Его стали уговаривать, чтобы он остался, отдохнул. Все вели себя так уверенно и, казалось, не чувствовали за собой никакой вины; а даже напротив, казалось, будто это они и спасли Андреаса от какой-то грозившей ему опасности. И все это было странно. Но Андреас не хотел задумываться над этой странностью; он чувствовал, что подобные размышления лишили бы его уверенности в себе.

— Нет, я должен идти, — кротко и тихо сказал он.

Они отступили и молчали, склонив головы. Безумная сожительница Риндфлайша, перекинув через руку плащ, который Андреас возвратил ей, стояла на коленях на дороге. Андреас прошел мимо нее, тихо сказал:

— Прощай, добрая женщина, — и улыбнулся…

* * *

Андреас шел через пустое зимнее поле. О себе не думалось и это было хорошо. Было приятно, радостно-спокойно; он знал, что спасет город и людей.

Андреас вошел в лес. Деревья окружили его своими голыми обледенелыми ветками, которые почему-то вдруг показались ему прозрачными. Он пошел по течению ручья, вода в ручье не замерзла. Вот и его родник под корнями старого дерева, выступившими из земли и словно бы закаменевшими, на корнях — серая наледь. В лесу холод. Родник — плеск и чистота, не замерз. И чашка оловянная, из его, Андреаса, детства, цела, никем не осквернена. Она для тех, кого родник Андреаса захочет напоить, а сам Андреас попьет из горстей.

Он напился из горстей, распрямился, и пошел через лес к монастырю.

У монастыря он тоже увидел много палаток. Вокруг бродили люди Риндфлайша, иные были увешаны оружием с ног до головы; иные были совсем без оружия и у них был вид людей слоняющихся без дела. У многих был вид людей, которые много выпили с ночи и теперь им от этого еще дурно. Караул однако был выставлен. Андреаса спросили, куда он идет и зачем.

— Я хотел бы говорить с человеком, который предводительствует вами, — тихо и кротко сказал Андреас, — имя его — Дитер, прозвание его — Риндфлайш. Я слыхал, он поместился здесь, в монастыре. Укажите, добрые люди, как мне его найти.

Андреас прежде всего хотел говорить с Дитером Риндфлайшем, а затем уже начать свое дело.

Караульные без споров указали Андреасу, где искать предводителя. Риндфлайшу душно и тягостно было в монастырской келье и он перебрался в обычную воинскую палатку, там ему вольнее дышалось.

Андреас спокойно откинул полог и вошел в палатку Риндфлайша. Тот лежал в сапогах и в рубахе на пуховой постели, постланной на ковре. Все в палатке Риндфлайша было награбленное и в этом была определенная жуть. Все это были предметы, выхваченные с мест, положенных им, унесенные грубо и поставленные здесь. Риндфлайш сразу, когда колыхнулся полог, приподнялся на локтях. Ему не было страшно, он ничего не опасался; только любопытно ему стало, кто это… Осада города, уже довольно длительная, сделала жизнь Риндфлайша и его людей довольно скучной и однообразной по сравнению с тем, как они жили прежде, быстро и буйно передвигаясь от города к городу.

Вроде бы Риндфлайш никого к себе не звал; и то, что вот, кто-то входил к нему, показалось ему любопытным; вроде бы мелочь, но все же как-то разнообразило монотонность жизни…

Риндфлайш был старше Андреаса лет на десять, но не казался стариком; и лицо его не было тупым и злобно ухмыляющимся; черты были даже правильные, щеки не ожирели и не втянулись; смотрел он холодно; и как ни странно, сейчас больше походил на мальчика, которого пришлось судить Элиасу Франку, нежели на того пропойцу, с которым Андреас сталкивался в своей молодости. Увидев сейчас Андреаса, Риндфлайш усмехнулся даже как будто радостно и, кажется, узнал его.

— Здравствуй, добрый человек, — тихо сказал Андреас.

Риндфлайш быстро сел на постели, скрестил ноги в сапогах, и приветствовал Андреаса так весело и дружески, будто они все минувшее время поддерживали знакомство и были приятелями.

Андреас сосредоточенно смотрел на деревянный сундук с плоской крышкой, весь покрытый искусной резьбой, тонкой, словно переплетение иудейских букв на пергаменте; крышка была украшена перламутровой инкрустацией. Похожий сундук был в доме Михаэля, его учителя и мужа его старшей сестры. Должно быть и этот сундук в палатке Риндфлайша был унесен из какого-то еврейского дома. Но фаянсовый кувшин, расписанный раковинами и стоявший сейчас на крышке этого сундука, был унесен из какого-то другого места. Это был аптечный сосуд, раковины на нем были нарисованы розовые по белому, и написано было: «OLMIRTINO», значит, в этом сосуде держали масло, полученное путем перегонки из листьев мирта.

Сейчас в кувшин было налито вино, смешанное с водой; чистое вино Риндфлайш пил только на пирах. Надпись он прочесть не мог, он не умел читать. А в сундук была свалена в беспорядке награбленная одежда и разные ткани.

Андреас смотрел и лицо его выражало такую кротость и тихое страдание, и будто скрытное постижение всего; и от этого делалась такая странная отчетливость черт и болезненной, страдальческой улыбки…

Риндфлайш поднялся. Он заметил на шее и на руках Андреаса следы ожогов. И то, что Андреас, казалось, не чувствовал боли, еще сильнее распалило гнев Риндфлайша против тех, которые посмели причинить страдания Андреасу. Риндфлайш уже хотел было спросить гневно, кто это сделал, и тотчас наказать их. Но Риндфлайш не спросил: «Кто?!» Он будто чувствовал, что после всего того, что он, Риндфлайш, сделал; не надо, нельзя спрашивать, кто мучил Андреаса. А Риндфлайш много страшного сделал: разбивал головы детей о каменные стены, мучил и насиловал самыми жестокими способами. И теперь Андреас словно был окружен преградой воздушной, от Риндфлайша отграничен; сострадание Риндфлайша не могло дойти до Андреаса, не могло помочь Андреасу. Хотя Риндфлайш знал, что Андреас по-прежнему не презирает его, по-прежнему с чистым сердцем говорит ему: «Добрый человек»… Не в том дело, что Андреас не примет сострадания Риндфлайша, а в том, что оно не поможет Андреасу…

Они стали говорить. Оба стояли. Жизнь Риндфлайша была путанная, жестокая. Несколько страшных, загадочных и кровавых убийств связывали с его именем… Но он о многом сейчас не помнил искренне.

— Тогда, в трактире, помнишь, — говорил он Андреасу и сам верил, что говорит правду; и, может, и говорил правду, — тогда, когда ты спас меня, уберег от убийства ребенка в утробе матери; тогда ведь я исправился. На бойне я работал честно, пить стал в меру. Уважение приобрел. О детях своих заботился. Но о врагах думал, — Риндфлайш чуть растянул это «ду-мал», — думал, как бороться с врагами! — он теперь смотрел на Андреаса с какой-то странной смесью подобострастия, умиления и странной издевки…

— Я хотел бы, чтобы вы ушли отсюда, — мягко сказал Андреас, — совсем ушли, из монастыря и совсем. И чтобы ваши люди разошлись…

— Я не могу уйти. Мои люди этого не захотят. Я предводительствую ими, но я и служу им. Они не уйдут и мне уйти не позволят.

— Но если вы позволите мне, — тихо продолжил Андреас, — я каждого из них буду уговаривать уйти. Вы позволите?

Риндфлайш снова легко кивнул и заговорил.

— Я-то тебе все, что пожелаешь, позволю. Я-то уйду, если ты просишь. А вот парень мой, сын, он не уйдет. Даже и ради тебя не уйдет.

Андреас уже вспомнил то давнее и, кажется, совсем-совсем для него незначительное; то мгновение своей жизни (а вот оказалось, что едва ли не самое важное… или нет…), когда он спас женщину от побоев… Но еще такие случаи бывали в его жизни, а он забывал; никогда не гордился своим милосердием…

Андреас знал, что сын Риндфлайша еще страшнее отца. Риндфлайш разбивал детям головы и стены, страшно издевался над беспомощными. Но сын его был еще страшнее. И Андреас знал, что спас этого человека, когда этот страшный человек был еще в утробе матери. Но для Андреаса не было сомнений. Он только подумал, как милостив Господь, скрывая от нас будущее, чтобы не соблазнять нас на жестокость. И воистину все гадания и предсказания — от дьявола. А спасти ребенка в утробе матери оставалось безусловно добрым делом. Андреас знал, как страшен этот человек. Андреас понимал, что те, кто по вине этого человека были страшно искалечены, безысходно унижены, потеряли самых дорогих близких и друзей; те стали бы мстить этому человеку; и Андреас понял бы их и не осудил бы их. Хотя сам никогда бы не унизился до мести. Умереть в мучениях самому, но не мстить и не презирать и не ненавидеть…

— Я буду говорить и с твоим сыном, — тихо сказал Андреас.

И вдруг приблизился к Риндфлайшу, положил руки ему на плечи и посмотрел ему в глаза.

И Риндфлайша охватило отчаянное желание говорить.

Он стал говорить сбивчиво и много; он говорил, что не хотел убивать детей; что он всегда приказывал, чтобы детей не убивали; что он всегда кричал, что детей убивать не надо… Он просто хотел воли… бродить вольно… Он даже и не хотел этого войска… Это все — ошибка!.. В детстве его так много обижали, унижали… Он хотел понять, кто — враги…

И внезапно Риндфлайш замолк. Словно отрезало — замолк.

Он понял вдруг, что все его мучения в детстве — не оправдание и не равновесие тому, что он совершил. Он понял, что на душе его — тяжесть греха, и нельзя называть грех «ошибкой». И он понял вдруг, словно озарение это было; что он не имеет права искупать свой грех страстным подвижничеством и покаянием; он не должен вводить людей в соблазн простить его. Нет, его не должны прощать, он не должен каяться открыто; его наказание другое — он должен сделаться серым и бесприметным и пропасть в людских толпах, чтобы о нем больше никогда не слышали…

Андреас не судил и не прощал — понимал. Не прощал, но — понимал.

* * *

Андреас говорил с сыном Риндфлайша и тот ушел первым, ушел с пустыми руками, оставив оружие и бросив награбленное. И все из войска Риндфлайша последовали примеру его сына и уходили с пустыми руками.

Андреас шел без отдыха, входил в палатки, люди сходились к нему. Наступила ночь и он шел от одного костра к другому и с каждым человеком тихо говорил. Шел от человека к человеку легко; чувствовал, что теряет силы; но таким легким и свободным чувствовал себя. Не ел, не пил и не спал; обошел все войско Риндфлайша; подходил и смотрел в эти страшные лица, видел тупость и черты вырождения, и не опускал глаза. И эти люди видели и чувствовали его мягкость и то странное, что в нем было. Так он говорил с каждым, никого не пропустил, каждого назвал добрым человеком.

Люди расходились в разные стороны, кучками и поодиночке; для того, чтобы никогда больше не быть войском.

Расходились медленно. Обыденно-уныло. Тускло. И снег будто потускнел. И вот остался один Риндфлайш, стоявший у своей палатки. Уже было раннее утро.

Андреас тихо подошел к Риндфлайшу. Андреас не гордился, не бахвалился, да и не могло такого быть. Андреас подошел, как подходит учтивый тихий человек, чтобы проститься; ведь это неучтиво — уйти, не прощаясь. Андреас подошел, чтобы проститься с Дитером Риндфлайшем.

Риндфлайш снова начал говорить сбивчиво и много, но на этот раз как-то скованно и глухо. Он стоял, глядя в землю, и говорил о своих преступлениях…

— Я убивал детей. Я достоин наказания…

Он словно бы просил Андреаса о наказании; словно бы хотел доказать, что достоин того, чтобы его наказал Андреас… Но голос Риндфлайша звучал монотонно. Риндфлайш не верил в то, что Андреас накажет его. Риндфлайш знал, что этого не будет. Но все же была потребность говорить и Риндфлайш говорил…

— Я не судья; иди, куда хочется тебе, — сказал Андреас, и голос у него был теплый и ровный…

Риндфлайш понимал (не словами разума — чувством), что Андреас опустошил свою душу, вычерпал; и теперь — пустота; и от этой пустоты усугубится душевная болезнь Андреаса (а Риндфлайш знал, что Андреас болен; это Риндфлайш всегда был здоров); и сама эта пустота, она — болезнь… И этого никто не поймет; ни мать, ни женщина, которая любит и готова жертвовать собой… Никто не почувствует… Риндфлайш это понимает… Риндфлайш готов на коленях служить этому человеку, раздавшему бескорыстно свою душу. Но Андреасу не нужно; Андреас без корысти; ему ни похвал, ни восхищения людского не надо… И восхищения Риндфлайша не надо ему… Андреас хочет к близким, чтобы согрели и помогли… А Риндфлайш все знает, Риндфлайш готов мстить за муки Андреаса; но не надо Андреасу этого.

— Куда ты пойдешь теперь? — спросил Риндфлайш.

Он видел, как измучен его кроткий противник, душа опустошена…

— Вернусь в город, побуду среди общей радости, — отвечал Андреас тихо.

Риндфлайш знал, что город ползуче, обыденно предаст своего спасителя; не объединится по-доброму в этой общей радости. Андреас был таким искренне чистым, таким беззащитно кротким; и с новой силой разгорелось в душе Риндфлайша отчаянное желание защитить Андреаса. А для Риндфлайша защищать означало нападать. Снова он привычно отыщет в окружающей жизни тех, кого Он назовет «врагами». И он будет бороться за справедливость; он защитит беззащитного Андреаса от этих самых врагов; он отомстит врагам Андреаса!..