И вдруг смутно вспомнилось какое-то ощущение теплоты. Мягкое такое ощущение, такое хорошее. Было ли оно прежде? Когда она это ощущение испытала? Почему? Или ей сейчас лишь чудится, будто это ощущение было испытано ею? Но она не могла определить, узнать. Встала и пошла дальше.

Опять шла долго. И стало темнеть. И она вспомнила, с каким радостным нетерпением ждала, когда же закатится солнце. Ведь ей должно было исполниться пятнадцать лет, и жизнь ее должна была измениться. И ведь жизнь изменилась. Разве нет? Разве это прежняя жизнь? А почему кажется, что нет, жизнь еще не изменилась. Да, это не прежняя жизнь, но нет, жизнь еще только должна измениться…

Небо краснеет. Солнце скоро должно закатиться…

Она все шла и шла. И вот наконец закатилось солнце. И еще быстрее стало темнеть. Но ей не стало страшно. И она все шла и шла…

Уже совсем стемнело. Она шла по темному лесу. Были в этой лесной темноте ночные огоньки. Может быть, болото было там, и от болота они появлялись, но ей не было страшно. Ей только удобно было идти, потому что ночные лесные огоньки освещали ей дорогу. Путались лесные тропы, но она легко переходила с одной тропы на другую, и не было страха, что она может заблудиться.

Но вот совсем рядом с ней вдруг раздались шаги. И снова она не испугалась. Она знала, что это мужские шаги; знала, что мужских шагов надо бояться, они сулят несвободу; но этих шагов (она знала) бояться не надо было.

Она повернула голову и посмотрела на идущего рядом с ней. Он был в шерстяной серой одежде. Пожалуй, и его можно было бояться. Всех мужчин можно было и надо было бояться, и всех женщин, и всех их детей, и всех людей. Но в этом человеке она ощущала какую-то близость к ней, и она его не боялась. Она не видела его лица, и не пыталась разглядеть, и не хотела разглядывать, и не боялась его.

Но ей захотелось заговорить с ним. И она с ним заговорила.

Она почему-то знала, как надо говорить, и заговорила, как надо. Или ей только чудилось, казалось, будто она говорит, как надо?..

— Кто вы? — спросила она.

— Я близкий тебе, — ответил он мягко.

Ей понравился его голос. Но в этом слове «близкий» она почувствовала что-то пугающее; что-то ее пугало в этом слове, что-то грозило ей из этого слова.

— Я и сама не знаю, хочу ли я иметь близких, — задумчиво сказала она. — Мне вдруг показалось, что в близких есть нечто страшное. Близкие — ведь это несвобода… — она не договорила, и было неясно, хотела она спросить, или же хотела утвердить свою высказанную мысль.

— Да, близкие могут быть несвободой, — согласился он. — Но только не я для тебя.

— О! — ей стало радостно. И тотчас она вспомнила, что уже испытывала подобное радостное чувство. Тогда, в тот день, когда ей должно было исполниться пятнадцать лет. Радостное чувство жажды и предвкушения перемен… Но почему кажется сейчас, будто это было совсем давно? Ведь прошло всего… Да, одна ночь и один день. И наступила еще одна ночь. И пятнадцать лет ей тогда исполнилось. И вот жизнь ее начинает изменяться… — О! — воскликнула она. — Я счастлива. Наконец-то моя жизнь начнет изменяться. Прошло всего… Да, одна ночь и один день. И наступила еще одна ночь… Совсем немного… Но я была так нетерпелива. И я так устала от этого своего нетерпения. И мне теперь почти все равно. Я так устала. Мне даже кажется, будто все пришло слишком поздно. Я так устала… Но нет, все равно я счастлива. И я благодарна вам… Ведь это благодаря вам переменяется моя жизнь…

Она почувствовала, что он слушает ее внимательно. Тогда собственные слова показались ей несвязными, и она смутилась. Но ей легко говорить с ним.

— Простите меня, я чувствую, что говорю несвязно. Мне легко с вами, потому я легко признаюсь вам в этом. Но мне так не хочется, чтобы вы подумали, будто я глупа…

— Я не думаю так. Я знаю, как сильно ты устала…

— Благодарю вас…

— Ты хотела бы отдохнуть?

Голос его оставался мягким и добрым, но почему-то ей сделалось страшно. Однако она по-прежнему могла свободно и легко говорить с ним.

— Мне почему-то стало страшно, когда вы это сказали. Я не знаю, хочется ли мне отдохнуть. Даже если и хочется, то еще больше мне хочется прогнать это желание отдыха. Нет, нет, не надо. Я еще не хочу, мне еще рано отдыхать. Еще прошло только… Да, один день и одна ночь… И вот идет еще одна ночь…

Он молчал. Она почувствовала в его молчании, что он жалеет ее. Ей захотелось заплакать, стало жаль себя. Она заплакала. И сказала сквозь слезы:

— Я чувствую, вы что-то знаете обо мне. Это страшное для меня знание. Но я прошу вас, скажите мне, откройте мне хоть немного. Я прошу вас! Я чувствую, что я все равно это узнаю. Но лучше будет, если вы скажете мне это…

— Я скажу, если ты просишь, но подумай прежде, не лучше ли тебе согласиться и отдохнуть. И тогда ты не узнаешь ничего такого страшного. Только отдых будет, будет хорошо. Я клянусь тебе, что будет хорошо. Лучше согласись. Будет хорошо… — он внезапно смолк. Она почувствовала, что он в темноте смотрит на нее, но она почему-то понимала, что ей не надо видеть его, и она не смотрела на его лицо. — Я понял, что ты не согласишься, — грустно сказал он, — а, значит, и не надо тебе пока соглашаться.

— Да, — она всхлипнула. — Я тоже знаю, что пока не надо мне соглашаться. Не надо. Но тогда скажите мне все то страшное…

Она вдруг почувствовала, что не испугается, что заранее готова, ей даже интересно… Слезы пересохли…

— Ты говоришь, — начал он, — что прошло всего лишь…

— Да, — подхватила она. — Один день и одна ночь. И еще один день идет… Но… — она вдруг поняла, но не хотела сама говорить и осеклась. И как это она давно уже не смогла понять все это! Ведь все так понятно.

Он молчал, будто испытывая ее.

— Ты… — снова начал он.

— Нет, нет, — она поспешно перебила. — Я не хочу говорить. Говорите вы. Даже если я о чем-то и догадалась, то вы все равно знаете все лучше и скажете правильнее. Говорите вы.

Она почувствовала, как напряглось все ее существо, почувствовала свое тело. Вот сердце бьется, и это больно…

— Говорите, — почти прошептала она.

— Ты уже все поняла. Да, прошло гораздо больше времени для тебя. Почти вся твоя жизнь прошла. А ты…

Она почему-то не выдержала и перебила его, как ребенок, который хорошо выучил слова урока, пусть даже и враждебного для него, и спешит с гордостью повторить, сказать эти слова справедливому учителю…

— А я еще и не жила, еще и не начинала жить. Ведь так? Ведь это хотели вы сказать мне? Видите, я не боюсь!

И она почувствовала себя такой легкой и сильной, и бесстрашной. И такой юной. Именно теперь, когда она узнала, что жизнь ее почти прошла, она вдруг поняла, что бывает юность и почувствовала себя совсем юной…

— И вы хотели бы, чтобы я умерла, — торопилась она. — Вы думали, что для меня будет лучше умереть. Этого вы хотели для меня, когда предлагали мне отдохнуть?

Она говорила совсем радостно. И ждала радостно его ответа. Она увидела в темноте, как наклонил он голову, он кивнул утвердительно.

— Но посмотрите на меня! — она почувствовала, как радостно и звонко и легко звучит ее голос. — Я ничего не боюсь! Я все узнала и я ничего не боюсь. Не испугалась. Видите! Я хочу жить дальше. Нет, я не стара, не прозябание ждет меня, а жизнь. Посмотрите на меня!

Она вдруг почувствовала, что она красива. Теперь, когда она узнала, что жизнь ее почти прошла, она почувствовала, что она молода и красива.

Должно быть, он посмотрел на нее. Но она не почувствовала его взгляда. Только что она попросила, чтобы он посмотрел на нее. Но поняла, что на самом деле ей все равно, посмотрит он на нее или нет. Но почему ей все равно? Она поняла. Потому что для нее важно вовсе не то, что он увидит, а то, как думает о себе она сама, как она сама видит себя внутренним своим взором.

Но он, кажется, задумался немного. Затем сказал спокойно, мягко:

— Я хотел бы показать тебе тебя. Если ты согласна, если ты хочешь…

Она сразу поняла, что это будет плохое зрелище. Но возникло какое-то странное состояние, как будто она хотела причинить себе эту боль.

— Да, ответила она. — Я согласна. Я хочу увидеть себя. Покажите мне меня.

Они пошли дальше и все была ночь. После в темноте матово засиял темный гладкий пруд. Она увидела деревянные мостки. Ее спутник остановился. Она знала, что она должна подойти к воде. Она прошла по мосткам, подошла к самому краешку, встала на колени, и сквозь подол рубашки ее колени ощутили шершавость досок. Она вцепилась в доски пальцами обеих рук, потому что вдруг ей стало страшно упасть. И с этим страхом она наклонила голову. Она просто вдруг испугалась, что упадет, и не потому упадет, что увидит страшную себя.

В темной воде появилась она. Как бы вдруг беззвучно вынырнула и с какой-то страшной гримасой смеха подалась она в воде к ней на мостках. И вправду стало страшно и тотчас стало невозможно смотреть. У той, в воде, были растрепанные посекшиеся седые волосы — космы, глаза глядели с какой-то бессмысленной, почти шутовской и отчаянной тоскливой печалью, были большие губы и все лицо какое-то вытянутое и тяжелое.

Она знала, что там, в воде, это она. Это нельзя было изменить, это, наверное, и было то, что принято называть неоспоримой правдой. Она отразилась в гладкой воде, иначе быть не могло, никого кроме нее там не было.

Но она просто быстро и резко, толчком, словно она сама себя толкнула, откинулась назад. Она не захотела видеть дальше такую себя. Ведь если она не будет видеть такую себя, значит, ее такой как будто и нет.

Она поднялась и пошла к нему навстречу. Он все стоял поодаль.

— Я видела, — тихо сказала она и вздохнула. — И я знаю, что это такая правда. Но ее как будто и нет для меня. И пусть будет так…

Она не могла разглядеть в темноте, но почувствовала, что он улыбнулся. Она была спокойна. Подошла к нему.

— Теперь, — сказала она, — скажите мне, кто вы, и почему такое случилось со мной. Я знаю, что старость должна прийти, но ко мне старость пришла как-то неправильно, она пришла прежде жизни, прежде, чем пришла ко мне жизнь. Почему?

Ей было совсем спокойно и хотелось послушать его объяснения, интересно было.

Они остановились чуть подальше от пруда и пока не шли дальше.

— Ты запутала нить своей судьбы, — спокойно и чуть иронически произнес он, и продолжил тотчас. — Но тебя нельзя винить за то, что у тебя возникло такое желание. Ведь это желание прикоснуться к нити судьбы говорит о твоей одаренности…

— Но я не знала, что это нить моей судьбы, — она все же сумела перебить его. Ей было интересно и нетревожно.

— Ты не знала. Но я знал и хотел уберечь тебя. А мне помешали. Я не предусмотрел всего. Я многое понял, когда уже поздно стало…

— Вы знали, вы хотели уберечь. Кто вы?

— Ты не догадываешься?

— Нет, — она и вправду не могла догадаться, хотя чувствовала, что разгадка совсем проста.

— Я — твой отец. А ты не узнала меня. Ты забыла меня…

— Мне жаль. Но что в этом удивительного? Дети всегда забывают отцов и матерей, это так естественно, что следует возводить в добродетель незабывание… Но теперь я рада, — она и вправду обрадовалась.

Он молчал. Это вдруг удивило ее. Ей казалось, он должен был сразу что-то сказать. Он не сказал, и потому ей уже казалось, что он молчит слишком долго. И эта протяженность кажущаяся времени уже испугала ее. Она хотела задать простой вопрос: «Почему вы молчите?», попросить: «Скажите что-нибудь». Но вдруг все ее существо стало охвачено ощущением чуждости и страшности для нее этого человека. И она не могла заговорить. Она не могла двинуться, не могла посмотреть на него. Но она знала, что надо сделать это, одолеть себя. Сделала над всем своим существом мучительное усилие и заставила себя посмотреть на него.

Он не двинулся с места, но как будто отдалился от нее, потому что сделался каким-то зыбким, начал терять четкие очертания. Руки вытягивались книзу, ноги как-то странно подогнулись, укоротились и мгновенно вытянулись. Вытянулось лицо и с мгновенной резкостью выдалась, выбросилась вперед нижняя челюсть, приоткрылся рот — зубы страшно сверкнули — длинные. Туловище как-то странно, пружинисто присело. И серая шерстяная одежда стала настоящей живой звериной шерстью. Это волк был.

И сразу она поняла, что это не волшебный, наделенный человеческим сознанием зверь, но зверь настоящий, у которого нечеловеческие чувства и желания. Она ощутила ужас и мучительную беззащитность. Она знала, что единственная попытка спастись — это бежать. Но не могла двинуться. Но вдруг ей показалось, что он сделал резкое, нечеловеческое движение. Ужас тотчас прихлынул, подступил к горлу, и чтобы не умереть в страшной муке удушья, она побежала. Но одного бега мало было всему ее существу, этот ужас еще как-то должен был выплеснуться. И она начала кричать, так отчаянно и громко — А-а!.. А-а-а!.. А-а!.. А-а-а!.. От крика засаднило в горле.