— Жаль, — бросил Элиас так же коротко, как говорил Шимон, — Но поздно уже, мне пора. Прощай.

— Прощай, заглядывай к нам, — простился Шимон с братом.

На этот раз обыденность восторжествовала, и Элиас подумал, а не почудилось ли ему все недавнее прежнее — эта издевательская наблюдательность Шимона. Затем Элиас вдруг подумал, что это «поздно уже, мне пора» звучит как-то двусмысленно.

* * *

На следующий день Элиас услышал о смерти Вольфа…

* * *

На последнем этаже в одной из комнат четырехэтажного дома сидели у стола молодой человек и мальчик лет пяти. Был канун Рождества. И ожидание праздника, предпраздничные хлопоты были веселы и приятны. Всеми овладело легкое хорошее настроение и радостное предвкушение веселых, сытых и занятных праздничных дней. Снег давно выпал, но холодно не было, а когда солнце начинало ярко светить, вспыхивал радужно снег ровный на деревянных, каменных и черепичных крышах, поблескивала неровным блеском вымощенная обледенелыми каменными плитами неширокая улица. Дома здесь стояли высокие, словно бы вытянутые в длину, многие остроконечные крыши венчались причудливой формы флюгерами. Овальные окна украшались плотными занавесями разных цветов: красными, зелеными, голубыми. Занавеси были из плотной материи, иные — бархатные. На изгибах и шишечках резных металлических балконных решеток и домовых оград легкими кучками налип снег. Были на этой улице и деревянные заборы, а за ними суетились люди на обширных дворах, готовясь к большому празднику. Утренняя служба уже отошла. Широкие двери церкви из розоватого камня были распахнуты. Мужчины выходили, перекинув для тепла шерстяные плащи через плечо или набросив их на голову поверх меховой шапки; женщины прятали руки в широкие, отороченные мехом рукава накидок. Большая розетка выдавалась над стрельчатой церковной дверью, словно каменный розовый цветок.

Видно было, что молодой человек ждет кого-то, хотя он и сдерживал свое нетерпение, не хотел его проявлять. Но с мальчиком он разговаривал искренне и ласково, а не для того лишь, чтобы просто занять себя во время ожидания.

В небольшой комнате было чисто, но совсем небогато. Приятное веселое тепло шло от изразцовой — голубоватыми светлыми плитками — красивой печи. На полках низкого буфета сияла чистотой скромная оловянная посуда. Стол покрыт был вышитой бахромчатой скатертью. Широкая постель застлана была гладко — без единой складки — зеленым покрывалом, две удлиненные подушки строго были сложены одна на другую, глядя на эту кровать, не думалось вовсе о веселых жарких ночах наслаждения. Чувствовалось, что и молодого человека эта строгая постель как-то смущает. Но он не хотел задумываться над этим своим смущением. Лицо у него было открытое, доброе, хотя черты и не отличались красотой: нос чуть бесформенный с немного рыхловатым кончиком, большой рот, бледноватая жесткая кожа худых щек, с которых даже зимой не сходили веснушки. Но глядел он так скромно и по-доброму. И с мальчиком говорил не снисходительно, как обычно говорят с детьми, а серьезно и внимательно.

Сегодня молодой человек принарядился. На столе, ближе к самому краю, положил он зеленую шляпу из плотного бархата, украшенную сбоку маленькой золотой розеткой. Значит, был он в этой комнате лишь гостем, пришел и поджидал кого-то; видно, хозяев, беседуя с ребенком. На подбородке темнела подживающая царапина, щеки и подбородок чисто выбриты. Кончики соломенных, прямых от природы волос подвиты старательно и опускаются на вышитый посеребреными нитями, чуть приподнятый суконный воротник. Голубая суконная куртка сверху расстегнута и видна чистая рубаха тонкого полотна. Сильные длинные ноги в высоких кожаных сапогах вытянуты к теплу изразцовой печи и скрещены легко. Откинувшись на темную спинку деревянного стула, молодой человек неспешно перебирал струны, туго натянутые поверх деревянного округлого корпуса, покрытого тонкой резьбой. В еврейском квартале называли этот инструмент арабским словом «уд» — «дерево», наезжавшие в город торговцы из итальянских земель говорили: «китара» или же «лютня». Звуки струн были приятные, воркующие. Уже многие молодые выучились играть, хотя ни священники, ни раввины этого не одобряли.

Молодой человек наигрывал нежную мелодию медленного танца. Рядом с нарядной шапкой стоял у края стола маленький металлический ларчик с откинутой крышечкой, полный засахаренными ореховыми ядрышками; должно быть, очень вкусными, потому что мальчик, не сводя с гостя, играющего на лютне, пристального взгляда очень живых, очень больших и темных миндалевидных глаз, чуть затененных пушистыми темными ресничками, сам того не замечая, то дело протягивал тонкую кисть худенькой руки и совал в рот сладкие ядрышки.

Пятилетний мальчик в короткой голубой рубашечке из легкой шерсти, в туго натянутых коричневых чулочках, стоял коленками на стуле, одной рукой уцепившись за край стола. Трудно было не улыбнуться радостно красоте этого милого живого детского лица с такими огромными, прелестными быстрым умом и сияющей живостью озорного и чуть лукавого по-детски взгляда, милыми миндалевидными глазами. Темные, почти черные волосы были подстрижены совсем коротко, с челочкой, но все равно видно было, какие они густые.

Мальчик проглотил несколько засахаренных ядрышек, легко спрыгнул со стула на чисто навощенный пол, и положив доверчиво длинные, уже сильные пальчики обеих ручек на руку гостя, теребящую струны, прервал его игру.

— Теперь я! Можно?

Конечно, такого мальчика наверняка все любили и, как могли, баловали, и он мог не сомневаться, что и гость исполнит его желание.

— Можно, — разумеется, согласился молодой человек, — Только садись так, чтобы удобнее было держать…

Мальчик снова вскарабкался на стул и аккуратно уселся, свесив ножки в чулочках. Он уже нетерпеливо протянул худенькие ручки в голубых рукавчиках. Гость, чуть привстав, подвинул свой стул поближе, вложил в руки мальчика инструмент, сам, внимательно склонившись к ребенку, согнул его ручки; правильно, как надо, пристроил инструмент и наложил гибкие детские пальчики на струны.

— Дай мне еще… — мальчик сидел прямо, не поворачивая головку.

Гость понял, что маленькому хочется еще сладостей, взял несколько ядрышек и осторожно вложил в раскрытый ротик. Ларчик со сладостями был подарком гостя. Живые огромные темные глаза ребенка просияли улыбкой, затем стали глядеть серьезно. Он даже не проглотил ядрышки, держал их за щекой, потому щечка чуть оттопырилась; это сочетание таких серьезных глазок и оттопыренной щечки виделось таким мило-смешным.

Недолгое время мальчик не решался теребить струны. Он сидел, распрямившись, торжественный, с этой милой детской важностью, и наслаждался тем, что сидит с инструментом, как взрослый.

— Дай я покажу тебе, как надо играть, — дружески предложил гость.

Длинные детские пальчики и длинные пальцы взрослого мужчины смешались, переплетались на струнах. Инструмент зазвучал. Звонко, но пока нестройно. Мальчик быстро проглотил орешки, опустил глаза и, остро охватывая каждое движение умелых пальцев своего учителя, попытался подражать ему.

— О, больно! — раздался детский возглас.

Мальчик не сердился, не жаловался и не просил помощи, он просто изумился тому, что звуки музыки выходят из струн с болью для пальцев.

Гость встревожился, его водянистые светлые глаза от этого на миг сделались чуть более яркими.

— Лучше не играй…

— Но ведь ты играешь! А тебе не больно? — голосок у ребенка был такой чистый, отчетливый и звонкий.

— Больно бывает подушечкам пальцев, пока они не загрубеют и не привыкнут к струнам. А мои пальцы уже привыкли.

— А что надо делать, чтобы мои пальцы тоже скорее привыкли?

— Надо почаще играть, — молодой человек улыбнулся. В улыбке его была застенчивость; в сущности, придававшая его некрасивому лицу очарование.

Прошло еще совсем немного времени, и детские пальцы уже начали извлекать из струн что-то похожее на мелодию. На лице гостя мелькнуло выражение удивленной серьезности; он понял, что это не простая обычная детская забава, но настоящее серьезное учение.

Учитель и маленький ученик, сидя близко друг к другу, склоняя головы, переплетая пальцы на струнах, обмениваясь короткими фразами, так увлеклись звучанием инструмента, что и не заметили, как дверь тихо отворилась и в комнату вошла молодая женщина.

Это была Елена в длинном ярко-голубом верхнем платье на пуговицах и в головной повязке, отороченной дешевым мехом. На руке у нее висела большая, крепко-плетеная круглая корзина; видно было, что в корзине свежие яйца, кувшин со сливками, с плотно привинченной крышкой; круглый, приятно пахнущий теплом свежий хлеб, связка небольших колбасок. После утренней службы Елена уже успела побывать на рынке. Она мало изменилась за эти три с половиной года, на лице ее по-прежнему иногда возникало тихое девичье и даже доверчивое детское выражение. Войдя, она собиралась уже откинуть с головы повязку, но увидев гостя, не стала этого делать, но остановилась в чуть скованной позе. Должно быть, молодой человек явился без приглашения, хотя, судя по всему, и не был совсем чужим в этой комнате. Он смутился, поспешно поднялся и взял обеими руками свою нарядную шапку.

Женщина мило и деликатно улыбнулась. Но тотчас ее черты озарились нежной лаской и умилением. Мальчик, обняв обеими ручками большой для него инструмент, спрыгнул со стула и кинулся навстречу матери.

Ему хотелось обнять ее, прижаться, но и большую лютню не хотелось выпускать из рук. Припрыгивая, он громко звонко закричал:

— Мама! Мама! Я играю! Я играл сейчас… Я уже умею!..

Мать приблизилась, наклонилась и поцеловала его в маковку.

— Верни мастеру его лютню, — мягко сказала она, отводя взгляд, хотя гость смотрел прямо на нее.

— Нет, мама, нет! Ганс мне оставит и я буду еще играть. Пока у меня пальцы не привыкнут.

— Но это не твой инструмент, я куплю тебе другой, а этот верни, — мать говорила по-прежнему мягко, но с некоторой строгостью.

Мальчик повернулся к молодому человеку и протянул ему лютню, по-прежнему удерживая ее обеими руками. Лицо ребенка сделалось погрустневшим.

— Пусть Андреас оставит себе эту лютню, я могу купить себе другую. Итальянец их продает, у него сейчас много…

— Нет, — деликатно, но твердо сказала женщина, — Андреас не будет выпрашивать подарки, мы с ним сами купим ему… — голос ее заметно потеплел.

Мальчик был доволен тем, что будет покупать вместе с матерью, как равный, и улыбнулся, глаза его снова просияли добрым озорством.

— А Ганс мне принес подарок. Вот! — Андреас показал на ларчик с откинутой крышечкой. — Ведь это можно, правда?

Мать мягко кивнула, но поторопилась добавить:

— Только больше не ешь. Сейчас будем полдничать. Вы, наверное, тоже проголодались? — кажется, она впервые обратилась к гостю.

Молодой человек смущенно заметил, что, пожалуй, сейчас пойдет.

— Нет, зачем же. Мы поедим. Погодите, я сейчас все приготовлю.

Она разговаривала с гостем мягко, но в этой мягкости он чувствовал выдержку и какое-то решение, уже принятое и, кажется, неколебимое. Однако он снова опустился на стул, отложил шапку, на этот раз на полку у печи; понимая, что стол понадобится для еды.

Женщина наконец-то откинула на плечи головную повязку. Волосы ее русые были уложены витым узлом на затылке. Она быстро вышла — отнести корзину на кухню. Обширная кухня с большим очагом находилась в самом конце широкого и длинного коридора. Здесь готовили себе кушанье все жившие в разных комнатах на этаже. Елена быстро вернулась, зашла за пеструю ширму, там висели на деревянных вешалках ее платья и стоял сундук с одежками ребенка. Когда она вышла из-за ширмы, волосы ее были покрыты белым полотняным платком и поверх простого платья повязан был серый передник. Она попросила сына и гостя не скучать и направилась снова на кухню — готовить еду. На кухне помещалось несколько столиков и поставцов. Еще две женщины, наклонившись над своими столиками, тоже повязанные передниками, разделывали мясо и тесто на деревянных разделочных досках. Они заговорили с Еленой. Она принялась за приготовление полдника.

Когда все было готово и она вернулась с подносом в комнату, молодой человек по имени Ганс и маленький Андреас прервали оживленный разговор. Она принесла нарезанные круглыми кусочками поджаренные колбаски, нарезанный ломтями хлеб и вареные яйца.

— О, как вкусно, как вкусно будет! — весело воскликнул мальчик, подбежал к матери и схватил с подноса кусочек колбасы.

— Что ты, Андреас! — укорила мать строго. — Разве ты забыл, как следует себя вести? Особенно при госте!

Молодому человеку немного грустно было слышать это «при госте». Хотя… А как она должна его называть?..