Элеазар вздохнул, снова опустился, лег на траву, и незаметно для себя уснул быстро…

На этот раз первым проснулся мальчик. Открывший глаза Элеазар сразу увидел над собой его лицо. Теперь лицо это, словно бы озаренное веселым огоньком доброго озорства, уже не казалось, не воспринималось таким трагическим. Мальчик сидел, скрестив ноги, подперев щеку ладошкой, и немного подавшись вперед. Он с веселым любопытством разглядывал спящего взрослого, такого забавного во сне, так смешно всхрапывающего…

Увидев, что Элеазар проснулся, Андреас проворно вскочил на ноги, готовый быть послушным, исполнять повеления. Элеазар понял, что мальчик не изменил своего решения. Да и не мог изменить. Значит, теперь Элеазар должен был делать все, чтобы его маленький собеседник не догадался, какое решение было принято Элеазаром.

Взрослый спокойно поднялся и потянулся широко раскинутыми руками.

— Хорошо поспали… — Элеазар зевнул…

Они снова поели, запили черствые лепешки свежей водой. Элеазар спокойно сказал, что идет в город, переночует в еврейском квартале и утром продолжит путь. На этот раз он не говорил «мы», говорил «я». Андреас немного встревожился, но все же воспринял слова Элеазара не как запрещение, но скорее как желание дать Андреасу возможность самому принять решение. А, может быть, Элеазар так испытывает его? Может быть, это такое послушание, как в монастыре, когда надо покорно и радостно делать, и даже хотеть делать то, чего, казалось бы, и вовсе не хочется делать…

Андреас ничего не сказал и последовал за Элеазаром из Бамберга. Чем ближе они подходили к городским воротам, тем тревожнее было Андреасу. Так не хотелось, так не хотелось возвращаться. Вдруг совсем невтерпеж делалось и хотелось начать горячо просить Элеазара не идти в город, не идти; чтобы Андреас не возвращался… Но Андреас боялся противоречить этому человеку, ведь он мог так много дать Андреасу…

* * *

Елена вернулась к вечеру из мастерской; по пути домой, как обычно завернула на рынок, и купила разных припасов свежих. Но в комнате не было Андреаса. Она поставила тяжелую корзину на стол. Ей и в голову не приходило начать что-то готовить для себя. Сколько часов не было сына? Она чувствовала, что он не приходил с самого утра, не возвращался. Не так много времени прошло, но уже казалось, чувствовалось ею какое-то мертвящее запустение в комнате. Вечер наступил, стемнело. Но ей казалось, что в комнате потемнело не оттого что солнце заходит, а оттого что нет Андреаса. Оттого темнота запустения и дыхание страшное затхлости и мучительно тянущегося конца…

Она понимала ясно: это не было убегание из дома маленького мальчика, когда можно и необходимо бежать на поиски, искать, спасать, приводить обратно домой… Нет. Теперь это взрослый, выросший человек ушел из дома, от нее ушел. По своей собственной воле.

Она заплакала. Подошла к ведру с водой в углу на низкой скамье, ладонь мочила и прикладывала к своим плачущим глазам.

* * *

Элеазар и мальчик вошли в еврейский квартал. По улице мужчины шли в синагогу. Элеазар уверенно пошел следом. Андреас шел за ним. Все тревожнее делалось Андреасу. Но он не думал о матери, а только о том, что вдруг, вдруг придется вернуться насовсем, и снова жить в городе этом…

Элеазар не хотел отводить мальчика прямо к матери. В сущности, он опасался, что как-то так может случиться, повернуться, что его обвинят в чем-нибудь вроде попытки похищения христианского ребенка…

— Есть у твоего отца родные здесь?

От этого вопроса Андреасу сделалось почти страшно.

— Да, есть, только прошу вас!.. — голос мальчика сделался таким горячо-просительным.

Но Элеазар из Бамберга уже совсем твердо принял свое решение и не собирался его менять, и не собирался объяснять мальчику свое решение. И, как всякий взрослый, не стыдился обмануть ребенка, полагая, что это для блага ребенка.

— Оставь! — спокойно и ворчливо произнес Элеазар. — Я тебе ничего плохого не сделаю…

— Но прошу вас!.. Давайте не будем ночевать там, где они!.. — голосок сделался тонким.

— Не будем, не будем. Какие родные здесь у твоего отца? Ты их знаешь?

Андреас уже все понял. Понял взрослую ложь. Обидно и больно стало. Но не хотелось объясняться, спорить. Мальчик рванулся было, чтобы убежать. Но Элеазар крепко ухватил его за руку повыше локтя, проговорив резко:

— Э-э! Это ты брось!..

Пальцы у взрослого оказались цепкие и твердо-жесткие; такие, наверное, клещи бывают. Не вырваться. Тогда Андреас решил молчать. Он был оскорблен и молчал замкнуто и оскорбленно.

Но и взрослый больше не обращался к нему. Крепко держа мальчика за руку, Элеазар, поглядывая по сторонам, шел к синагоге.

— Андреас! — окликнули вдруг.

Мальчик дернулся. Взрослый крепче сжал его руку. Андреасу стало совсем досадно и оскорбительно это. Ведь это ему совсем чужой человек, и не смеет этот человек держать его руку и тащить его…

— Пустите! — оскорбленно выкрикнул Андреас. — Пустите меня!..

Тот, кто окликнул мальчика, подошел и, протянув быстро руку, сердито о чем-то спросил Элеазара на древнем книжном языке иудеев, на котором, впрочем, можно было и говорить, мешая древние восточные, гортанные и придыхающие слова с быстрыми фразами родного франконского диалекта.

Андреас тотчас узнал подошедшего. Это был черно-кудрявый Михаэль, ювелир, муж его старшей сестры. Андреас еще раньше понял, что все пропало, и ему теперь стало все равно. Элеазар что-то ответил Михаэлю. Андреас не понимал. Но вот Михаэль наклонился к нему и ласково заглянул в глаза, и сказал, как говорят маленьким детям:

— Что ты, Андреас? Что это ты придумываешь? Зачем такое? Ну-ка пойдем с нами… — он позвал остановившегося неподалеку парнишку. — Эй, Бэр! Сбегай быстро к Елене-прядильщице, знаешь ведь, это мать нашего Андреаса. Ты скажи ей, что сын ее никуда не делся, пусть она идет сюда; только не домой ко мне, там женщины сейчас поднимут шум и кудахтанье и гоношенье. Я его в мастерскую отведу. Пусть она идет в мастерскую.

— А что, молиться мы сегодня не будем? — спросил парнишка с некоторым ехидством.

Андреасу показалось, что это над ним Бэр насмехается, но было уже все равно. Оскорблением больше, оскорблением меньше — уже все равно…

— Дома помолишься, усердный молитвенник! — Михаэль хмыкнул иронически. — Это тебе зачтется богоугодное дело: возвращение сына одинокой матери!..

Насмешки, издевательства… Все равно!..

Бэр побежал.

— Я уж догадался, что он ушел, не спросившись у матери, — Михаэль дружески обратился к Элеазару уже на понятном Андреасу языке.

Теперь Элеазар отпустил мальчика. Но Михаэль взял его за руку. Михаэль держал мягко и спокойно, да и Андреас уже не собирался убегать. Зачем? Втроем они пошли в мастерскую Михаэля. Андреас уже начал успокаиваться. Вдруг он вспомнил, что в мастерской Михаэля еще не бывал, и ему сделалось интересно, что же там…

* * *

В мастерской оставались еще один ученик Михаэля и старый Зевул, гранильщик драгоценных камней.

Скоро завязался разговор. Андреасу показалась интересной мастерская и потому к разговору он прислушивался невнимательно.

Элеазар говорил о преследованиях и гонениях на иудеев, давно, когда еще были крестовые походы. Об этих крестовых походах что-то говорил в деревне муж Марии, старшей сестры матери Андреаса… Михаэль тоже сказал сейчас, что настоящие крестовые походы были уже давно… Элеазар сказал о каких-то местах, «где могли бы мы обрести надежное пристанище». Зевул поддержал его: мол, об этом ведь говорил еще Вениамин из Туделы. Михаэль вспомнил еще какого-то Петахию из Регенсбурга…[2]

Андреас почти совсем перестал слушать, увлекшись разглядыванием мастерской. Впрочем, пока изделия, готовые и еще недовершенные, были ему интереснее инструментов, которые служили для их изготовления. Андреас уже не думал о своем недавнем желании уйти далеко; мастерская так заняла его, что он готов был даже примириться со своим оскорбителем Элеазаром.

Понравились ему какие-то штуки, вроде таких шишечек или коронок, небольшие. Андреас жил среди бедных людей и редко видел много золота и серебра. Он потрогал одну серебряную шишечку, по ней вырезаны были такие выпуклые, как лепесточки, полукружья; и на каждом лепестке вырезан был контур совсем маленького трилистника. Другая серебряная резная шишечка украшена была на самой верхушке маленькой серебряной розой. Еще на другой были подвешены маленькие серебряные колокольчики. Андреас легонько качнул их и они зазвенели. Мальчик оглянулся на взрослых. Но те разговаривали и не обращали на него внимания. А парнишка-ученик, постарше его, старательно тер какой-то темной тряпицей какую-то плоскую золотую разузоренную вещицу, и тоже не смотрел на Андреаса…

Вот еще одна шишечка, тоже с колокольцами и с цветками. И еще с колокольцами. И одна почти круглая узорная золотая…

Андреасу захотелось спросить, что это за штуки. И показывая Элеазару, что не сердится больше на него, Андреас у него спросил, подойдя близко и указывая пальцем на шишечки:

— Что это такое?

— Это римоним, — ответил Элеазар. Но не успел продолжить, потому что Михаэль заговорил оживленно и явно теперь желая развлекать Андреаса:

— «Римоним» — означает «гранатовые яблоки». Они здесь не растут, а только далеко…

— Где Иерусалим? — полувопросительно перебил Андреас.

— Да, — Михаэль кивнул и кинул быстрый взгляд на Элеазара. — Там, где Иерусалим, и еще в других землях, где тепло. Такими золотыми и серебряными «римоним» украшают футляр, в котором лежит свиток Торы — иудейского Священного писания…

Андреас повернул голову и в глаза ему бросились золотые цепочки и кольца золотые с красными и желтыми камешками.

— Это все ты делаешь? — обратился мальчик с некоторой задумчивостью к Михаэлю.

— Я! — Михаэль усмехнулся. — А Маркус, — он указал на парнишку постарше Андреаса, — и тот Бэр, который побежал привести твою мать, помогают мне. Старик Зевул гранит камни. Есть у меня еще двое мастеров, только они уже ушли сегодня.

Мальчик ничего не говорил и, казалось, что-то обдумывал серьезно.

В это время как раз вошла, запыхавшись, Елена. Она замерла в дверях. Бэр потому не мог пройти и остановился, переминаясь с ног на ногу, позади нее. Наконец Елена сделала несколько шагов. Воспользовавшись этим, подросток скользнул в мастерскую.

Елена смотрела на сына, словно бы не могла поверить, что вновь увидела его, живого и невредимого. На лице ее застыло странное какое-то выражение деликатной замкнутости, казалось бы, совершенно неуместное сейчас. Андреас смотрел на нее даже как будто с испугом.

Но Михаэль, сам отец сына, понял, кажется, ее потрясение.

— Я мог бы сам отвести его к тебе, Елена, — обратился он к женщине, — но вот решил, что здесь, у меня, он быстрее опомнится. Вот, возвращаю его тебе, спокойного и тихого, как треножник, с которого сняли кипящий котел.

Никто не засмеялся.

Андреас решительно подошел к матери близко и остановился, чуть запрокинув голову, глядя на нее внимательно и почти уже с отчаянием. Елена вдруг увидела этот взгляд сына…

Никто не заметил, так быстро это сделалось, но вот уже мать и сын стояли, крепко обнявшись. Она прижала его милую голову к своей груди, он обхватил ее за пояс и вдыхал ее родной запах — какой-то сухой и сладкий — дыхание ее тела…

Всем в мастерской полегче стало.

Андреас увидел и почувствовал, что мать снова прежняя. Он быстро заговорил, показывая ей на золотые украшения. Она коротко отвечала.

— А это римоним, — сказал Андреас, скрывая своей возбужденностью чувство вины перед матерью. Это чувство уже мучило его…

И вдруг он быстро спросил:

— Мама, а можно я буду учиться у Михаэля? — спрашивал мягко, словно послушный ребенок, который доверчиво ждет награды за свое послушание. И тотчас обернулся к Михаэлю, — Ты возьмешь меня учиться?

Это было неожиданным и для матери и для Михаэля. Но тотчас они подумали, а почему им самим не подумалось такое. Ведь и вправду Андреас может учиться у Михаэля. И почти вместе:

— Да, конечно! Я рад буду!.. — немного смущенный Михаэль — быстро подумав, а вдруг Елена полагает, что он сам такого не предлагал, потому что не так хорошо относится к ней и к ее мальчику…

— Если Михаэль позволит… — деликатно — Елена…

Всем даже стало весело.

— Не бойтесь, госпожа, — обернулся к Елене Элеазар, — уберегут вам ваш драгоценный камешек.

— Настоящий творец драгоценности камня — гранильщик, — с важностью сказал хрипловатым голосом старый Зевул.

Он принялся говорить, что неограненный драгоценный камень — это еще совсем и не драгоценный камень, и только огранка может сделать камень истинно драгоценным…