Михаэль очень серьезно, старательно и тщательно учил Андреаса. В глубине души он мечтал учить своему ремеслу сына, хотя изучать и толковать вероучительные книги полагалось в еврейском квартале почетнее и почтеннее, нежели заниматься каким бы то ни было ремеслом. Мальчики — дядя и племянник — оба похожи были на Элиаса Франка — очень темноглазые и темноволосые. И когда Андреас сидел рядом со своим учителем, Михаэлю вдруг радостно казалось на мгновение, будто обучает он тайнам любимого ремесла своего родного сына. Михаэль стремился ничего не забыть, все открыть Андреасу, все самые сложные приемы мастерства. И приятно было наблюдать, как мальчик все усваивает, воспринимает легко, а то и новое уже начинает придумывать, находить. Иногда Михаэль даже удивлялся, как это ему самому не пришла на ум возможность того или иного способа ковки или чеканки, а вот Андреас так ясно это увидел и понял. И это было радостно обоим.

Огранке драгоценных камней Андреас учился у старого Зевула. Но Михаэль решил, что умение старика недостаточно, заплатил лучшему гранильщику еврейского квартала и тот учил Андреаса, но, конечно, ничего самого тайного не открывал ему, да такое и не входило в договор. Но Андреас уже умел многое увидеть и понять сам. И до многих таинств и тайн ювелирного ремесла-искусства доходил он своим умом, острым и быстрым.

Андреас много времени проводил в еврейском квартале. Любознательный, он о многом спрашивал, чаще всего обращаясь к своему учителю. Михаэлю часто заказывали маленькие серебряные указки, при помощи которых легче было читать пергаментные свитки с молитвами, называемые — «мегилат». Он показал Андреасу кетув раши и кетув меруба — две разновидности иудейских букв. Мальчик как-то сам выучился и читать и даже писать. Не было разговора у Михаэля с матерью Андреаса о том, что Михаэль не будет склонять ее сына к иудейской вере. Но это, в сущности, само собой подразумевалось. И никаких подобных склонностей Андреас и не проявлял. Потому, когда он из любопытства хотел войти вовнутрь синагоги, чтобы посмотреть, что же там внутри, Михаэль удержал его. Андреас хотел было спросить, почему Михаэль его удерживает, но вдруг сам для себя понял, и спрашивать не стал. Но он с интересом разглядывал широкий купол, весь в продольных закругленных полосах, поперечные чередующиеся полосы темного и светлого камня, и тонкий узор в каменных нишах вместо окон. Стоя во дворе синагоги, Андреас сказал Михаэлю, что снежно-белая, в золотистой вышивке, одежда иудейских вероучителей похожа на облачение христианских священников.

— А не наоборот? — лукаво спросил стоявший рядом бэр. — Разве иудеи не явились в мир раньше христиан?

— Разве тот, кто пришел раньше, не берет ничего у того, кто пришел позже? — быстро отозвался Андреас. — И разве это самое «позже» не означает, в сущности, и понятие «лучше»?

Михаэль кинул на Бэра строгий взгляд и чуть рубанул воздух ребром ладони, показывая, что спора не желает. Когда хотел, он умел быть строгим, даже суровым, его слушались.

— Помню, одну историйку рассказывал мне покойный Вольф, который бывал в дальних странах, — начал Михаэль, уводя своих учеников со двора синагоги. — Далеко-далеко от наших земель течет широкая река Идыл. Там, в землях болгар, в большом торговом городе слышал Вольф эту сказочку от купца из еще более далекой, сказочно далекой страны под названием Хинд. Вот что купец ему рассказал. Жила одна птица, и каждую весну, прилетая из дальних краев, где зимовала, свивала она свое гнездо на одном и том же дереве, на одной и той же ветке. И вот в одну весну прилетела она и видит: место занято; другая птица, молодая, сидит себе и вьет гнездо.

— Это мое место! — закричала старая птица.

— Нет, мое! — заспорила молодая.

Так они поспорили, подрались даже, и сами не заметили, как угодили в лапы дикой кошки, которая исподволь на них глядела, и тихонько подкрадывалась. Но в пылу спора и драки птицы не смогли понять, какая общая опасность грозит им, и решили, что именно этот большой в сравнении с ними и пушистый зверь их рассудит.

— Рассуди нас!

— Рассуди нас!

Наперебой закричали птицы.

— Хорошо, я согласна рассудить вас, — ответила кошка с важностью. — Излагайте суть вашего дела. Сначала ты, — она указала на старшую, более жирную птицу.

Но та решила, что кошка уважает ее старшинство и преисполнилась уверенности в том, что кошка рассудит справедливо. А младшая птица совсем смутилась от этого важного вида, который кошка-судья приняла на себя.

— Я каждый год, всю мою жизнь вью гнездо на этом дереве, на этой ветке, и вдруг прилетела вот она и заняла мое место…

— А кто в эту весну прилетел раньше? — с важностью спросила кошка.

— Я, я! — с быстрой готовностью отвечала младшая птица.

— Видишь! — кошка чуть сжала в когтях старшую, — она прилетела раньше и она права!

И произнеся это, кошка мгновенно пожрала старшую птицу.

«Сколь мудра и наклонна к справедливым решениям эта кошка! — с восторгом подумала младшая птица. — А я ведь и не надеялась на ее справедливость. Сколь несправедлива к ней была я!»

Но тут кошка, также чуть сжав ее в своих когтях, обратилась к ней:

— Ты моложе своей старшей товарки. Она прилетала на это место каждый год своей жизни и потому она права.

И тотчас младшая птица была пожрана.

После чего справедливая кошка спокойно спрыгнула с этой невысокой ветки, схожей с великим множеством других веток в этом лесу, и не спеша удалилась…

Мальчики оба пожали плечами, не глядя друг на друга. Каждый оставался при своем мнении. Изящно приготовленная и столь же изящно поданная мудрость не убедила их. Впрочем, их учитель и не ожидал ничего подобного.

Но в мастерской Михаэля все полюбили Андреаса. Бэр и Маркус нисколько не завидовали тому бережному вниманию, которым окружал Андреаса учитель. Все восхищались способностями мальчика. Андреас чувствовал себя в мастерской совсем свободно. Часто подолгу не смолкал его звонкий голосок. Андреасу нравилось говорить складно, рассуждать на разные темы.

— Мудрец! — ласково называл его Михаэль, повторяя невольно то, что сказал о мальчике уже забытый Элеазар из Бамберга.

— Ах ты, мой мудрец! — Михаэль похлопывал мальчика по плечу. — Ну, давай-ка немного поработаем молча, а то у твоего старика-учителя заболит его бедная голова, слишком умны твои речи! Давай помолчим немного, а после снова поговорим!

— Но разве ты старик? — тотчас выпаливал Андреас. — Это Зевул старик, а ты еще не старый!

Все смеялись, и Зевул смеялся. И Андреас смеялся тоже.

В час отдыха Михаэль или мастер Рувим усаживались с Андреасом за шахматную доску. Но обыграть его никогда не могли. Впрочем, и более искусные игроки в шахматы в еврейском квартале, да и в христианском городе, не могли обыграть Андреаса, которому еще не минуло тринадцати лет.

Однажды Михаэль, увидев, что Андреас развернул пергаментный свиток и углубился в него, осторожно спросил мальчика, что более всего его привлекает.

— Буква «шин», — с детской серьезностью ответил Андреас, — потому что она похожа на корабль…

Это соединение серьезности, удивительных способностей и детскости было в нем милее всего…

Радостный Андреас возвращался вечерами домой и не уставал рассказывать матери обо всем, чему он учился в мастерской. От литья и твердой чеканки переходил он к филиграни и канфарению, с жаром разбирал достоинства перегородчатой и выемчатой эмали; говорил о том, как чудесна прозрачная эмаль по серебру, когда серебро мягко отражает проникающий свет… Он уже умел золотить на огне, инкрустировать, покрывать украшения цветными лаками…

Однажды, прервав себя, он спросил возбужденно:

— Мама, что же ты не радуешься?

Мать поспешно, но едва удерживаясь от грустного вздоха, отозвалась:

— Радуюсь, я радуюсь, Андреас.

Но что-то ее тревожило, и она не знала — что…

Элиас Франк знал, что Андреас учится у Михаэля. Это учение сына совсем и не занимало отца. Да, хорошо было, что все так хорошо сложилось, и у Андреаса будет хорошее ремесло. Конечно, Элиас Франк понимал, что должен заботиться о сыне. Но вот все как-то само собой складывается, и хорошо… И только иногда вдруг высвечивалась в сознании цепочка: Андреас — мастерская Михаэля — еврейский квартал, куда Элиас Франк избегал заходить. Потому что завершалась эта мыслительная цепочка всегда одним и тем же: Гирш Раббани! И было это имя неотделимо от смутного ужаса, словно бы сковывающего все твое существо…

* * *

Андреасу минуло тринадцать лет. Этот возраст мальчика считается у иудеев возрастом совершеннолетия. Тринадцатилетнего мальчика уже можно женить. Конечно, это могут позволить себе только люди состоятельные, но все же можно. Бэр и Маркус, приятели Андреаса в мастерской Михаэля, были старше Андреаса, и уже несколько лет прикапливали деньги, которые при составлении брачного контракта полагалось внести в семью невесты как выкуп за нее. Но в христианском городе женились куда позднее, и Андреас о женитьбе совсем и не думал. Ко всем женщинам, кроме своей матери, которую любил и почитал, словно Богоматерь, относился он с презрением умного, но еще нечувствительного к женской телесной прелести мальчика. И хотя он и учился в еврейском квартале и даже выучился читать иудейские книги, но с возрастом на него все чаще находили состояния восторженного благочестия, когда он подолгу, стоя на коленях, молился дома или в церкви. И часто думал он о жизни безбрачной и проводимой в благочестивых подвигах монашества. Он думал о том, что нет ничего трудного, когда монахом делается человек увечный, слабый, старый. Но уйти в монастырь в самом цвете лет, будучи здоровым и красивым (а он ведь знал, что он красив)… И тотчас же он осознавал, что тщеславно представляет себе, как будут изумлены все… И, опомнившись, осуждал себя сердито за это свое тщеславие…

Когда скончалась супруга одного богатого торговца, заседавшего в магистрате, он пожертвовал большую сумму денег собору. На церковном совете решено было употребить пожертвование на украшение собора. Но золотых и серебряных дел мастера слишком дорого запрашивали. Андреас об этом знал. Он пришел в собор и сказал настоятелю, что желал бы исполнить работу по украшению собора без всякой платы, по обету. На церковном совете возникли некоторые сомнения. Один из священников вспомнил, что Андреас обучается своему ремеслу в еврейском квартале. Но не это смущало, ведь все знали, что мальчик — искренний и добрый христианин. Смущал слишком юный его возраст. Но о его умении уже говорили, он уже сам исполнял заказы, Михаэль доверял ему. И вот приняли решение поручить ему и церковную работу.

Андреас украсил серебром, тонкими узорами, одежды апостолов. Рельеф с изображением апостолов сделан был его давним знакомцем, резчиком Гансом, которого уже давно почтительно называли мастером Иоганном. Рельеф этот можно увидеть и сегодня, но серебряных узоров Андреаса уже нет. Серебро привлекает алчных сильнее, нежели камень строительный. Но сохранились записи, и в них говорится подробно и с восхищением, какими были серебряные украшения, сделанные Андреасом Франком, и как они были красивы. Они и вправду были удивительно красивы, серые каменные фигуры апостолов словно бы оживали от этих мягко лежащих на складках каменной ткани узоров, исполненных из благородного металла искусными руками искренне верившего мальчика…

В тринадцать лет для Андреаса уже давно не было тайной назначение всех инструментов, все было ему с руки — и маленькие весы, и тиски, и клещи, и щипцы, большие и маленькие, и разные стерженьки заостренные. Был он тогда худенький и уже сильно вытянулся. А черные его волосы были по-прежнему острижены ежиком, но челки уж не было. В мастерской работал он в одежде, какую носили многие мальчики в еврейском квартале, — пестрая войлочная маленькая круглая шапочка, штанишки короткие, так что летом голые тонкие ноги были открыты, и свободная недлинная пестрая рубашка из мягкой тонкой ткани — очертания тонко-мускулистого худенького тела просвечивали. У него открылся красивый звонкий голос. И случалось, что склонив смуглое продолговатое лицо над столом, так что и глаз не было видно, лишь темные длинные ресницы, Андреас набивал молоточком узор на серебре, подложив мешочек с песком, и вдруг запевал, и звонкий, сильный и от природы нежный его голос перекрывал постукивание молоточков и шарканье напильников. Остальным вдруг передавалось это желание петь, словно бы выплеснувшееся песней из этого юного здорового существа. И вот уже целый хор мужских голосов стройно выводил:

О, Господи, Господи, голоден я!..

Покрытые круглыми шапками головы чуть покачивались в такт, и рукава легко взлетали широкие над столом и работой, открывая сильные руки…