В эту секунду Петр Федорович быстро взглянул на меня и, похоже, едва подавил желание озорно подмигнуть: я заметила, его лицо чуть ли не судорогой исказилось! Меня так жаром и обдало…

– Этот граф, как его там, конечно, откуда-то прознал, что я явился в Париж с поручением от нашего государя-императора, и теперь желал бы выведать суть сего поручения, – с непередаваемым апломбом провозгласил мой муж. – Все эти хлыщи, которые вечно курсируют между Парижем и Лондоном, как один шпионы! Нам, русским, между ними надо быть осторожными, чтобы не попасть в беду! Никуда мы с ним не поедем! Ни на какой Монмартр! Еще недоставало!

Мы с князем Тюфякиным даже не осмелились переглянуться, чтобы не расхохотаться и не выдать себя…

Когда мы прибыли, наш гостеприимный хозяин помог мне выйти из кареты и, пользуясь тем, что муж мой ушел вперед, пробормотал:

– Однако с этим господином (вы понимаете, о ком я говорю?) надо быть осторожней. Он неотразим, репутаций им погублено несчетно, и главная жертва его – леди Блессингтон, с которой он сожительствует чуть ли не на глазах мужа, а тот, бедняга, настолько им очарован, что ничего не видит, и видеть не хочет. Он создан для того, чтобы разрушать… Берегитесь его!

У меня даже мурашки по коже побежали! Уж сколько времени – как только я почувствовала себя беременной Николенькой – моя чувственность спала и я совершенно не ощущала себя обделенной оттого, что жила лишь платоническими влюбленностями, да и то – влюблялись лишь в меня, а я сама ни в кого, и даже взгляды государя-императора меня не столько возбуждали, сколько просто льстили. А в это мгновение… В это мгновение я почувствовала, что дрожу от желания оказаться в мужских объятиях, отдаться!

Надо ли уточнять, о чьих объятиях я мечтала и кому желала отдаться?..

Кое-как простившись с Тюфякиным, я бросилась в дом, сама не своя от стыда: казалось, наш добрый хозяин все понял!

Моя горничная Ариша служила мне много лет и видела меня насквозь. Аришу подарила мне крестная на именины, когда мне исполнилось семь лет, и она сначала была ужас какая неотесанная и пугливая, а потом со мной росла и училась и стала отменной служанкой и почти подругой для меня, у которой никогда женщин-подруг не было. Все женщины мне завидовали, а Ариша любила меня больше жизни, которую она всю мне отдала, во всех моих авантюрах она была при мне и мне помогала. Царство ей небесное – упокоилась она десять уж лет тому и уповала лишь на то, что скоро мы встретимся на небесах, – ан нет, я задержалась на земле… Конечно, ни о чем спрашивать Ариша не смела, только подглядывала исподтишка, вопрошающе, но я дождалась, пока другая моя горничная, Катерина, которая при туалете моем состояла, с делами покончит. Катюша, конечно, была очень милая девушка, но все же доверием у меня не пользовалась: ее муж мой, от моего ложа отлученный, порою использовал для утех, благо она была бесплодная, я ничуть не ревновала и даже рада была, что он ко мне не пристает, а все ж при ней никогда ни полусловом не откровенничала, ибо боялась, что мужу донесет. Наконец Катюша ушла, и я одним махом выложила Арише и все, что на балу произошло, и все, что рассказал Петр Федорович о графе д’Орсе. О чувствах своих я помалкивала – говорю же, Ариша меня насквозь видела!

– Сдается, жалко вам, Зинаидушка (из слуг только Арише дозволено было фамильярничать и звать меня не по имени-отчеству, не княгинею, барыней или вашим сиятельством), что не поедете завтра на эту их гору, как бишь ее? – задумчиво проговорила Ариша.

Я только уныло вздохнула в ответ.

– Не позволите ли с Евграфом словцом перемолвиться? – спросила она.

Евграф был вторым камердинером моего мужа (при гардеробе состоял) и женихом Ариши. Они непременно поженились бы, кабы по возвращении нашем в Россию Евграф не помер от той самой холеры, которая унесла жизнь моего свекра. Ариша от горя была чуть жива, но более ни за кого не пошла, хотя к ней не раз сватались и ко мне в ножки падали, чтобы отдала девку… Я б ее не неволила, однако Ариша сама не желала от меня уходить.

Хоть Евграф и числился слугой князя Бориса, настоящей его повелительницей была Ариша. Ради нее он на все был готов, и я знала, что преданность Арише он ставит выше верности хозяину. Поскольку преданность Арише означала также преданность и мне как ее любимой госпоже, я никак против этого не возражала.

Я поняла: Ариша что-то замыслила, – и кивнула.

Уложив меня в постель, она поцеловала мне плечико и ушла, а спустя довольно долгое время вернулась и прилегла на своем тюфячке в уголке (она всю жизнь спала при мне, вот только когда я замуж вышла, переселилась в закуток при спальне, но когда ночные посещения моего супруга прекратились, опять воротилась со своим тюфячком). Ариша сразу поняла, что я не сплю. Да уж, той ночью я извертелась в постели, наутро простыни были как изжеванные!

– Спите, барышня?

– Какой сон! – вздохнула я.

– Вот и Евграфу нынче не спалось, – хихикнула Ариша, – отправился по этому их Парижу гулять. Побывал возле одного дома на улице Бурбонов…

Я встрепенулась.

– Привратник там полуночник оказался, – продолжала Ариша. – Сидел на тумбе да покуривал. Евграф с ним и завел разговор.

Само собой, все наши слуги, которые при наших персонах состояли, говорили по-французски так же свободно, как мы. Иначе бы их в Париж не взяли!

– Очень тот привратник своего хозяина хвалил, да не англичанина, милорда этого, а французского графа, молодого красавца! Ходок, дескать, каких свет не видывал, и если решил какой дамы добиться, то непременно ее получит. Так и сказал: «Его сиятельство не промах, и задумай он поцеловать пятку самой императрицы, ей этого не миновать!» Так что не томите себя, барышня, суженого конем не объедешь!

Я тогда впервые поняла подлинный смысл слова «суженый». Как-то все считают: мол, это непременно жених. Да нет, это тот, кто тебе предназначен судьбой и ты кому предназначена, а на всю ли жизнь или на миг страсти – сие значения не имеет, ибо роковое влечение неодолимо.

Спустя много лет прочла я роман «La Fille aux yeux d’or» – «Златоокая девушка» моего любимого писателя Бальзака и вдруг наткнулась почти на те же самые слова, про пятку императрицы! И поняла, почему герой этого романа, Анри де Морсе, показался мне столь знакомым. Да ведь это совершеннейший портрет графа д’Орсе (даже фамилии звучали похоже)! «Горячий огонь очей, прелестные алые губы, шелковистый блеск черных кудрей, белая кожа, нежный овал лица превращают этих юношей в прекрасные цветы человеческие…» Только глаза у графа были черные, а у де Морсе – синие. Впрочем, возможно, Бальзака ввели в заблуждение те дьявольские синие огоньки, о которых я по сей день помню, а что он беседовал с привратником дома, где жил граф, я теперь не сомневаюсь – иначе откуда бы знал про эту «пятку императрицы»! И главная фраза, которая довершала портрет де Морсе, была такая: «Для женщины увидеть его – значило потерять голову, загореться одним из тех желаний, которые испепеляют сердце». Это о нем, о графе д’Орсе, сказано, именно таков он был, и неисполнимым желанием я загорелась…

Но что было делать? Это уж спустя какие-то годы я осмелела настолько, что научилась сама делать выбор меж мужчинами и первая открывала им свои чувства и желания. А в те дни была еще робка. Неопытна… Наконец я уснула, успокоенная словами Ариши и уповая на то, что утро, как всегда, вечера мудренее. Как выйдет, так и выйдет!

Странно мне теперь, вспоминая те события, одно: собственная готовность совершить адюльтер меня ничуть не смущала, хотя вроде бы и помыслить о таком приличной женщине нельзя. Хотя что тут странного? Увы, жизнь при дворе пронизана тончайшим ароматом распутства, и на самом деле женщину готовят к возможности измены не столько пылкие ухаживания мужчин, сколько самые разговоры о том, что многие изменяют. Начинаешь думать: «Дозволено другим, значит, дозволено и мне!» Это снимает нравственные засовы, отмыкает замки верности, и мы охотно сбрасываем ее цепи, особенно если брак не скреплен взаимной любовью мужа и жены. Исподволь ты не только готова согрешить, но даже мечтаешь об этом. Что и говорить, порок имеет свою привлекательность!

Но если я даже и желала увидеть графа – и не только увидеть! – то возможности такой у меня не было. Борис Николаевич, который узнал точную дату нашего представления ко двору и который был весьма щепетилен насчет внешнего вида, уже приметил, что наши туалеты и прически несколько отстают от современной моды (пожалуй, и встреча с графом, который до кончиков ногтей был изыскан, щеголеват, моден, неподражаем, оказала свое влияние), да и особые одежды для морских купаний следовало изготовить, поэтому теперь мы не только никуда не езживали, но и вовсе света белого не видели, проводя все свое время в деспотическом обществе торговцев тканями, украшениями, обувщиков, портных, белошвеек, куаферов и учителя придворных манер…

Правда, в последний день выяснилось, что придворные чины иностранных государей должны были явиться в своих мундирах, так что c шитьем новых фраков и множества жилетов для моего супруга спешку устроили напрасно. Зато Борис Николаевич много хвалил себя за то, что свой придворный мундир взял с собою.

Мне приходилось много слышать, особенно от иностранцев: мол, русский двор слишком строг и официален, церемониал здесь жесток и непреклонен, этикет чрезмерно суров. Не стану спорить, скажу лишь, что церемониал и этикет на то и существуют, чтобы чрезмерную свободу ограничить. На что будет похоже, если в присутствии высоких особ всяк станет вести себя как ему Бог на душу положит?! Во всем порядок нужен, только порядок сей не должен быть нелеп, а вот то, с чем столкнулась я при представлении французскому государю, было как раз не порядком, а сущей пыткой.

Например, надобно было (да не только мне, а всем дамам, коим следовало представляться!) взять особенные уроки у придворного учителя танцев мсье Абраама. Ему было восемьдесят лет и он напоминал мне кузнечика, который слез с булавки в коллекции какого-нибудь неистового энтомолога, дрыгает ножонками и в любую минуту готов снова быть булавкой проколотым. Думаю, кабы привелось мне увидеть Серджио Тремонти восьмидесятилетним, я б нашла его таким же: на кривеньких ножках, с подагрическими ручонками, с морщинистым, что печеное яблочко, но при том набеленным и нарумяненным личиком. Мсье Абраам учивал манерам еще саму Марию-Антуанетту, считал то время наилучшим в своей жизни, а потому сохранил пристрастие к выцветшим кружевным воротникам и пудреным парикам. Диво, как его голова не слетела в корзину гильотины – кажется, мсье Абраам успел эмигрировать в Кобленц, а может, и в Лондон: он мне говорил, да я уже запамятовала. Его вновь призвали ко двору при Реставрации, когда начали возрождать старинный этикет.

За три урока он обучил меня управляться с пышным придворным платьем, из чего самым трудным было научиться отбрасывать каблуком длинный шлейф, чтобы он, как ему положено, волочился по полу, а не путался в ногах. Также научили меня трем видам реверансов разной глубины и продолжительности. Урок начинался с того, что мсье Абраам провозглашал пискляво: «Мадам, представьте, что я – его величество король!» – и проходило некоторое время, пока меня переставал душить смех.

Приезжал мсье Абраам всегда с опозданием, уезжал суматошно – бедный кузнечик был в Париже нарасхват!

К ночи я падала в постель, изнемогая не от желания, а от усталости, даже снов грешных не видала, и ко дню, назначенному нам быть во дворце Тюильри[26], на приеме у его величества, пришла к убеждению, что графа мне увидеть не судьба.


Нам не повезло – было холодно и шел дождь, а являться в Тюильри в мантильях или даже в шалях запрещалось этикетом, и жалко было наблюдать вереницу разодетых в пух дам – все как одна с голыми плечами, в белых платьях с тренами, в жестких высоких прическах, – которые шествовали от павильона к павильону. Если в Тронном зале наши туалеты были еще безукоризненны и мы с легкостью проделывали три необходимых реверанса (первый следовало сделать при входе в галерею, где стоял король, окруженный своей свитой, второй – когда расстояние между ним и приближающейся к нему дамой сократится на треть, и третий, самый глубокий, почтительный, продолжительный, – еще через десять шагов, а затем король приближался, взглядывал на даму и небрежно-ласковым мановением руки отсылал ее прочь, не говоря ни слова), то постепенно наряды и прически теряли свой блеск под дождем, пока мы брели к другим флигелям, чтобы засвидетельствовать свое почтение членам королевской семьи.

Королева непременно удостаивала дам какой-нибудь реплики, однако реплики эти были нелицеприятны. Одной девушке она бросила: «Вы слишком бледны», второй: «Вы слишком быстро ходите», а я удостоилась брезгливого: «Вы слишком красивы!»

Дрожа от холода, в туфельках, которые – о знаменитые изделия французских башмачников, наши-то петербургские сапожники куда прочнее шьют! – мигом раскисли на моих ногах и превратились в какую-то кулагу[27], которая держалась лишь благодаря ленточкам, я с тоской вспоминала русский двор с его «суровым этикетом» и мечтала только об одном – скорей, желательно прямо сейчас, воротиться домой, в Россию.