быть на коне даже тогда, когда я не могла позволить себе иметь собственную лошадь. Я часто думала о Леоне. Мне очень хотелось знать, каким образом снова добралась до лошадей она. Я не сомневалась в том, что она это сделала. Единственный вопрос: как?

Я покинула Юг. Мой брат остался во Флориде. Он всю жизнь жил с родителями, которые тоже остались во Флориде, хотя переехали в странную и незнакомую мне Южную Флориду, в бурлящий жизнью Майами, где мой отец продолжал лечить людей.

Отец больше никогда не встречался со своим братом, но продолжал посылать ему деньги. Однажды я увидела его письмо, в которое был вложен чек: Джорджу Атвеллу. Централия, Миссури. Цитрусы продолжали выручать мою семью: они помогли нам продержаться на плаву в тридцатые годы, а в сороковые снова сделали нас богатыми. Они нас спасли, а мне позволили уехать в школу. Благодаря им мы вели почти такую жизнь, к какой всегда стремились.

После смерти Джорджи тетя Кэрри прислала нам некролог, вырезанный из газеты. Вырезка была вложена в листок бумаги, на котором тетя Кэрри написала: «Он нас покинул». Они с дядей Джорджем считали, что между кузенами произошла драка. Думаю, они так и не узнали о моей роли в этой трагедии. Я скорее бы вырвала себе язык, чем что-то им сказала, а Джорджи… Даже если он и помнил о том, что тогда произошло, у него было не все в порядке с головой и они ему не верили, я в этом не сомневаюсь. Я прожила свою жизнь, а Джорджи превратился в тень. Джорджи – это человек, которого я когда-то любила и в чьей смерти была и моя вина. Он привидение. Мое привидение.

Я уверена, что Сэм не хотел убивать Джорджи. Он был мальчиком, который превращался в мужчину. Он не знал своей силы. Это было стечением обстоятельств, Сэм. Стечением обстоятельств.

Я ни единому человеку не сказала о том, что видела, как мой брат поднял винтовку и ударил Джорджи по голове. Знал ли об этом мой отец? Он был врачом и наверняка мог отличить рану, полученную при падении, от раны, нанесенной другим человеком. Но об этом известно одному Богу.

Я приезжала домой два раза в год – на две недели на Рождество и на две недели в середине лета. Одна двенадцатая часть года. В каком-то смысле наши отношения оставались неизменными – отец по-прежнему держался отстраненно, с мамой было трудно общаться. Но теперь наши взаимоотношения осложнялись тем, что сделала я, и тем, что моя семья сделала со мной. Трудно сказать, что обо всем этом думал Сэм, – будучи близнецами, мы никогда не выражали вслух своих чувств друг к другу. Мы просто знали. Но теперь и это изменилось. Мы с Сэмом больше не знали друг друга. Он отдалился, хотя, когда я приезжала домой, был неизменно вежлив и любезен, что было для меня самым худшим наказанием, которое можно было придумать. Он обращался со мной как с чужой. Я больше никогда не плакала в его присутствии. Он при мне тоже не плакал.

Я приезжала домой, и мне удавалось сидеть с родителями и братом за одним столом, обсуждать маловажные дела и спать с ними под одной крышей только благодаря Генри Холмсу. Только потому, что он заставил меня осознать, что мои родители пошли на обмен. Они обменяли меня на Сэма. Но еще прежде я сама променял брата на кузена.

Я испытала настоящую любовь, радость рождения детей и горе, когда потеряла свое дитя на пятом месяце беременности. Я прожила свою жизнь отдельно от своей семьи, отстранившись от того, что случилось со мной, когда я была, по сути, еще ребенком. И лошади всегда были частью моей жизни, а порой они становились для меня настоящим спасением. Я инстинктивно тянулась к ним за утешением, и этот инстинкт я так никогда и не переросла. Мне доставляло удовольствие осознание того, что я хорошо держусь в седле и умею обращаться с лошадьми. Я в чем-то добилась успеха, причем такого, какого многие люди никогда и ни в чем не добиваются. Лошади были для меня даром Божьим. Многим ли так везет, как мне? Испытывает ли большинство людей нечто столь же радостное и постоянное, не имеющее отношения к проблемам их трудной, но порой прекрасной семейной жизни?

В Йонахлосси я усвоила урок, который начался для меня еще дома: моя жизнь принадлежит только мне. И я должна была предъявить на нее свои права.

Возвращаясь из Бостона, я всегда с удивлением смотрела на пальмы, поражалась ощущению удушающей жары и влаги в воздухе, таком тяжелом, что им трудно было дышать. Родители жили в районе, где из окон были видны другие дома. Они жили в доме, который был прекрасным и холодным.

Сэм решил стать врачом, как и отец. Он больше не исследовал природу. Теперь он все свое свободное время проводил в доме, и, бывая дома, я разглядывала его щеку, побледневшую из-за постоянного пребывания в помещении. А когда он поворачивался ко мне лицом, эта мгновенная вспышка бледной кожи и отчаяние в его глазах напоминали мне о том, что мы потеряны друг для друга. В Йонахлосси я научилась жить без своего брата. Там я поняла: то, что когда-то казалось мне невозможным, на самом деле таковым не является. А жить только своей жизнью оказалось намного проще. Теперь моя жизнь была более одинокой, но иметь брата-близнеца – это не только радость, но и бремя. Когда-то я не знала жизни без него. У нас еще в раннем детстве сложился свой собственный язык, а до этого мы жили в одном лоне. Когда все вокруг – мама, отец, дедушки и бабушки – ожидали появления одного ребенка, нас было двое. А это очень нелегко – быть двумя людьми вместо одного. Если бы родился только один из нас, Джорджи был бы жив и по сей день. Потому что никто, кроме Сэма, не был способен впасть в такое глубокое и безысходное отчаяние из-за того, что совершила его вторая половина.