Я, с той чуткостью, которую испытывают люди в чужой обстановке, ощущала царившее в зале напряжение. Воздух был словно пронизан электричеством, будто надвигалась гроза. Разговоры шли натянуто, я ловила нетерпеливые взоры, обращенные к дверям, как если бы ожидалась очень важная персона. Особенное нетерпение, порой граничащее с неприличием, проявляли дамы, и вдруг я поняла: они ждут прибытия графа д’Орсе! Ради него они так разодеты… ради него так разодета я! Они благоухают не духами – они источают аромат женского возбуждения, желания!

Да здесь все из-за него с ума посходили, что ли? И я в их числе?!

Бессилие перед властью любви – я испытывала его впервые в жизни. Потом эта волна дважды вновь накатывала на меня, и я всегда поражалась ее неодолимости. Но тот раз был первый, и у меня навернулись слезы на глаза. Я показалась себе жалкой травинкой по сравнению с лесной бурей, которая ломает деревья…

Но я не могла избавиться от желания видеть графа. Он придет… И что тогда? Я впервые задумалась о том, что меня ждет, если он пожелает меня.

Я готова на все, да… Но что значит это «все»?! Ослушаться мужа и не ехать с ним в Дьепп? А потом? Разлука с ним? Разлука с Россией?..

В это мгновение вдруг что-то изменилось в бальном зале. Пролетела какая-то весть, тотчас передаваемая из уст в уста… И я видела, как на лицах дам ожидание сменялось разочарованием, а потом – жадным любопытством.

Что стряслось? Я с нетерпением ждала…

Князь Тюфякин подлетел ко мне. Его глаза горели:

– Вы слышали? Графа д’Орсе не будет на балу. Внезапно умер лорд Блессингтон, граф и леди Элизабет немедленно уезжают в Англию, ведь лорд завещал похоронить его в семейном склепе.

– Ах… – только и могла прошептать я, но горестный вздох мой был заглушен смешком князя:

– Боже мой, рассказывают страшные вещи! Будто лорд скончался от разрыва сердца, когда… когда у него вдруг открылись глаза.

Я взглянула непонимающе:

– Открылись глаза? Вы имеете в виду, он спал, проснулся, открыл глаза и…

– Ну, милая девочка! – захлебывался князь. – Можно ль быть такой наивной?! Лорд просто не вовремя вошел в комнату, где на канапе находились его жена и граф, – вот у него и открылись глаза. А сердце-то привыкло к слепоте, ну и не выдержало!

– Ах… – снова вырвалось у меня.

Я была совершенно уничтожена и умирала враз и от стыда, и от презрения к себе, и от тоски по тому, кого, я знала, больше никогда не увижу…

Гостиная и бальный зал постепенно безлюдели. Чудилось, все собрались сюда, только чтобы встретиться с д’Орсе, а узнав, что этой встречи не будет, махнули рукой на любезность по отношению к хозяину. У Ротшильда и его жены, маленькой, изысканной и очаровательной, хотя и с явными еврейскими усиками над пухленькой верхней губкой, был унылый вид, но отчего они приуныли: оттого ли, что гости покидают их, или оттого, что не прибыл д’Орсе, – я не берусь судить.

Мы, русские во главе с Поццио ди Борго, и другие дипломаты с супругами держались в насильственном веселье до двух часов ночи, когда можно было покинуть бал, не нарушая приличий, а потом тоже отправились по домам.

– Завтра в Дьепп, – заявил Борис Николаевич, и я покорно промолчала в ответ. – Вы необычайно похорошели в Париже, – вдруг добавил князь, целуя мне руку. – Как бы я хотел, чтобы вам помогли воды!

Мы приехали в Дьепп, но провели на побережье лишь несколько дней. Я успела только два или три раза зайти в море, завернувшись в толстый халат из верблюжьей шерсти (так здесь купались дамы, да и вода была прохладной, и одна зябкая креолка с Мартиники входила в волны в шубе, вот крест святой, вот разрази меня гром, если вру!), а Борис Николаевич и вовсе не решился надеть свои панталоны до щиколотки и фуфайку с короткими рукавами – костюм для плавания, – как пришло известие от Поццо ди Борго, что в Париже совершилась революция и король Карл низложен, а королем провозглашен Луи-Филипп, герцог Орлеанский. Из России прибыл фельдъегерь от императора с приказом всем русским немедленно покинуть Францию.

Мы выехали буквально на другой день. Поскольку мы и так собирались возвращаться домой, не заезжая в Париж, все наши вещи и наши слуги были при нас, в том числе и новый куафер, нанятый по протекции князя Тюфякина.

Еще несколько слов о нашем добром хозяине, Петре Федоровиче. Известие о приказе императора его едва не убило! Жизни без Франции, без Парижа он себе совершенно не мыслил, а Россию не терпел… И вообще, легендарная русская nostalgie в ту пору еще в моду не вошла, это ее потом Иван Сергеевич Тургенев начал культивировать – при этом прекрасно живя, заметьте, во Франции годами! Поццо ди Борго, который и сам Францию обожал (спустя четыре года он был назначен нашим послом в Лондоне, но почти сразу умер там от тоски), прекрасно понимал князя Тюфякина и сделал все, чтобы уговорить императора оставить беднягу в покое. Не хвастаясь скажу, что и я, воротясь, умоляла его величество проявить милосердие, и в конце концов князь Тюфякин получил желанное монаршее дозволение жить во Франции безвыездно. В Париже он и упокоился и был похоронен на кладбище Монмартр.

Накануне отъезда из Дьеппа князь Борис Николаевич посреди ночи вошел в мою спальню и турнул Аришу прочь, словно кошку, заспавшуюся на хозяйской кровати.

– Что вам угодно? – спросила я испуганно.

– Поскольку государь-император давал вам позволение выехать на купания для поправления здоровья, я должен буду доложить ему, поправилось ли оно, – ответил князь, сбрасывая шлафрок и без церемоний укладываясь в мою постель. – А коли не поправилось, мне придется просить высочайшего дозволения на развод, поскольку супруга моя своих обязанностей исполнять не может.

Я была так ошеломлена, что даже не осмелилась сопротивляться. Но, когда муж ненасытно владел моим покорным телом, незабываемое лицо графа д’Орсе всплыло вдруг передо мной. Естество мое взволновалось – и я ощутила блаженство страсти. В ту ночь впервые в жизни я поняла, что супружество – не только докучное бремя, что муж годен не для того лишь, чтобы деньги давать или быть причиной неудержимой обыденной скуки.

По прибытии императору было доложено, что воды мне очень даже помогли.

Да и в самом деле помогли! Впоследствии не раз, отдаваясь во власть супруга, я воображала, что мною владеет граф, – и испытывала плотское удовольствие. Но вскоре вторая беременность прервала эту игру, а когда я совершенно оправилась после нее и ее печальных последствий, воображаемым любовникам в моей жизни места больше не было: их сменили подлинные, ибо моя чувственность ко мне воротилась и обуревала меня пуще прежнего.

Но встреча с Альфредом д’Орсе и наш несостоявшийся роман навсегда остались моей сокровенной тайной в шкатулке моего сердца.


Приезд наш в Россию начался для нас с череды похорон. Лишились мы князя Николая Борисовича, свекра моего, умершего от холеры, пережила я и еще две потери, о которых уже упоминала, а моя верная Ариша утратила жениха. Николенька по-прежнему оставался единственным моим сыном, что давало свекрови право снова начать твердить свои глупости о каком-то вековом проклятии, да я ее не слушала, я всей душой стремилась в Петербург: мне хотелось живой, острой жизни, подальше от нашего московского и спасско-котовского увядания и засыхания… Впрочем, зеркало убеждало меня, что я пока не увядаю и не засыхаю, а, напротив, расцветаю и еще краше становлюсь.

Мой муж стал теперь владельцем всего юсуповского состояния – и внезапно обнаружил, что оно не столь велико, как ожидалось. С одной стороны – 250 тысяч десятин земли и более 40 тысяч крестьян в разных губерниях России, а с другой – долг около двух миллионов рублей. Князь Борис Николаевич мигом переменился. Его расточительность сменилась строгой расчетливостью. Он отдал на откуп пруды для ловли рыбы в Архангельском, продал Московскому университету ботанический сад, а бесценную коллекцию из усадьбы начал перевозить в свой петербургский дворец на Мойке, чтобы усадьбу тоже продать по частям, однако я, по тайной просьбе свекрови, обратилась к императору, который помнил Архангельское в расцвете, и тот запретил князю опустошать имение.

Мне даже трудно упомнить все дела, в которые ввязывался Борис Николаевич, чтобы избавиться от долгов и приумножить богатства Юсуповых. Мы с сыном должны, конечно, быть ему благодарны за это, за наш теперешний достаток, однако слухи о том, что он открыл в Петербурге ростовщические дома, были для меня оскорбительны: в то время вообще казались стыдными деловые качества человека благородного происхождения. Впрочем, меня мало волновало, что состояние семьи удесятерилось благодаря тому, что князь скупил заводы и шахты Донбасса, давал вольные крестьянам и открывал в имениях больницы, чтобы, по его словам, работники не мерли как мухи. Меня куда больше смущала его скрупулезная расчетливость при ведении домашнего хозяйства. Экономия моего супруга доходила до того, что для домашнего стола и даже для приемов бочками покупали цимлянское, которое было очень дешевым (стоило в три с половиной раза меньше шампанского!), и наливали его в длинные прекрасные бутылки от зарубежных вин – от всех этих шампанских, лафитов, бордо et cetera… Бутылки заботливо мыли после пиров и хранили до следующего раза.

Однако некоторые расходные статьи никакому урезанию не подверглись: это были ложи во всех театрах (подобно своему отцу и князю Тюфякину, Борис Николаевич был завзятый театрал, в отличие, к слову, от меня: я театра никогда не любила и бывала там лишь потому, что это было модно, этого настойчиво требовал свет) и роскошь моих туалетов.

Собственно, с этой роскоши и началась одна история, о которой пойдет речь дальше.

Граф д’Орсе был моей первой тайной страстью, а это была история второй… Которая, однако, очень скоро стала явной для всего света.


На одном балу появилась я в платье, сплошь обшитом низками жемчуга, и вот возьми и зацепись плечом за жесткое золотое шитье на мундире императора! Мы, помню, танцевали вальс, и с меня, а может быть с моего платья, окружающие глаз не сводили!

Не скрою, мои туалеты были всегда предметом восхищения и зависти. Как-то раз я слышала приватную беседу двух дам, которые делились друг с дружкой секретами переделки уже ношеных платьев. В самом деле, больше трех раз в одном и том же наряде на балах никак нельзя было появиться! Я тогда хотела сказать, что любое платье можно преобразить с помощью нашитых на него драгоценностей, но вовремя прикусила язык, потому что у них шла речь о лентах, бисере, перекрое рукавов и корсажа… Я подумала: хорошо, что этого не слышит мой муж, иначе он принудил бы меня все мои наряды перешивать наново! Но то платье, в котором я была тогда, я даже и не переделывала: надела очень простое атласное белое, приказав спороть с него кружева, с которыми оно уже примелькалось, а взамен сплошь заковать его в жемчужную броню.

Надо сказать, после моего возвращения из Франции взоры государя, на меня обращенные, стали еще более пылкими. Когда модному художнику Чернецову, после победоносного завершения наших боевых действий в мятежном царстве Польском, было заказано огромное полотно «Парад и молебствие по случаю окончания военных действий в царстве Польском 6 октября 1831 года на Царицыном лугу в Петербурге», где изображено более трехсот персон всех сословий государства – императорская семья, военные и гражданские чины, литераторы, художники, ученые, придворные дамы, отличившиеся чем-то мещане и крестьяне, причем список всех персонажей картины утверждал лично император, – государь как мне передавали, сказал:

– Прекрасную Зинаиду извольте изобразить без малейшей погрешности, ибо лицо ее столь восхитительно, что исказить в нем хоть одну черту будет греховно по отношению к красоте.

К слову, картина мне ужасно не понравилась, а уж то, как я нарисована, и вовсе ужас! Миленькая сплетница Россет и та красивей меня вышла! А впрочем, мы там все как-то на одно лицо… Те портреты мои, которые делали в России Кристина Робертсон и потом, уже во Франции, Франц Ксавер Винтерхальтер, нравились мне несравненно больше, особенно тот, работы Робертсон, который украшает мой дом на Лиговке. Я нарочно оставила его, он смотрит моими молодыми глазами на всех, кто входит, с площадки прекрасной мраморной лестницы, он встречает гостей, как когда-то их встречала я…

Словом, государь порой казался истинно в меня влюбленным, и впечатление создавалось такое, что может вот-вот последовать разговор, после коего мне ничего не останется, как склониться пред монаршей волею и исполнить предначертанное. В его поведении появилось странное нетерпение, почти лихорадочное. Я тогда еще просто не знала, что после рождения седьмого ребенка, великого князя Михаила Николаевича, врачи решительно воспретили императрице супружеские сношения, но для нее, в отличие от меня, это было истинной трагедией, поскольку она своего супруга обожала – и хорошо знала его натуру. Если он прежде позволял себе измены изредка и ненадолго, то теперь они станут, конечно, постоянными, и ее величество опасалась, что супруг ее может полюбить какую-то женщину всей душой, сделав ее своей официальной фавориткой. Она боялась меня, может быть, более, чем прочих, – и в самом деле, кто знает, как пошли бы дела, когда бы я в тот вечер не зацепилась жемчужной нитью за золотое шитье на императорском мундире…