Энн Райс - Наказание Красавицы

— Крепче давай!

— Всыпь ему хорошенько!

Некоторые кричали уже мне:

— Давай работай своим седалищем!

— Щекотун свой накачай!

И я вдруг поймал себя на том, что волей-неволей, наверное, из собственной беспомощности, выполняю эти их команды, извиваясь в каком-то невероятном исступлении, и с каждым ударом все неистовее, стараясь лишь не соскользнуть со своего места.

Я пытался закрывать глаза — однако с каждым ударом они широко открывались, и мой распахнутый рот непроизвольно исторгал дикие крики. Увесистая лопатка охаживала меня то с одной стороны, то с другой, то едва не сваливая меня с ног, то выправляя на месте. С каждым новым ударом я чувствовал, как резко вздрагивает, томясь и трепеща желанием, мой измученный, так и не удовлетворенный приятель, и боль взрывалась в голове яркими огненными сполохами.

Перед глазами все смешалось — мириады силуэтов и красок слились в одно густое марево. Мое тело, захваченное вихрем тяжелых шлепков, как будто вырвалось в свободный полет. Мне не надо было больше удерживать равновесие — огромная лопатка в руках мастера всяко не позволила бы мне упасть. Что-что, а уж это мне точно не грозило! Я всецело был захвачен этим вращением, словно паря в пылу и мощи обрушивающихся на меня ударов, испуская короткие мучительные вопли под восторженный гомон, хлопанье и одобрительные возгласы толпы.

Все впечатления минувшего дня сумбурно перемешались в моем мозгу: и странные речи Джеральда, и то, как госпожа, раздвинув мне пальчиками ягодицы, впихивала фаллос. Больше я ничего ясно не осознавал, кроме яростного хлопанья лопатки и сопровождающих каждый удар взрывов хохота толпы, — и казалось, этому не будет конца.

— Виляй седалищем! — крикнул мне заплечный мастер, и я неосознанно подчинился, поддавшись то ли силе приказа, то ли воле гудящего простонародья, и дико задергал бедрами под его хриплые, глумливые возгласы. Лопатка съездила сперва по левой, потом по правой ягодице, затем поддала по икрам, поднялась к бедрам и вновь вернулась к мягкому месту.

Я был потерян и раздавлен, ничто и никогда меня так не сокрушало. Я как будто с полной обреченностью плыл среди выкриков и едких насмешек, среди неровного света фонарей и волнами накатывающей боли. Все мое тело словно превратилось в одну большую ноющую, распухшую ссадину, и мой отвердевший стержень тщетно рвался вперед под непрекращающиеся восторженные вопли зевак. Гигантская шлепалка все обрушивалась на меня с громкими резкими хлопками, и, каждым своим криком я словно пытался ее опередить. В замке ничто так не изничтожало все мое существо, ничто так не иссушивало и не опустошало. Я был низвержен к самым низам простонародья, кинут на поругание толпы.

И тут неожиданной роскошью — ужасной, невообразимой дотоле роскошью — показалось мне то, что столь огромная масса людей станет свидетелем моего исступленного уничижительного экстаза. И если уж мне суждено потерять достоинство, волю, душу, наконец — что ж, пусть наслаждаются этим!

Хотя вполне естественно, что сотни слоняющихся по площади горожан этого даже не заметят.

Да, сейчас я был лишь жалким голым ничтожеством, распухшей грудой мышц и гениталий, несчастной лошадкой, долго тащившей коляску, обливающимся потом и дико орущим на потеху публике рабом. И эти люди вольны насладиться зрелищем — или небрежно пройти мимо.

Между тем заплечный мастер от меня отступил, не прекращая вращать диск. Зад у меня полыхал, губы дрожали, и, задыхаясь, я не в силах был унять хриплые громкие стоны.

— А теперь опусти руки между ног и прикрой свои яйца! — проревел истязатель.

Уже без раздумий, в крайнем унижении, я скорчился, подчинившись приказу, по-прежнему держа подбородок на столбике — и толпа пуще прежнего зашлась хохотом, топоча и гикая. Внезапно я увидел летящий в меня стаей всевозможный мусор: обглоданные яблоки, хлебные корки, сырые яйца. Последние со смачным треском разбивались об мои ягодицы, плечи, спину. Причиняя острую боль, отбросы попадали то в щеку, то в лодыжку. От ужаса перед этим непрекращающимся градом мусора я невольно выпучил глаза. Даже мне в пенис кто-то умудрился попасть, вызвав еще большее ликование толпы.

Потом на дощатый настил посыпался дождь монет.

— Кидайте больше! — громогласно крикнул заплечный мастер. — Сами знаете, это того стоило! Больше, больше! Хорошо оплатите порку — и глядишь, хозяин с большой охотой приведет этого красавчика опять.

Вокруг меня азартно зашустрили несколько юнцов, собирая монеты. Все, найденное на помосте, сложили в мешочек и завязали горловину бечевкой. Потом, подняв мне за волосы голову, сунули мешочек в мой разинутый, тяжело дышащий рот, и от неожиданности и удивления я невольно замычал.

Вокруг тут же захлопали в ладоши и заорали:

— Славный мальчишка!

— Ну что, понравилось, как отмутузили? — дразнились некоторые. — Завтра вечерком не желаешь повторить?

Меня рывком подняли, стащили вниз по деревянным ступеням и вывели из ярко освещенного фонарями круга, прочь от помоста с «вертушкой». Толкнув на четвереньки, смотрители потянули меня дальше, пока я чуть ли не ткнулся в ноги своему хозяину и, подняв голову, увидел его вялую размякшую фигуру, тяжело опиравшуюся на деревянную стойку мелкой винной лавки. Господин уставился на меня без единого слова, даже без тени улыбки. Потом, вынув у меня изо рта мешочек, взвесил его в руке, отложил в сторону и снова воззрился на меня.

Свесив голову, я потянулся к его туфлям, и тут руки из-под меня выскользнули, и я бессильно уткнулся носом в дорожную пыль — к счастью, хозяин ничего не приказал мне делать. Шум гудящей площади слился для меня в единый монотонный звук.

Но вот я почувствовал поднимающие меня руки хозяина — мягкие холеные руки благородного дворянина. И поблизости увидел небольшую моечную лавку и в ожидании стоящего перед ней мужчину с бадьей и щеткой. Меня подтолкнули вперед и передали в руки мойщику, который, с готовностью отставив стакан с вином, благодарно принял у Николаса монету. Ни слова не проронив, мужчина протянул ко мне руку и заставил встать на корточки над испускающей пар бадьей.

Когда-то, в минувшие шесть месяцев, публичное омовение на глазах у безразличной толпы показалось бы мне неописуемо ужасным и позорным действом. Теперь же это доставляло мне невыразимое наслаждение и восторг. Когда горячая вода щедро потекла по моей воспаленной от побоев коже, смывая приставшие ошметки сырых яиц и налипшую к ним грязь, когда мне старательно промыли все хозяйство и даже обмазали маслом (чересчур, впрочем, быстро, чтобы унять мучительное вожделение), я чуть не свихнулся от удовольствия. Кроме того, мне тщательно умастили анальный ход, причем я почти не ощутил пробирающихся туда пальцев — мне все казалось, будто во мне сидит тот самый, распирающий меня, фаллос. Вымытые волосы мне насухо вытерли и расчесали гребнем, лобковую растительность также привели в порядок, даже расправили волоски между пульсирующими болью, покрасневшими ягодицами. Все это проделали со мной в считаные минуты, и очень скоро я вновь предстал на четвереньках перед господином, который велел мне двигаться перед ним по улице вдоль городской стены.

Когда мы вышли на дорогу, хозяин приказал мне подняться и идти нормально. Нимало не колеблясь, я чмокнул обе его туфли и торопливо встал, готовый двигаться дальше. Я, как всегда, сцепил было кисти за шеей, однако неожиданно господин схватил меня, развернул к себе, опустил мне руки и поцеловал.

В первый момент я настолько был сбит с толку, что не сразу и отозвался, но быстро пришел в себя и ответил страстным, даже лихорадочным поцелуем. Я открыл рот, впуская его язык, и немного отстранился назад бедрами, чтобы мой встрепенувшийся товарищ его не коснулся. Тело как будто лишилось последних сил — словно вся оставшаяся во мне крепость стеклась к чреслам.

Николас чуть отодвинулся, оторвавшись от моего рта, и я услышал, как отражаются от каменных стен мои шумные прерывистые вздохи. Я осторожно поднял руки, обнял его — и он ни единым жестом мне не воспрепятствовал! Я ощутил под ладонями мягкий бархат его платья, гладкий шелк его волос. Это был неописуемый восторг!

Приятель мой дернулся сильнее, заметно вытянувшись, и вся накопившаяся за день боль запылала во мне с новой силой…

Но летописец отстранил меня, развернул и поднял мне руки за голову:

— Можешь идти не торопясь.

И когда его губы коснулись моей щеки, я почувствовал такое мучительное смешение чувств, такое томление плоти, что на глаза опять навернулись слезы.

По мостовой прокатили несколько экипажей с сияющими довольством ездоками и, описав широкий круг по площади, погромыхали мимо нас обратно. На влекущих их невольниках была блестящая серебристая сбруя, и у каждого свисал с члена, ритмично позвякивая, тяжелый серебряный колокольчик. В коляске восседала богатая горожанка в ярко-красной бархатной мантии с капюшоном и время от времени звучно нахлестывала своих «лошадок» серебристыми поводьями.

В голове у меня горделиво мелькнуло, что господин Николас тоже может разъезжать на таком экипаже, и я тут же усмехнулся про себя этой нелепой мысли.

Я все не мог отделаться от потрясения, произведенного на меня поцелуем хозяина, и в то же время был полностью изнеможен после публичного верчения. Так что, когда господин поравнялся со мной, чтобы идти рядом, мне даже подумалось, что это просто сон. Между тем спиной я ощутил нежный бархат его рукава, плеча коснулась мягкая ладонь. Меня это так обескуражило, что я с трудом заставил себя идти дальше.

От его легкого полуобъятия по телу побежали мурашки, в паху все напряглось и сладостно заныло — и я наслаждался этими неожиданными ощущениями. Я зажмурил глаза, и сияющие далеко впереди фонари и факелы превратились в размытые светящиеся пятна. Мы уже довольно далеко отошли от шумной многолюдной площади, и господин шествовал так близко от меня, что я боком ощущал ткань его платья, а его волосы касались моего плеча.

Когда мы прошли мимо чьей-то ярко освещенной фонарем двери, наши тени на миг упали перед нами на дорогу. Тени двух людей почти одного роста: обнаженного — и элегантно одетого, со свисающим ремнем в руке. Мгновение — и их поглотил мрак.

Наконец мы добрались до его дома, и, поворачивая железный ключ в массивной дубовой двери, Николас мягко сказал:

— Давай-ка опускайся на четвереньки.

Повиновавшись, я вошел в тускло освещенный коридор с тщательно натертым полом. Я двигался за господином, пока он не остановился возле двери, пропуская меня вперед, и я очутился в незнакомой, весьма необычной спальне.

В комнате были зажжены свечи и несколько ламп. В камине бойко приплясывал небольшой огонь, призванный, наверное, развеять сырой дух каменных стен. У дальней стены вздымалась громада широченной кровати резного дуба с деревянным балдахином и с трех сторон завешанной зеленым атласом. Разумеется, в этой комнате имелись и книги в дорогих кожаных переплетах, и старинные свитки. И стол с приборами для письма, и неизменные картины на стенах. Спальня летописца была явно просторнее, нежели давешняя библиотека, и, несмотря на скудное освещение, казалась намного уютнее.

Я не отваживался даже помыслить о том, что сейчас может тут произойти. Между тем мой господин неспешно снимал с себя одежды — я же стоял как зачарованный. Он стянул все, что на нем было, аккуратно сложил в изножье кровати и выжидающе повернулся ко мне. Его чресла оказались не менее возбуждены и налиты силой, чем мои. Член его был чуточку толще, но ничуть не длиннее, а волосы на лобке имели тот же совершенно белый цвет глубокой седины, что и на голове, которая, кстати, в свете масляных ламп сейчас казалась божественно-эфемерной.

Николас наполовину отвернул зеленое покрывало и приглашающим кивком поманил меня на ложе.

Я так оторопел, что некоторое время никак не реагировал, глядя лишь на открывшееся моим глазам, превосходнейшее постельное белье. Последние три ночи и два дня я провел в суровом замковом остроге, да и тут ожидал, что буду ночевать на голых досках в каком-нибудь жалком углу. Такое мне даже не мечталось!

На мускулистой груди и крепких руках Николаса поигрывали отсветы огня, его пенис как будто вырос еще больше. Подняв взгляд, я встретился с его темно-голубыми глазами и двинулся к постели. Все так же на карачках я забрался на нее, и хозяин тоже встал на кровати на колени. Я уперся спиной в подушки, и господин, обвив меня руками, снова поцеловал. И, отвечая на его крепкий, властный, глубокий поцелуй, я не мог сдержать слез, бегущих по щекам, и судорожных всхлипов от застрявшего в горле кома.

Николас стал мягко заваливать меня на спину, приподнимая левой рукой свое достоинство. Я с готовностью опустился на постель и стал целовать его мошонку. Пробежав по ней языком — в точности как меня недавно научили в конюшне, — я чуть подержал ее во рту, мягко прихватив между зубами, и добрался наконец до пениса, глубоко вобрав его и невольно подивившись его толщине. «А ведь он не толще, чем тот фаллос с хвостом, — подумалось мне. — Ну да, именно такого размера». И тут меня посетила головокружительная догадка: выходит, господин целый день готовил меня для себя! И когда я представил, что Николас сам проникнет в меня сзади, меня охватило поистине неудержимое возбуждение. С неистовой страстью я втягивал и ласкал языком его член, наслаждаясь им — и вместе с тем радуясь, что рядом со мной сам господин, а не один из таких же, как я, рабов; что это тот самый человек, который день напролет держал меня в подчинении, унижал и помыкал мною. И все настойчивее посасывая пенис, я тихо стонал и чувствовал, как внизу живота меня словно свело, ноги сами собой раздвинулись, бедра напряженно приподнялись.