Трубников поднялся с дивана и подошел к зеркалу. В холодном стекле отразился высокий, стройный и немного тучноватый мужчина в черных брюках и черном джемпере, из-под которого выглядывал белоснежный воротничок. Странно, но стоящий перед зеркалом почему-то любил одеваться в черное. Трубников глубоко вгляделся в свои карие глаза и отметил в них необычную мрачность. То, что его глаза большей частью были неподвижными, об этом знали все, а вот врожденную мрачность в них не замечал никто, кроме самого хозяина. Кстати, эту дурацкую привычку разговаривать, не разжимая губ и все более одной половинкой рта, Трубников приобрел уже после того, как основал свое издательство, то есть в девяносто четвертом году. А роман? Когда же он начал писать роман? Ах да, в восемьдесят девятом.

То, что прочел Трубников, почему-то взволновало, хотя изложено было далеко не мастерски. Это Евгений не мог не отметить как профессиональный литератор. Однако эту средневековую харчевню на окраине Парижа он будто видел собственными глазами. И не просто видел, но даже чувствовал ее пряные запахи. А пахло в ней одним и тем же: парами бургундского и жареной гусятиной. Да еще потными шлюхами. Словом, полный шарман! Неужели тоже крыша едет?

Трубников скользнул ладонью по своей светлой шевелюре, гладкому лбу, по складке у рта и при этом заметил, что зрачки его по-прежнему остались неподвижными. Он подумал, что надо завязывать с этой черной одеждой, придающей ему мрачность.

Евгений подошел к окну. За окном мело и завывало. Сквозь снежную мглу по дороге неслись машины. «Тоска», — еле слышно прошептал Трубников.

10

Мрачный Шарль, входя в харчевню «Три гуся», обычно сразу следовал к одному и тому же столику в углу. Это был самый темный угол в заведении. По этой причине за него никто не садился. Но если кто и садился, то сразу при появлении Шарля поспешно перебирался в противоположный угол. Самый знаменитый убийца в Париже, переступив порог «Трех гусей», останавливался и некоторое время стоял на месте, как бы для того, чтобы перевести дух. На самом деле он давал возможность тем, кто сидел поблизости от его столика перебраться за другие столы не так панически. После чего неспешно и ни на кого не глядя следовал в свой угол, садился и замирал, уставясь в одну точку. Тут же подлетал хозяин, ставил перед ним кувшин бургундского и спрашивал:

— Как всегда, запечь гуся?

Шарль мрачно кивал, не глядя на хозяина, и хозяин тут же исчезал. Через некоторое время он приносил скворчащую яичницу, обильно посыпанную луком, и ломоть черного хлеба. В ожидании гуся, Шарль молча пил вино и не спеша ел яичницу. Он никогда ни с кем не разговаривал, никогда не играл в кости и никогда не вмешивался в разговоры. Отужинав, он молча кидал на стол золотой и сразу удалялся, не обращая ни на кого внимания. Вся харчевня облегченно вздыхала, и тогда в «Трех гусях» начиналось истинное веселье. На музыкантов нападало вдохновение, красотки принимались выплясывать и хохотать, а мужчины — затевать драки.

О чем речь? Мрачного Шарля боялись все, кроме кудрявого весельчака Пьера. Он был мелким воришкой и страстным игроком в кости. Пожалуй, Пьер был единственный, кто позволял себе громко кричать и затевать ссоры при Шарле. Но если бы только ссоры. Однажды, проигравшись до нитки в кости, он бесстрашно подошел к известному убийце, который только что вгрызся в жирную тушку гусыни, и нагло попросил франк. Шарль остановил на нем свой тяжелый взгляд и, не произнеся ни слова, кинул на стол монету.

В тот холодный зимний вечер Шарль зашел в харчевню засветло. Так рано он не приходил никогда. «Должно быть, ближе к ночи, его ждало какое-то дело», — подумал Пьер, сидящий в одиночестве за дубовым столом. Он перебирал кости и ждал игроков. Их пока не было. Они все еще сидели в своих холодных лавках, а Пьер весь день провел в теплой харчевне перед жаровней, поскольку на улице было жутко. Воровать в холодную погоду было не с руки. Искусство лазания по карманам требует обаяния и подвижности пальцев. Но о каком обаянии может идти речь, если на рыночной площади метет и пальцы превращаются в деревянные обрубки.

Шарль, как обычно, переступив порог харчевни, остановился в дверях перевести дух и вдруг неожиданно направился к Пьеру. «Так и есть! Сейчас потребует назад свой несчастный франк», — подумал Пьер. Сегодня у него было три франка. Но они были приготовлены для игры.

— Привет, Шарль! — вежливо произнес Пьер. — Я не забыл, что должен тебе франк. Я верну его тебе завтра. Сегодня меня ждет удача в кости. Под утро мне приснилось, что я украл из королевского дворца тушу косули. А это первый признак везения в игре.

Шарль ничего не произнес в ответ. Он молча плюхнулся на табурет и мрачно засопел носом. Когда Пьер вгляделся в его лицо, то понял, что франк убийцу не интересовал. Глаза его светились. Светились впервые в жизни каким-то особенным светом.

— Представь себе, Шарль, — продолжал Пьер, — тащу я эту тушу на плечах и чувствую затылком ее нежное, мягкое прикосновение. Такого я никогда не ощущал, не ел и даже не касался руками. И вот держу я эту косулю на шее и усмехаюсь про себя во сне, что я, простой босяк с торговой площади, сейчас отведаю еду, предназначенную для самого короля. Такая радость была у меня во сне. К чему это, как не к везению?

В это время подскочил хозяин с кувшином бургундского, поставил его перед Шарлем и с любезной улыбкой спросил:

— Как всегда, запечь на вертеле гуся?

Обычно Шарль только кивал, но на этот раз подал голос:

— И моему другу тоже. И еще вина.

Хозяин удивленно покосился на Пьера и тут же исчез. «Вот это да! — подумал Пьер. — С чего он сегодня такой щедрый?»

Вскоре на столе появился второй кувшинчик бургундского, и Пьер жадно припал к вину. Утолив жажду и отдышавшись, он благодарно посмотрел на Шарля. Шарль улыбнулся, хоть и одной половинкой рта, но как-то очень светло. Не глядя на Пьера, он произнес хриплым голосом.

— Сегодня лучший день в моей жизни. Меня хочет видеть сама королева Марго. Сразу же после вечерней молитвы она будет ждать меня в Лувре.

Пьер едва не захлебнулся слюной от такого известия. Он вытаращил глаза, и крупная дрожь пробежала по его тощему телу.

— Что? Ты сегодня будешь разговаривать с божественной Маргаритой де Валуа?

— Так же как с тобой. С глазу на глаз, — усмехнулся Шарль.

Пьер, забыв о вине, оцепенел. О невероятной красоте Марго ходило много слухов, как, впрочем, и о ее распутстве. Но в распутство королевы Пьер не верил, а слухи о ее красоте были сильно преуменьшены, потому что в действительности она оказалась гораздо прекраснее, чем простолюдины описывали на площадях.

Пьер видел ее лично. Специально для того, чтобы увидеть Маргариту, он ночью пробрался в собор Святой Марии и спрятался за кафедру.

Это был самый страшный грех, который только можно вообразить, — прийти в святую святых ради похотливого желания увидеть распутницу. Но когда наутро Пьер узрел ее через щель дубовой кафедры, то понял, что все муки ада, которые ему предстоит перенести в грядущем, он пройдет с таинственной улыбкой на устах.

Это была невероятная женщина, за которую не страшно умереть. Роскошные светлые волосы упали на ее белый матовый лоб, когда она опустилась на колени перед иконой Богоматери. Королева как будто светилась изнутри — такой белизны была ее кожа. Вишневые губы, роскошный бюст, грациозный стан и невероятно тонкая талия. Но когда она подняла глаза, Пьер остолбенел. Они были такого пронзительно-синего цвета, что все краски Парижа в один миг померкли навсегда.

— Но зачем? Зачем ты понадобился королеве? — спросил Пьер, выйдя из оцепенения.

Шарль перевел на приятеля свой убийственный взгляд, от которого обычно вздрагивают простые смертные (но Пьер его выдержал, потому что был сильно взволнован), и произнес:

— Меня хотят видеть только с единственной целью: чтобы я отправил кого-нибудь в лучший мир.

— Она хочет кого-то отправить в лучший мир? — растерянно пробормотал Пьер, чем вызвал широкую улыбку этого мрачного человека. Но теперь улыбка убийцы не удивляла вора. И теперь его не удивлял этот странный свет в глазах Шарля.

Хозяин принес яичницу и два ломтя хлеба. Убийца неторопливо принялся за еду, а Пьер не мог проглотить ни кусочка. Он опять приложился к кувшину, после чего спросил у Шарля:

— Но кого она хочет отправить на тот свет?

— Думаю, свою собственную мать, — равнодушно ответил Шарль, продолжая неспешно работать челюстями.

— Мать? Екатерину Медичи? — восхищенно воскликнул Пьер. — Какая женщина… А сколько она за это заплатит?

Шарль перестал жевать, и глаза его выразили недоумение.

— Неужели ты думаешь, что я могу принять деньги от королевы Марго?

— О да! Конечно. Ради ее величества убивают за один только взгляд.

В глазах Шарля мелькнула презрительная усмешка.

— Я не собираюсь убивать за один только взгляд. В качестве награды я потребую ее тело.

— Тело Марго? — вскрикнул Пьер и почувствовал, как голова пошла кругом. — Ты думаешь, она согласится?

— Куда она денется? — оскалился убийца.

— Но потом тебя самого могут отправить к праотцам.

— Туда мне и дорога, — улыбнулся Шарль. — Зато хоть несколько мгновений она будет моей.

Его глаза продолжали излучать тихий свет. А до этого в них было беспросветно. В глазах же Пьера читалось только одно: «Как бы я хотел быть на твоем месте».

11

Весь следующий день Трубников пребывал под впечатлением прочитанного отрывка из романа этого шизика. Глава издательства недоумевал, почему этот невзрачный текст, написанный далеко не мастерским языком, произвел на него такое сильное впечатление. «А вообще, — подумал Трубников, — если бы Колесников двигался в этом направлении, из него бы вышел толк. Его слог не особо красочный, не особо образный и не особо благозвучный, но в нем присутствует жизнь».

Когда вечером бывший одноклассник снова навестил больного четвертой палаты, то не увидел в его глазах никакого безумства. Диман был таким же, как всегда: бодрым и жизнерадостным. «Может, у него прошло?» — обрадовался посетитель.

— Как себя чувствуешь? — с порога поинтересовался Евгений, окидывая взглядом пустую палату.

— Прекрасно себя чувствую! — ответил с улыбкой Колесников. — Это, — он поднял перевязанную руку, — подживает. Вены уже срослись. А с жилами сложнее. Шевелить пальцами можно будет только через неделю.

— Где твои соседи? — спросил Трубников, описав подбородком полуокружность.

— Телик пошли смотреть. Я тоже хотел пойти, но сестра мне сказала, что ты придешь.

Трубников двинул к кровати табурет и сел у изголовья.

— Прочел я вчера твое сочинение. Ты знаешь, понравилось.

Глаза Колесникова радостно вспыхнули.

— Серьезно? Прикалываешься, наверное.

— Скажу более, — солидно чмокнул Трубников. — Если бы роман был написан полностью, я бы его опубликовал в своем издательстве.

. — Но это уже свистишь! — засмеялся Колесников. — Твое издательство не издает художественную прозу. Да и поэзию тоже. Одни только репродукции и рекламные проспекты.

— Для тебя я сделал бы исключение.

Колесников молодецки закинул здоровую руку за голову и лег удобнее, польщенный похвалой.

— М-да! — произнес он мечтательно. — Не плохо было бы издать.

— Не плохо было бы дописать, — вторил Трубников.

— А что, может, еще допишу, — подмигнул Диман. — Но я не верю, что ты издашь. Пожалеешь денег. Литература — вещь неприбыльная. — Колесников тяжело вздохнул и покачал головой. — А когда-то, помнишь, мы мечтали создать свое издательство и выпускать только серьезную литературу, в первую очередь, конечно, себя. А что в результате? Я ушел в бульварную журналистику, а ты стал хозяином издательского дома, добился-таки цели, но не печатаешь даже собственных стихов. Потому что нерентабельно. Скажи, десять лет назад мы думали о презренной рентабельности? И в мыслях не допускали! Мы думали только о великой литературе.

— Возможно, я к ней еще вернусь, — улыбнулся Трубников.

— Не обманывай себя, — зажестикулировал Колесников. — Никогда ты уже не вернешься в большую литературу. Ты слишком для этого сыт. Посмотри на свое пузо, уже пиджак на пуговицу не застегивается.

— Возможно, ты и прав, — выпятил губы Трубников. — Я уже никогда не вернусь к стихам. Да и ты уже никогда не допишешь свой роман. А жаль. Я бы опубликовал вопреки рентабельности. Честное слово.

Трубников замолчал, Колесников тяжело вздохнул и покачал головой. После некоторой паузы Трубников подмигнул приятелю:

— Королеву Марго, ты, конечно, писал с Маргулиной?