* * *

Жюно должен был покинуть Париж 28 августа. Последняя ночь, которую он провел в столице, была весьма драматической. Его жена рассказывает нам об этом с исключительной искренностью:

"В этот день генерал получил приглашение на обед к Их Светлостям, герцогу и герцогине Бергским. Герцогиня писала, что желала бы также увидеть и меня, хотя прекрасно знала, что я не выезжаю из-за моей беременности. Генерал отправился на этот обед, и в восемь часов вечера уже возвратился с крайне взволнованным видом. Тяжелые предчувствия томили меня, я едва осмелилась спросить его, где он будет вечером. Он непринужденно ответил, что теперь всегда будет проводить вечера дома, подле меня.

В моем салоне было несколько наших друзей — кардинал де Мори, барон де Бретей, месье де Нарбон, месье де Баланс и их жены.

В девять часов он пошел к себе — снять мундир и надеть гражданское платье. Прошел целый час, он не возвращался. Я прошла к нему: никого. Я вызвала звонком его камердинера:

— Где генерал?

— Мадам, он вышел.

— Уехал в карете?

— Нет, ушел пешком.

— Хорошо, идите…

Как только он вышел, я упала на стул, совершенно уничтоженная. Я не сомневалась, что ему было назначено прощальное свидание и придет он не ранее семи часов утра.

Я вернулась в салон и извинилась за мужа, сообщив, что император срочно вызвал его во дворец. Вскоре все разошлись, кроме графа де Нарбона и мадам Жюст де Ноай. Оба знали положение дел, и при них я могла даже плакать. Они просидели до часу ночи.

Оставшись одна, я дала волю своему отчаянию. Уйти от меня в такое время, когда я вот-вот стану матерью, бросить меня в одиночестве — ради кого? Ради женщины, которая, как я знала, была недостойна его.

Три часа я провела на диване в самом темном уголке моей спальни, то и дело глядя на часы. Мое беспокойство усилилось, но теперь оно приняло другое направление. Зловещие мысли о несчастном случае с любимым человеком заметались в моем мозгу. Наступил рассвет. Неужели генерал не мог сообщить мне, что так задерживается? Что произошло? Может быть, Мюрат догадался о последнем свидании, застал любовников, и Жюно трагически погиб?

Час от часу моя тревога возрастала. Мой пульс бился часто и неровно. Я слышала непонятные шумы. Вокруг меня возникали странные видения. Наверное, я была на грани безумия. О! как я страдала этой жестокой ночью с 27 на 28 августа! Какое страшное воспоминание!

В четыре часа утра я уже не в силах была оставаться одна. Я прошла через гостиную и вызвала звонком лакея. Я высказала ему частично свои опасения, но они только удвоились, когда я увидела, что он их разделяет. Он рассказал мне, что генерал зашел к себе только переодеться, но, найдя на столе письмо, принесенное в его отсутствие, он несколько раз ударил себя кулаком по голове, сунул в карман пистолеты и вышел из дому через дверь, которая выходила на улицу Сент-Оноре.

Эти подробности усилили мою тревогу. Я отослала камердинера, вошла в спальню мужа и, глядя на его кровать, зарыдала при мысли о том, что человек, который мог бы мирно спать здесь, сейчас, может быть, умирает совсем молодым из-за женщины, которой не дано было оценить ни его сердца, ни достоинства".

Страхи мадам Жюно не были рождены ее фантазией.

Напротив…

* * *

В пять часов утра, Лаура, распростертая на кровати, во власти глубокого отчаяния, услышала какой-то звук. Она подняла голову и увидела посреди комнаты своего мужа — он бесшумно поднялся по потайной лестнице. Увидев его, пишет она, я была так счастлива, что не сделала ему ни единого упрека. Я бросилась ему на шею и, обвив его руками, целовала его щеки.

Он прижал меня к себе, наши рты соприкоснулись. Его страстный поцелуй вдруг напомнил мне о моих страданиях. И теперь он хотел… Ах, боже мой! Как порывисто я отскочила от него… Он не питался меня удерживать.

— Почему Вы не спите так поздно? — нежно спросил он меня. — Это неблагоразумно.

Он покраснел и положил руку мне под сердце, чтобы почувствовать движение своего ребенка; бедный крошка, показалось мне, с радостью узнал отцовскую руку.

— Лаура, — грустно сказал он мне, — ты заслуживаешь лучшей участи.

Я положила ему голову на грудь и плакала уже не так горько.

Жюно заметил, что положение улучшилось, и решил закрепить свои позиции. Взгляд его стал даже несколько игривым, и он попросил:

— Лаура, докажи мне, что ты меня прощаешь!

— Я хотела бы…

Тогда он снова попытался подвести жену к постели.

«На этот раз, — пишет мадам д'Абрантес, — я оттолкнула его менее резко, но столь же решительно».

Губернатор Парижа понял, что его попытка преждевременна. Он снова принял мрачный вид, стал ходить по комнате из угла в угол, ударил себя кулаком по голове и, подойдя к Лауре, твердо сказал:

— Я должен все тебе объяснить, от этого зависит наше будущее счастье…

Но объяснение он отложил назавтра…

* * *

Обменявшись нежными поцелуями, супружеская пара разошлась каждый в свою спальню. Наутро Жюно отвез свою супругу в замок Ренси (великолепное имение, принадлежавшее некогда герцогу Орлеанскому), где она должна была жить в отсутствие мужа. Там они сели в небольшую прогулочную коляску и поехали в окрестный лес. Свои интересные откровения губернатор Парижа хотел преподнести супруге наедине.

Послушаем ее лихорадочный сбивчивый рассказ об этой сцене:

"Александр был крайне взволнован. Делая мне свое признание, он все более возбуждался. Приступив к рассказу с самым благородным доверием ко мне, он признал, что причинил мне немало горя, обвинял себя в жестокости.

Имя, которым мадам Жюно звала своего мужа (его настоящее имя — Андош).

Он рассказал мне все без утайки. Но он представил мне доказательство — письменное доказательство — преследование, которому подвергался и перед которым даже ангел не устоял бы.

— Да, она мне нравилась, — говорил он, — но сердце мое не было затронуто… Она красива; она принцесса, сестра моего повелителя. Все это было соблазном. Я потерял голову, и мое увлечение сделало несчастной тебя, а может быть, и меня самого. В каком состоянии ты была вчера? Н я виноват в этом! И для кого я пожертвовал бы своей женой, своим ребенком! Ведь ты не пережила бы меня, если бы я погиб…

— Если бы ты погиб! — вскричала я, бледнея от ужаса.

Он молча вынул из-за отворота мундира записку и отдал мне.

И я увидела неряшливый почерк принцессы, узнала ее безграмотный стиль. Я прочитала:

«Я не могу смириться с мыслью, что мы расстаемся без последнего рандеву. Если Вы не приедете, дома Вас замучат слезами и жалобами. Оставьте ее и приходите к Вашей Каролине. Так же, как всегда. Двери будут отперты. Но не забудьте взять пистолеты — думаю, не надо объяснять, почему это необходимо».

Первые строки вызвали у меня только брезгливость к этой женщине, как всегда обуянной чувственностью. Но последние строки!.. Она требовала этого свидания, прекрасно понимая, что подвергает смертельной опасности и жизнь своего мужа, отца своих детей, и жизнь любовника, которого она будто бы страстно любила… Меня и сегодня охватывает дрожь, когда я вспоминаю эти строки… Александр взял меня за руку и продолжал свой рассказ.

Едва он вошел в ее комнату, она вынула из его карманов пистолеты и проверила, заряжены ли они; потом своей хорошенькой ручкой извлекла из ножен превосходный турецкий кинжал, который Александр всегда брал с собой, если выходил ночью. Проверив пальчиком остроту лезвия, она отпустила «милую шутку» что, дескать, Мюрата есть чем встретить, ежели он вздумает явиться…

Александр сказал мне, что ее поведение как будто заморозило страсть, которую она прежде возбуждала в нем (так же, как и ее записка, которую он прочитал с тем же чувством, что и я сама). Она была изумлена его холодностью, не будучи в состоянии понять ее истинных причин, истолковала ее превратно и с яростью набросилась на него:

— А, ты меня не хочешь, ты уже насытился дома, со своей женой. Ты вернулся к ней, не думая, что я осмелюсь на это свидание?!

— Нет, Вы ошибаетесь, — ответил он спокойно, — она не желает меня знать, она не примет меня. Но, прошу Вас, не будем упоминать ее имени.

Так прошел первый час этого злосчастного рандеву. Она использовала все средства, все уловки, чтобы пробудить хотя бы последний порыв его угасшей страсти. Но повязка спала с его глаз, колдовские чары развеялись. Александр признался мне, что, видя эту женщину, изощряющуюся в своих бессильных похотливых домогательствах, как проститутка, он чувствовал теперь только отвращение. Когда она осознала это, ее обуяла безудержная ярость. Она осыпала его неистовыми угрозами, и он испугался этой фурии, потому что она угрожала и мне.

— О боже, — вскричала она, — вот и рассвет. — Надеюсь, что Мюрат увидит, как ты выходишь, и в свой дом ты вернешься трупом!

— Замолчите, — вскричал Александр, выбираясь из постели, — замолчите же! До сих пор Вы внушали мне отвращение, теперь внушаете ужас! Но запомните, если я узнаю, что Вы посмеете нарушить покой моей жены, я разоблачу Вас! Теперь я угрожаю Вам, и это не пустая угроза! Я не отомщу потихоньку, вся Франция, вся Европа узнают, что Вы такое, и о сегодняшней ночи особенно! Подумайте о моих словах хорошенько!

Она заплакала, бросилась на колени, просила прощения, отказалась от неистовства страсти и жалобной нежностью добилась, наконец, от Жюно акта примирения, который воплотил в себе последний вздох этой злосчастной связи".

Закончив свои признания, Жюно отвез жену в замок Ренси и стал готовиться к отъезду.

В пять часов утра он садился в карету; Лаура прильнула к нему.

— Ты никогда больше не обманешь меня? — спросила она.

Он с улыбкой повел плечами и она встревожено спросила:

— Теперь ты принадлежишь только мне, не правда ли?

— Не бойся теперь ничего…

Но пять минут спустя, за поворотом дороги, Жюно достал из кармана и надел за запястье браслет, сплетенный из волос герцогини Бергской.

Как только ее любовника «заволокла дымка на горизонте его странствий», как выражается в претенциозном стиле эпохи мадам де Салль, Каролина, чья страсть обрекла его на эти странствия, уже подыскивала нового любовника, который тоже мог бы оказать ей помощь в осуществлении ее честолюбивых замыслов. В Фонтенбло, куда она через месяц вернулась из Елисейского дворца, она пришла к выводу, что наиболее подходящей кандидатурой является месье де Меттерних, посол Австрии.

Этот голубоглазый блондин имел, как говорили, «дар нравиться». Большой любитель хорошеньких женщин, в Фонтенбло он использовал свое обаяние, чтобы переспать со всеми прекрасными придворными дамами, т. е., по формуле знатока этого времени, «крепкогрудыми, с кокетливо-вертлявым задом», то есть этот австриец завладел лучшим достоянием Франции.

Естественно, что месье де Меттерних готов был вступить в любовный поединок с Каролиной, пылкость которой была общеизвестна. И в данном случае великая герцогиня не разыгрывала из себя недотрогу. "Отчасти из кокетства, — пишет об этом мадам Ремюза, — но еще более того из желания использовать этого влиятельного министра в своих честолюбивых замыслах, она стала обхаживать Меттерниха и через несколько дней уже была его любовницей.

Австрийский красавец получил сразу два удовольствия — завести пылкую любовницу и наставить рога самому отважному маршалу Великой Армии. Каждый раз, когда Меттерних обрабатывал Каролину в своей постели, он чувствовал, что берет реванш за Аустерлиц.

О связи венского дипломата и великой герцогини Бергской скоро узнали; Двор был скандализован. Нашли, что сестра императора слишком пылко и отнюдь не в соответствии с официальной процедурой принимает у себя иностранных послов. Все открыто осуждали ее поведение. Неизвестный виршеплет сочинил песенку, которая всем нравилась, хотя была несколько фривольной (если выражаться по-французски), или даже непристойной, или — если назвать по-русски — охальной:


Этот взгляд для меня

Горячее огня!

Этот взгляд, этот взгляд

Ее Светлости!

На меня этот взгляд

Устремлен, говорят,

И стремлюсь я в объятия к ней,

Где еще горячей,


Где еще горячей… — посему мы даем ее в смягченном переводе.

Не обращая на глас хулы никакого внимания, Каролина по-прежнему переживала волнующие моменты «под стеганым одеялом» месье де Меттерниха, «в надежде, — как нам сообщает в свойственном ей претенциозном стиле мадам де Салль, — отдавая свою „драгоценность“, получить взамен корону».

Становясь любовницей австрийского дипломата, Каролина стремилась обеспечить за собой дружбу Австрии.

Еще более пессимистка, чем мадам Императрица, которая говорила с улыбкой: «Если только это продлится!» — Каролина хладнокровно предвидела развал империи, исчезновение Наполеона и падение с головокружительной высоты семьи Бонапартов.