Все было кончено. Молча пожал он руки друзьям, поцеловал Гортензию и мать, уединился на несколько минут в комнате, где окончила свои дни Жозефина, надел гражданское платье, круглую шляпу, сел вместе с Бертраном в коляску, бросил прощальный взгляд на дорогой его сердцу Мальмезон и уехал навсегда…

Едва карета, увозящая императора, скрылась из виду, к генералу барону Гурго, совсем уже было собравшемуся отправиться следом, подбежали двое мужчин. Оба были сильно взволнованы.

Одним из них был Антон Белина Ступиески — тот самый поляк, жена которого скрашивала ночи Наполеона на Эльбе. Лицо второго господина в широкополой шляпе было наполовину закрыто плотным шарфом. Ступиески жестом дал понять Гурго, что хотел бы поговорить с ним наедине. Заинтригованный генерал пригласил его в свою карету. Как только дверца закрылась, Ступиески принялся умолять генерала:

— Вы непременно должны взять с собой мою жену. Она готова повсюду следовать за императором и разделять с ним все тяготы изгнания. В какой бы уголок земли судьба ни забросила императора, она хочет быть рядом с ним. Никто, кроме Белины, не способен успокоить его мятущуюся душу. Ее любовь, ум и разнообразные таланты будут служить ему отрадой.

Гурго, казалось, колебался, но супруг настаивал:

— Вы не представляете себе, что значит для императора моя жена. В Порто-Феррайо она буквально вернула его к жизни, окружив нежной заботой, разжигая и утоляя его страсть. Возьмите ее с собой!

— Но где же она? — спросил наконец генерал.

— Перед вами, — ответил Ступиески, указывая на своего спутника. — Она переоделась, чтобы ее никто не узнал и не помешал уехать.

И Ступиески тут же в карете упал на колени со словами:

— Умоляю, позвольте моей жене поехать с вами! Времени на размышления не было, и Гурго знаком дал понять Белине, что он согласен.

— Я беру вас обоих, — сказал он.

Затем он приказал кучеру ехать в Рамбуйе, где прелестной мадам Ступиески вполне мог представиться случай украсить печальное однообразие жизни Наполеона…


Путешествие длилось пять часов, и на протяжении всего этого времени г-н Ступиески с детским восторгом и упоением расписывал радость, которую испытает император, узнав, что к нему приехала его возлюбленная. Добропорядочный Гурго, не сталкивавшийся со столь беззастенчивой манерой поведения в высшем обществе, смотрел на этого более чем странного супруга с крайним изумлением.

Когда к десяти часам вечера трио достигло Рамбуйе, Наполеон, уставший за день, уже собирался лечь спать. Поляк стал нервничать.

— Передайте императору, что моя жена здесь, — сказал он. — Несчастный наверняка захочет с ней увидеться.

Но его просьбу отвергли, и они с женой были вынуждены провести ночь в гостинице.

На следующий день в восемь часов утра Наполеон принял Гурго. Последний гак вспоминает об этой встрече:

«Я рассказал о моем путешествии со Ступиескн и высказал сомнение: подобает ли мне ехать в одной карете с его женой, переодетой к тому же в мужское платье. Выслушав это, император заключил, что ни она, ни ее муж не должны далее следовать за нами. Бертран поручил мне сообщить супругам эту плохую новость, но я отказался. Тогда он передал мне записку для несчастного поляка и распорядился выдать ему один или два наполеондора»

— Соблаговолите объяснить, дорогая племянница, что вас так рассмешило в этой истории? — обратился к ней король. — Я говорил о покойной вашей матери-королеве, и не предполагал, что это может вызвать у вас такую странную реакцию.

При этих словах герцогиня Ангулемская разразилась слезами.

Назавтра об этом инциденте никто не вспоминал. И король с еще большим наслаждением, чем прежде, продолжал живописать проказы, которым», как он уверял, было столь богато его прошлое…

Чтобы его любовные истории выглядели правдоподобно, Людовик XVIII решил завести фаворитку — хотя бы для видимости…

Сначала он пригласил свою давнишнюю любовницу, мадам де Бальби, но нашел ее сильно постаревшей, желчной и утратившей шарм. Он великодушно пожаловал ей пенсию в память о ее былом обаянии и отправил восвояси.

Вскоре он велел привезти в «замок» (так теперь называли Тюильри) мадемуазель Бургуэн, актрису Театр-Франсэ, чей «страстный голос и аппетитные округлости» в свое время отметил Наполеон. Король наговорил гостье кучу комплиментов, усадил рядом с собой на диванчик и-проворным жестом задрал ей подол.

Хорошо воспитанная актриса не мешала королю бесцеремонно и дерзко ее ощупать. Спустя несколько мгновений несчастный венценосец с багровым от напряжения лицом простонал:

— Я еще никогда не сожалел так, как сегодня, что мне уже шестьдесят лет!

После чего запустил руку за корсаж мадемуазель Бургуэн и, вытащив наружу грудь, долго с грустью смотрел на нее.

— Ну, довольно, — сказал он, водворяя грудь на место, — в гостях хорошо, а дома лучше, как говорил Дагобер своим собакам!

Актриса удалилась, слегка разочарованная. Но на следующий день в награду за то, что она столь любезно позволила себя пощупать, Людовик XVIII послал ей прекрасную карету, запряженную двумя породистыми серыми в яблоках лошадьми, присовокупив восхитительный несессер из позолоченного серебра, в который положил тридцать тысяч франков…

После актрисы в Тюильри перебывало множество молодых женщин — и в их числе мадам Принсето, сестра министра Деказа, и мадам де Мирбель.

Пригласив даму к себе в кабинет, он ошеломлял ее непристойными историями, потом читал столь же непристойные стихи собственного сочинения. И наконец, переходил к действиям…

Обычно он довольствовался тем, что украдкой прикасался к тому или иному заветному месту, а иногда ограничивался шутками и утонченными, но вполне невинными ласками.

Иногда, правда, ему хотелось большего. В таких случаях он просил визитершу раздеться и забавлялся тем, что бросал свернутые трубочкой банковские билеты достоинством в тысячу франков, стараясь попасть предмету своей страсти между грудей.

Но это было уже, что называется, настоящей оргией!

Женщины, приходившие в Тюильри и за какую-нибудь драгоценность, хорошую лошадь или несколько луидоров позволявшие себя потискать, бесспорно, доставляли королю удовольствие, но не могли дать того, в чем он больше всего нуждался: сердечной привязанности, любви.

Этот игривый толстяк-сластолюбец на самом деле имел сердце простой мидинетки.

Он был создан для любви. Ему бы иметь возлюбленную, жену, семью. Но, увы, жена его умерла, детей не было; брат, граф д'Артуа, ненавидел его, считая чересчур либеральным; племянница, герцогиня Ангулемская, приняла сторону ультрароялистов и даже не разговаривала с ним; а к женщинам, которых он принимал у себя в кабинете, он не мог привязаться, понимая, что они благоволят к нему из корысти.

В результате он стал оказывать благосклонность мужчинам, изливая избыток нежности на «фаворитов».

Сначала он осыпал подарками графа д'Аверэ; его сменил герцог де Блакас, которого король произвел в министры и сделал пэром Франции.

Однако справедливости ради надо заметить, что эти молодые мужчины не были его «возлюбленными голубчиками». Людовик XVIII не впадал «в сей пагубный грех» и ему было вполне достаточно погладить своих любимцев по щеке, говорить им «дитя мое» и целомудренно целовать в лоб в первый день Нового года….

Г-н де Блакас был из тех эмигрантов, про которых будет замечено, что они ничего не забыли и ничему не научились. Воображая, что Франция не изменилась со времен Людовика XV, он мечтал о восстановлении абсолютной монархии.

И очень скоро нажил себе врагов в лице всех советников короля. Гизо, самый злобный и язвительный из них, потребовал немедленной его высылки. Людовик XVIII, грустно покачав головой, сказал:

— Королям прощают любовниц, но не прощают фаворитов.

Вынужденный после долгих колебаний назначить Блакаса послом в Неаполь, король две недели потом неутешно рыдал в своем кресле на колесиках.

Пытаясь дать объяснение странной слабости, которую Людовик XVIII питал к своим фаворитам, Шатобриан писал: «Возможно, в сердцах одиноких монархов образуется пустота, которую они стремятся заполнить первым попавшимся человеком? Что это: взаимная симпатия, сродство душ, сходство характеров? Или дружба, дарованная Небесами, дабы утешить их в величавом одиночестве? А может быть, это желание иметь преданного душой и телом раба, перед которым ничего не надо скрывать, раба, к которому привыкаешь, как к одежде, игрушке, как к навязчивой идее — продолжению чувств, вкусов, капризов того, кем она овладела и кого держит во власти необоримого гипноза? Чем раб более низок и чем он более приближен, тем труднее от него избавиться, потому что он посвящен в такие сокровенные тайны, которые нельзя сделать достоянием общества. И этот избранник обращает в свою пользу и собственную гнусность, и слабость своего господина». («Загробные мемуары».)

— Уехал! Уехал! — Король плакал, утирая, слезы огромным носовым платком. — Ах, как я любил, его!.. Маленький мой, дитя мое… Негодяи, подлецы, они лишили мою жизнь смысла…

На шестнадцатый день король с сияющим лицом спустился из своих апартаментов и приступил к трапезе, съев на закуску сотню устриц. Придворные облегченно вздохнули — было очевидно, что Блакас забыт.

А еще через несколько недель у Людовика XVIII появился новый фаворит. Счастливца звали Эли Деказ. Бывший чиновник Империи, префект парижской полиции, он недавно заменил Фуше на посту министра полиции.

По роду своей деятельности он знал все о жизни па рижского общества, в том числе и о низших его слоях. Каждый день являлся он в Тюильри с набитым письмами портфелем. Письма вскрывали в секретном отделе полиции и выписывали из них пикантные сплетни и скабрезные анекдоты. Деказ со знанием дела сообщал королю дворцовые и городские альковные интриги, л тот просто ерзал от удовольствия и не мог удержаться от негромких радостных восклицаний.

Естественно, что очень скоро Людовик ХУНТ не мыслил себе жизни без Деказа.

«Это была настоящая идиллия, — пишет Лукас-Дюбретон. — Дошло до того, что король жил для Деказа и благодаря Деказу. По утрам они вместе работали, а на заседаниях Совета министров, лишенный возможности поговорить со своим любимцем, король посылал ему нежные записочки. Когда Деказ почему-либо отсутствовал, король также писал ему, прося чем-нибудь его занять. Например, прислать для ознакомления план своего ближайшего выступления, чтобы, если это нужно, „кое-что поправить“. Потрудиться для обожаемого Деказа было для короля высшим наслаждением. А с наступлением вечера, когда члены королевской семьи расходились по своим апартаментам, он вел нескончаемые беседы с милым его сердцу министром… Какое это было славное время! Перед уходом Деказ оставлял на столе шкатулку с дневной почтой со своими пометками. А наутро его августейший друг возвращал письма, выделив то, что его заинтересовало, и присовокупив к ним нежную записочку. Так они ежедневно проявляли друг о друге трогательную заботу, угождали друг другу, обменивались любезностями, быть может, несколько пошлыми. И эта романтическая преданность фаворита скрашивала существование старого человека.

Людовик XVIII говорил ему «ты» и обращался к нему не иначе, как «сын мой», «дорогой мой сын», гладил по голове, щипал за подбородок и спрашивал у окружающих: «Не правда ли, у него красивые глаза?»

На этот раз фаворит Людовика XVIII был ярым либералом, и вскоре против него ополчились ультрароялисты и члены Конгрегации.

В течение нескольких недель эти люди, про которых говорили, что они большие роялисты, чети сам король, искали способ избавиться от Деказа. Однажды виконту Состену де Ларошфуко, ревностному конгрегационисту, пришла в голову блестящая мысль заменить Деказа женщиной, выдающейся во всех отношениях, которая подчинила бы короля своему влиянию.

— И я такую женщину знаю, — сообщил собравшимся виконт. — Это мадам дю Кайла.

Члены Конгрегации удивились: было известно, что мадам дю Кайла его любовница.

— Ради общего дела я готов идти на жертву, — с исполненным благородства видом заявил он своим восхищенным сторонникам.

В тот же вечер, придя к мадам дю Кайла, ни сном, ни духом не ведавшей, какую ей уготовили роль, и оставшсь с ней наедине, он без промедления приступил к делу.

— Франция на краю пропасти! — торжественным тоном начал он и продолжал: — Король словно ослеп, и Никто, кроме женщины, не может сорвать с его глаз роковую повязку. Лишь женщина со свойственной ей мягкостью способна, не травмируя самолюбия короля, помочь ему прозреть. Наш монарх прислушивается к советам тех, кого любит. Владеть его сердцем — значит вместе с ним править Францией. В истории Франции и Испании известны случаи, когда от женщины, от ее влияния на венценосца, зависела судьба монархии. Так вот сейчас настал такой момент, — и в вашей власти спасти веру и монархию. Самой природой, происхождением, воспитанием и даже постигшим вас горем вам словно уготована эта благородная роль. Попросите у короля аудиенцию под предлогом, что ищете его покровительства для себя и своих детей. Явите ему ваши совершенства: обходительность, изящество, грациозность, ваше здравомыслие — все, чем так щедро наградила вас природа не для того, чтобы прятать эти сокровища в тени уединения, но для того, чтобы они ярче засверкали в свете дворцовых люстр. Очаруйте короля, пусть он пожалеет, что расстается с вами, и пожелает снова вас увидеть. Действуя осторожно и тактично, покорите его сердце и с помощью своего интеллекта подчините разум. Сделайте так, чтобы он не мог без вас жить, чтобы вы стали единственным человеком, способным исцелить его страждущую душу, обремененную государственными заботами, тогда он прибегнет к вашим советам и с их помощью спасет Францию от гибели.