Конечно, Дантес сыграл свою губительную роль!

Он пользовался большим успехом в свете – был красавец, на взгляд многих, в том числе и государыни, которая очень быстро сделала этого безродного улана, игрушку барона Геккерна, своим кавалергардом. Был он большой выдумщик, как это мило называлось в обществе, а попросту сказать – врун, каких мало: прибыл на службу в Россию с лживой историей о себе, будто после Июльской революции он участвовал в вандейском восстании, поднятом герцогиней Марией Беррийской. Я уже писала, как отнесся наш государь к Июльской революции, поэтому понятно расположение двора к этому «герою». Впрочем, говорили, у него и в самом деле имелась рекомендация герцогини, хоть о Вандее в ней и слова сказано не было.

Дантес часто посещал Пушкиных и ухаживал за Натальей, как и за всеми красавицами, но вовсе не особенно «приударял», как тогда выражались, за нею. Частые записочки, полные комплиментов, приносимые горничной Лизой, ничего не значили: это было в светском обычае. Пушкин отлично знал, что Дантес вполне невинно волочится за его женою, он вовсе не ревновал, но, как сам он выражался, Дантес был ему противен своею манерою. Конечно, у Пушкина был непростой характер, с его-то самолюбием! Все боготворили его музу, однако он частенько считал, что пред ним мало преклоняются. Дантес же держался с ним совершенно запросто, никогда не упускал случая подчеркнуть, что этот знаменитый поэт маленького роста, некрасив. Конечно, это Пушкина оскорбляло, и он не раз высказывал желание отделаться от его посещений. Натали не противоречила, но, увы, в ней не было ума, не было светскости, не было должного воспитания, и она никак не умела прекратить свои встречи с Дантесом. Быть может, ей было лестно, что красавец француз всегда у ее ног. Однако Пушкин больше всего опасался, как бы Дантес не увлек Александрину, к которой тот относился с искренним восхищением и даже как-то раз в мужской компании обмолвился, что, будь он Пушкиным, он выбрал бы не младшую, а среднюю сестру, ибо младшая годится только разбивать сердца и предъявлять счета из модных магазинов, а средняя – то есть Александрина! – способна быть родной душой, истинным другом для мужчины и в горе, и в радости.

Почему я знаю об этом? Мне рассказал князь Борис Николаевич, который это своими ушами слышал, и, не успела я подивиться такой разумности Дантеса, коего всегда полагала пустяшным вертопрахом, несмотря на склонность к нему государыни (а может быть, именно поэтому!), как мой муж присовокупил:

– Пушкин хотя и ошибся, но ему все же было среди кого выбирать…

И выразительно вздохнул.

Я эти его подходцы уже наизусть знала – сия интермедия означала: а мне-де не из кого было выбирать, вот я и получил супругу, которая не может мне быть родной душой, а только счета присылает! Я могла бы напомнить, что выбирать ему и впрямь было не из кого, потому что ему в шести домах отказали, когда он сватался, несмотря на то что открывалась возможность заводить счета хоть во всех модных магазинах, – но не стала свариться, ибо надоело до смерти.

И вообще я не о том!

Словом, Пушкин ревновал к Дантесу больше не жену, а Александрину, и, когда блестящий француз женился на Катрин, поэт вздохнул свободно. Но вскоре молодые супруги задумали отправиться за границу к родным мужа. И оказалось, что с ними собирается ехать и Александрина! Пушкин вышел из себя и решил во что бы то ни стало воспрепятствовать их отъезду. Он опять стал придираться к Дантесу, начал повсюду бранить его, намекая на его ухаживания, но не за Александриною, о чем он вынужден был умалчивать, а за Натали! Он беспрестанно искал случая поссориться с Дантесом, чтобы помешать отъезду Александрины. Случай вскоре представился.

В то время несколько шалунов из молодежи – Урусов, Опочинин, Строганов (кузен Идалии Полетики) и некоторые другие – стали рассылать анонимные письма по мужьям-рогоносцам. В числе многих получил такое письмо и Пушкин. «Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх»… И все же поначалу Пушкин отнесся к этому как к шутке!

Он, который раньше дрался по поводу и без повода! Даже самый примерный перечень его дуэлей достоин того, чтобы здесь его привести!

Он с молодых лет был страшный задира. Рассказывали, что, едва выйдя из лицея, как-то раз принялся шуметь в театре; сосед, майор Денисевич, его одернул… И была дуэль, на которой оба промахнулись и разошлись как ни в чем не бывало. И в Кишиневе своей задиристостью славился. Однажды в офицерском собрании схватился с каким-то прапорщиком, желая, чтобы играли не вальс, а мазурку. Вспыхнул скандал, после чего на рассвете состоялась дуэль с подполковником Старковым, командиром прапорщика. На счастье, оба противника вновь промахнулись, и секундантам удалось их примирить. А то раз не поладили слуги Пушкина и его лицейского одноклассника, барона Корфа. Пушкинский слуга был пьян и получил от барона палкой. На следующий день от Пушкина последовал вызов Корфу. Однако тот счел ниже своего достоинства стреляться из-за перебранки крепостных и ответил на картель: «Не принимаю вашего вызова из-за такой безделицы».

Граф Соллогуб мне сам рассказывал, как и он едва не был поставлен Искрой к барьеру из-за того, что Наталья Николаевна принялась графа бестактно расспрашивать о деталях его печально закончившегося романа, а тот ей сказал какую-то колкость. Отвязаться от «урожденного Ганнибала» Соллогубу удалось, только написав ему прекудрявое объяснительное письмо.

Господи, это просто невозможно представить: за тридцать семь лет жизни у Искры была двадцать одна дуэльная история! Причем во все дуэли он бросался очертя голову, друзья его едва порой удерживали, тогда как к последней врагам пришлось его толкать изо всех сил…

Этого добилась коварнейшая Идалия.

Она написала Натали письмо с просьбой 2 ноября прийти к ней в гости.

Общим местом стало пересказывать со слов княгини Веры Федоровны Вяземской, которой это поведала Натали, что Дантес вынул револьвер и грозил застрелиться, если Натали не отдастся ему. Она якобы не знала, куда деваться от его настояний; ломала руки и старалась говорить как можно громче, и, по счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, так что гостья немедленно бросилась к ней. Это же повторял барон Густав Фризенгоф, женой которого впоследствии стала Александрина. А между тем тайна в том, что Идалия заманила Дантеса, посулив ему устроить свидание именно с Александриной! Дантес написал ей письмо, однако Идалия, которая должна была его передать, бросила письмо в печку. И на то же время, на которое было назначено свидание, зазвала к себе Натали.

Оба, жена поэта и Дантес, были страшно растерянны, но тут появилась дочь Идалии. Натали убежала, рыдая и понимая, что попала в двусмысленную ситуацию, которая может грозить ей позором, а дома рассказала обо всем мужу. Он словно чувствовал, что здесь что-то не то, и оставил историю без ответа. А потом к нему начали приходить анонимные письма. Все думали, что их авторами являются князья Долгоруков и Гагарин, недоброжелатели Пушкина, однако и эти письма были делом рук Идалии. Слухи о них пошли, как круги по воде… Теперь Пушкину просто ничего не оставалось делать, кроме как послать Дантесу вызов. Если бы он не захотел драться, его заклеймили бы позором навеки! Пушкин написал Софии Карамзиной: «Мне нужно, чтобы моя репутация и моя честь были неприкосновенны во всех уголках России, где мое имя известно!» И отправился получать свою пулю от человека, который не любил ни Россию, ни русских, а потому не мог, просто не способен был «понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал», что он творит…

Геккерн боялся за своего приемного сына и любовника (все знали, что они жили с Геккерном как живут мужеблудники, хотя Трубецкой и уверял, что в этих сношениях тот был только пассивным импудикусом[40]… Только!!! Боже мой! Да уж лучше быть tante, чем tapette[41], они хоть ведут себя как мужчины!), а потому удерживал его от принятия вызова. Тогда Пушкин написал письмо ему самому, Геккерну, где простыми русскими словами охарактеризовал наклонности как отца, так и приемного сына, отказал им от дома и заявил среди прочего, что молодой Дантес болен сифилисом. Такое оскорбление снести невозможно, даже если оно было правдой. В тот же день Геккерн объявил Пушкину, что его вызов в силе и Дантес готов принять его.

О подлинных причинах дуэли мало кому известно теперь, это прикрыто покровом некоей тайны, а в былые времена об этом очень многие говорили. И государь, который всегда знал о каждом из своих подданных порою больше, чем сам этот человек, был осведомлен об интриге, которую сначала полагал просто светской игрой. Он ужаснулся, узнав о смертельном ранении Пушкина, но не собирался судить Дантеса более жестоко, чем можно судить орудие, а он был именно орудием неистовой Идалии и ее мести…


Конечно, когда Идалия выстраивала свою тайную интригу, она должна была учитывать риск, что Пушкину повезет и под пулю попадет Дантес. Но, во-первых, он еще на младшем курсе Сен-Сирской военной школы во Франции завоевал первый приз за стрельбу. Кроме того, в Идалию вселяло надежду пророчество какой-то гадалки, которая посулила Пушкину, что он умрет от белой лошади или беловолосого человека. А Дантес обладал белокурыми волосами! Кроме того, он был бледен лицом, носил белый мундир кавалергарда и ездил на белой лошади…

Наверное, об этом пророчестве помнил и Пушкин, именно поэтому так долго уклонялся от дуэли.

Словом, настал тот черный день, когда самая светлая Искра нашей поэзии погасла. Я тогда еще не знала, какую ужасную роль сыграла в этом Идалия, и не видела для Дантеса ни малейшего оправдания. Впрочем, я и потом этого оправдания не видела. И слышать пылкие заступничества за него императрицы мне было невыносимо. Я не понимала, как можно не горевать и не жаждать мести, когда мы лишись истинного сокровища России. Я не понимала, как может государыня со вздохом бросить: «Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил дух!»

Я их величествам тогда такого наговорила… Об этом в то время много сплетничали во всех слоях общества! В ком-то моя решительность и бесцеремонность вызвали ужас, в ком-то – негодование, в ком-то – восхищение.

Пустое тщеславие, конечно, но я не могу удержаться и не вспомнить некие незамысловатые стихи, которые написал тогда один литератор – Борис Михайлович Федоров:

Восторгом мысль моя согрета:

Вы были дивный идеал,

Когда любимого Поэта

Ваш голос славу защищал.

Ценя и мысль, и выраженье,

И чувства пламенной мечты,

Вы сами были вдохновенье

И чистый гений красоты.

Хоть мимолетно Вы касались

Струн лиры Пушкина златой,

Их звуки в сердце отзывались,

Чаруя, властвуя душой.

Вот лучший лавр его могилы.

О, если б он услышать мог,

Кто был его защитник милый,

Покров бы смертный он расторг…

Он возвратился б снова миру;

Душою Гений не угас;

Но Вам бы – посвятил он лиру,

И все звучал бы он – о Вас!..

Наверное, во многом я была несправедлива и жестока к государю в своих обвинениях, однако кто знает: если бы не моя несправедливость, взял ли бы граф Строганов (заметим, сводный брат Идалии Полетики!) на себя все издержки по похоронам Пушкина и приказал ли бы государь дать разрешение на погребение по православному обряду: ведь жертвы дуэлей приравнивались к самоубийцам, не заслуживали отпевания и должны были быть похоронены вовсе за церковной оградой, прислал ли бы умирающему прощальную записку: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки», взял ли бы их действительно «на свои руки», распорядившись заплатить все долги, в том числе и по заложенному имению, назначить вдове и дочерям пенсион по замужество, сыновей определить в пажи и выдать по полторы тысячи рублей на воспитание каждого вплоть до поступления на службу, сочинения Пушкина издать за казенный счет в пользу вдовы и детей, а также отправить семье единовременно десять тысяч рублей.

Натали, повинуясь последней воле мужа, уехала на некоторое время в деревню, а потом вышла замуж за Ланского. Государь никогда не мог избавиться от власти ее красоты. Говорят, медальон с ее изображением он всегда имел при себе…

Еще одна его тайная любовь – ах, Боже мой, сколько их было, и я попала в их число…


После решительного отказа государя арестовать Дантеса мое присутствие при дворе на некоторое время стало для меня невозможным. Просьбу мою об отставке их величества не приняли, но мне было дано милостивое разрешение «на поправление здоровья». Подразумевалось – душевного. В самом деле, их величества были убеждены, что я просто помешалась, когда говорила все что говорила, а Геккерн возненавидел меня на всю жизнь, намеревался даже послать вызов моему мужу, и только прямая угроза заключения в крепость заставила его утихомириться.