Пенни Рейд - Накал страстей

Это было хорошо—иметь представление об искусстве. Искусство обогащало общество.

Плохо было стать страстным, сосредоточить всю энергию на чем-то, когда я была талантлива и в других областях, таланты, в которых нуждалось общество.

Она объяснила, что миру больше были не нужны музыканты. Но нужно было больше женщин, особенно женщин: учёных, математиков, политиков, врачей и руководителей. Я была хороша в музыке, но быть просто хорошей было недостаточно, чтобы поддерживать себя в роли музыканта. И я бы не приносила позитивную и долгосрочную пользу обществу просто как хороший музыкант. Гораздо лучше было сосредоточиться на математике и науке — областях, где я уже была одарённой, областях, куда я смогла бы привнести ощутимые изменения.

Я потерялась в этих мыслях, слёзы сошли на нет, когда я осознала, что Мартин смотрел на меня, наблюдал за мной. Я почувствовала, как его взгляд пристально изучал мои формы. Он замедлился, как будто заметил меня, затем костяшками пальцев провел по моей груди.

Моё дыхание стало прерывистым, и я подняла свой взгляд на него.

— Вот, — сказал он, ища глазами мои, когда он снова прикоснулся ко мне, и на этот раз он потянул бретельки моего топа вниз, обнажая грудь. Другой рукой он провел вдоль моего горла к плечу, а затем к ключице, щекоча меня. Я вздрогнула и вздохнула. — Вот оно. У тебя есть это, и когда я так прикасаюсь к тебе, оно здесь.

Я могла только смотреть на него в ответ. Я не хотела двигаться, хотя мы нарушили правило Неприкосновенного вторника. Я попала в чистилище "Правило против желания". В конечном счете, я решила не двигаться, и Неприкосновенный вторник мог помочь себе спрыгнуть с обрыва.

Руками он скользнул по моему животу, бокам и бедрами. Костяшками пальцев под водой он провел по моим ребрам, я напряглась, не обращая внимание на боль мышцах.

—Я понимаю, что ты не готова к тому, чтобы я трахнул твою сладкую киску языком. Да. Я все понимаю. — Его слова, произнесенные шепотом, посылали чистое горячее желание сквозь меня. Такое чувство, что я могла развалиться на части.

Он продолжил, пока его пальцы двигались вперед-назад, приближаясь к моему центру.

— Если ты поможешь мне размягчить мои мозоли, я помогу тебе с твоими.

Я ошарашенно сглотнула.

— Чем же?

— Быть страстной.

Я покачала головой, чувствуя головокружение от отказа, сорвавшегося с моих губ.

— Я не так устроена.

— С того места, где я сижу, все так. — Мартин проворчал это, наклонившись, чтобы быстро поцеловать меня, оставляя дорожку поцелуев от моей шеи к челюсти, кусая меня за ухо, прошептав:— Ты такая. Ты просто... отключила это, спрятала по какой-то причине.

— Почему тебя это вообще волнует?

— Потому что, Кэйтлин, и я не знаю, сколько ты еще собираешься заставлять меня говорить это, Я хочу заботиться о тебе. Я хочу тебя.

— Но почему...

— Почему люди заботятся друг о друге? Что такое влечение? Я не могу предоставить тебе список причин, почему я реагирую так на тебя. Это не уравнение. Ты единственная, о ком я могу думать. Только ты. Все просто.

— Тебе нужно переосмыслить список, потому что, а вдруг я просто... не сексуальная? —Я чувствовала себя неуверенной и чувствительной. Горячие, пенящиеся бисеринки воды лизали мою грудь и спину. После этих слов я затаила дыхание.

Он отклонился назад, удерживая взгляд на мне, прежде чем сказать:

— Это не о сексе, Паркер. Но для протокола, ты охренеть как сексуальна. Я говорю о страсти. Желании чего-либо. Любви. Я страстный в гребле, я увлечен знанием того, как все работает, увлечен, говоря людям, что делать. — Он усмехнулся последней мысли, его глаза были спокойными и вдумчивыми. Костяшками пальцев Мартин пробежался вверх по внутренней стороне моего бедра и, наконец, наконец-то коснулся моего центра.

Я затаила дыхание, нуждающиеся и болезненные шипы удовольствия возникали там, где он прикасался, мое тело пело. Эти ощущения были громоздкими, неконтролируемыми, и я поняла, что это было, потому что я поверила ему. Я поверила, что он было увлечен мной.

— Прикасаться к тебе сейчас имеет для меня значение. Попробовать тебя, взять тебя здесь и сейчас имеет значение для меня. — Он убрал пальцы, отчего мои бедра рефлекторно сжались. Игнорирую мой протест, он вытащил руки из воды, надев обратно ремешки моего бикини. Он прикрыл меня, сказав:— Но это не будет значимым для тебя.... Если ты не увлечена мной.

 Было уже за полночь, а я лежала посередине своей гигантской кровати, глядя на звезды в окно крыши.

Ни Мартин, ни я почти не разговаривали, когда вышли из гидромассажной ванны. Я не могла. Думаю он догадался об этом, поскольку позволил мне остаться одной.

Сегодня Сэм не ночевала в моей супер-огромной королевских размеров кровати. Я видела ее за ужином, но потом она с Эриком и другими парнями собирались купаться под луной. Во время ужина я, в основном, молчала и не захотела идти на пляж. Я замкнулась в себе.

Поэтому я извинилась, игнорируя настороженный взгляд Мартина, пока уходила, чтобы спрятаться в моем гигантском люксе.

Мартин был прав. Я все слишком анализировала, используя это как способ подавления страсти. Все можно обосновать, заставить выглядеть глупо, используя рациональную критику. Веру, любовь, надежду, похоть, гнев, печаль, сострадание — все.

И так я проделывала с каждым чувством и эмоцией, которые вводили меня в заблуждение или не поддавались контролю. Когда Мартин прикасался ко мне, я чувствовала, что немного теряла контроль, или вернее, что все выходило из под контроля. Я чувствовала неопределенность, я чувствовала неуверенность, я чувствовала...

Я просто чувствовала.

Я перевернулась на левый бок, вместо того, чтобы смотреть на звезды, теперь я смотрела в окна, выходящие на пляж.

Страсть и увлечение— все это было неплохо. Так же, как не плох мышьяк, хотя им можно убить человека. Если страсть — это неплохо, то почему сама идея быть страстной была столь пугающей?

Вздохнув, я перевернулась в кровати, снова, и взбила подушку. Моя подушка серьезно действовала мне на нервы. Она не читала мои мысли и не поддерживала мне шею как надо. Я думала избавиться от своей подушки, но потом решила дать ей второй шанс. В очередной раз повернувшись, теперь на правую сторону, я зажмурила глаза, желая себе заснуть.

Я не могла.

Мое тело было чувствительным, это да. Но не поэтому я не могла уснуть. Я чувствовала беспокойство, раздражение, я чувствовала недовольство, я чувствовала...

Я чувствовала.

Внезапно сев на кровати, я бросила подушку через всю комнату. Я чувствовала, что она недостаточно поддерживает мне шею, а я ненавидела это. Со всей страстью я ненавидела эту подушку.

Мы никогда, никогда, никогда не были бы вместе.

Отбросив в строну одеяло, я выскочила из этого гигантского люкса. Его размеры подавляли, мне требовалось гораздо меньше. Мне была нужна безопасность. Некоторое время я бродила по дому, сначала намереваясь наведаться в гости на кухню, потому что печенье. Но в последнюю минуту я повернула на право,а не налево,и поднялась вверх по лестнице, а не вниз, и оказалась в комнате с гитарами и роялем.

Я медлила возле двери, уставившись на рояль. Это был Стэйнвей[5],  и он был великолепен — черный и гладкий, и изогнутый. Из-за лунного света, проникающего в окна, он выглядел призрачно и таинственно. Мне хотелось прикоснуться к нему. По какой-то причине, в тот момент мне казалось это недопустимым.

В этом не было смысла.

"Глупая, это же просто рояль", подумала я. Но отбросила эти мысли, потому что они были слишком рациональными. Вместо этого, я приняла ощущение волнения. Этот поступок — придти сюда среди ночи, чтобы прикоснуться и сыграть на рояле, взволновал меня, поскольку это чувствовалось запретным. Пусть это было бы опасным, хотя на самом деле это было не так, потому что из-за этого мое сердце билось сильнее, дыхание ускорялось.

Закрыв за собой дверь, я на цыпочках подошла к инструменту. Сев на скамейку, я вздрогнула, когда она скрипнула под моим весом. Положив пальцы на клавиши из слоновой кости, я закрыла глаза. Необъяснимо, иррационально, они чувствовались теплыми на ощупь, мягкими и гладкими.

Потом я начала играть.

Для начала я сыграла несколько композиций по памяти: Шопен, Бетховен, Штраус — после чего, сымпровизировав, сыграла джазовую версию "Пианиста" Билли Джоэля. Потом композицию собственного сочинения, медленную и мрачную, у которой не было начала и конца. Это была бессмыслица, потому что я начала с середины, а каждый знал, что в песне должно было быть начало и конец.

У моих недостатков был здравый смысл и установленные нормы, что также ощущалось запретным и опасным. Опасным, потому что это были изменения. Измененияменя. Я чувствовала, что изменилась, причем коренным образом, когда начала играть все в басовом ключе.

Это была моя песня.

Ну и что, что у нее не было начала и конца? Ну и что, если это была бессмыслица?

Что с того?

Она была моя, и недостаток рациональности делал ее еще более привлекательной. Я любила ее. Для меня она была красивой.

— Благоразумный, — сказала я в пустую комнату, не спеша двигая левой рукой над клавишами. — Практичный, рассудительный, обоснованный, рациональный, реалистичный...— Каждое слово прерывалось аккордом в си минор.

Шуберт говорил:"Относитесь к си минор как к ключу, выражающему спокойное принятие судьбы", но я использовала его, как боевой клич. Правая рука присоединилась к левой, чтобы соединить высокие ноты и басы, сладкая мелодия, как крики и вздохи тоски.

Но потом я поняла, что крики шли не от рояля. От меня. Я плакала. Я по-настоящему рыдала, громко, неряшливо и сердито. Я отдалась этому, и пьеса стала ускоряться, быстрее, громче, было хорошо отпустить контроль. Как освобождение. Как открытие чего-то стоящего, но до этого момента погребенного.

Я так не плакала очень давно. Слезы достигли апогея, также, как и песня... И тогда я больше не смогла играть. Я остановилась на середине строфы, сложив руки на пюпитр, оперевшись головой и плача.

Хотя это были не обычные спокойные слезы. Они были все такими же неряшливыми и мокрыми. Неконтролируемыми и неустойчивыми. Неспокойными и раздраженными. Недовольными. Это были слезы страсти.

Намного ближе, чем хотелось бы, другая версия Кэйтлин Паркер закатывала глаза на мой спектакль, желая указать на то, что я вела себя слишком чувствительно и по-детски.

Я была в состоянии контролировать ее, потому что я была не ребенком. На самом деле, наконец-то я уже не вела себя по-детски. Я словно очнулась после глубокого сна, где важны были только две вещи: быть умной и в безопасности. Я сделала первый шаг, оставив позади нечто бесконечно пугающее, ради калейдоскопа чувств.

Рука на моем плечи заставила меня подпрыгнуть, ужасно напугав. В шоке я задержала дыхание, но потом со свистом выдохнула, когда поняла, что это был Мартин. Он стоял позади меня. Я шумно выдохнула, мое сердце отбивало стаккато, пока я пыталась успокоиться. Взглянув на него, я указала на очевидное:

— Ты меня напугал.

Он не ответил. Я плохо видела его лицо, но то, что я смогла различить, —он смотрел на меня с сосредоточенной страстью. Это...нервировало. Вытерев слезы с щек, я слегка улыбнулась из-за этого инстинкта, чувствуя себя глупо.

— Даже не знаю, что я здесь делаю, — сказала я, качая головой.

— Паркер, ты сказала, что умеешь играть на рояле.

Я кивнула.

— Ага. Ну да. В основном, я балуюсь.

—Балуешься?

Я сжала губы вместе, жидкие чувства все еще сочились из моих глаз.

— Да. Балуюсь.

— Это не баловство. Это мастерство.

Я вздрогнула от его комплимента, после чего сразу пожала плечами. Я начала подниматься, отворачиваясь от него. Он схватил меня за плечи и повернул лицом к себе, моя задница ударила по клавишам рояля, создавая неуклюжий аккорд.

— Ты музыкант. — Он встряхнул меня немного, когда говорил это, его глаза метались между моими, словно то, что он сказал, имело жизненно важное значение. —Почему ты не выбрала главным предметом музыку?

Я автоматически усмехнулась, и он быстром толчком колена отодвинул скамейку, приближаясь ко мне, уничтожая расстояние между нами. Громкие, неуклюжие звуки от того, что моя задница была прижата к клавишам, создавали жуткий саундтрек к тому, что быстро перерастало в противостояние.

—Я довольно хороша, но не превосходна.

Его взгляд снова изучал меня, его черты исказились, видимо он думал, что я была сумасшедшая.