Я вдруг спохватилась, что таращусь на этого молодого незнакомца совершенно неприличным образом, отвела глаза, огляделась – да так и ахнула, обнаружив, что стою около дома Варвары Петровны, причем около той самой садовой калитки, через которую входила и выходила, как мне казалось, тайно, тщательно осмотревшись из-за высоких кустов сирени, чтобы никого не было ни за соседними заборами, ни на дороге.

Значит, я плохо осматривалась? Или он следил за мной? Но тогда кто он?

Да что же мы стоим, вдруг спохватилась я, надо поскорей скрыться, ведь император мог пойти по нашему следу или Байкова послать! Я, не говоря ни слова, схватила своего спасителя за руку и втащила во двор, потом на крылечко – и наконец мы укрылись за дверью домика Варвары Петровны.

Я осторожно поглядела в окно, но в округе ни души не было. Наверное, за нами не стали следить или просто потеряли нас.

Я вздохнула с облегчением и сняла капор, но тут же нахлобучила его вновь, спохватившись, что рядом со мной незнакомец, перед которым неприлично показаться простоволосой. Правда, поздно было думать о приличиях после того, как этот человек нес меня на руках и сжимал в объятиях, но все же я попыталась спрятаться за хороший тон, потому что испугалась того волнения, которое охватило меня, когда я смотрела в его черные глаза и вспоминала силу его рук. Какое-то смешение чувств, разрывающее душу и сердце смешение чувств… Это были жалость и желание, ничего подобного я никогда еще не испытывала, поэтому и не понимала, что со мной происходит. Я словно чувствовала, что времени и ему, и нам с ним отпущено не много, а потому надо успеть насладиться его красотой, продлить его жизнь, как мы тщимся продлить жизнь срезанного цветка, ставя его в вазу.

– Я хочу поблагодарить вас, – пробормотала я со стеснением, вновь снимая капор и приглаживая волосы, – но не знаю вашего имени…

– Меня зовут Савва Ильич Аксаков, – поклонился молодой человек.

– А я Зинаида Ивановна, – назвалась я, не видя надобности открывать свою фамилию, и продолжила: – Благодарю вас, Савва Ильич, вы так вовремя появились в том проулке, ведь тот человек, он…

Мой спаситель бросил на меня острый взгляд, и я вдруг подумала: а что, если он догадался, что моим преследователем был император, что, если узнал его?! Но тут же я успокоила себя: вряд ли он накинулся бы с такой яростью на императора! От разночинцев еще можно было бы ожидать злых выпадов против офицеров, но чтобы подданный напал на своего государя, даже защищая от него незнакомую женщину, – это уж слишком.

Тут же до меня дошло, что слова «незнакомая женщина» здесь вряд ли уместны – ведь он принес меня именно в мое тайное обиталище!

Молодой человек понял, видимо, как я удивлена, догадался, о чем я думаю, и сказал:

– Я живу вон там, – он подошел к окну и указал в сторону покосившегося домишка, почти вросшего в землю. Его единственное полуслепое оконце смотрело как раз на мою калитку. Понятно, он мог меня видеть, и не раз, когда я уходила или приходила. – Мы с товарищем снимали комнату у старика-хозяина, но теперь товарищ мой съехал на Адмиралтейскую, в доходный дом.

При упоминании Адмиралтейской у меня сразу испортилось настроение, а человек, который там поселился, почему-то немедленно стал мне неприятен. Захотелось запретить моему спасителю с ним видеться – но как я могла, и вообще, с чего вдруг?!

Как часто вещие чувства осеняют нас, но мы не доверяем им, а потом проклинаем себя за это…

– А вы почему не поехали с ним? – заносчиво спросила я.

– Мне это не по карману, – пожал плечами Савва. – Я едва наскреб за учебу заплатить, что ж с жильем-то роскошествовать.

– Так вы студент? – изумилась я, оглядывая его убогонькое пальтецо.

В доказательство он приоткрыл полу и я увидела, что на нем в самом деле студенческая тужурка.

– О, медицинский факультет?! Отчего же вы не на занятиях?

Он пожал плечами, и я устыдилась бестактности своего вопроса: его вид говорил сам за себя. Денег больше нет за учебу платить, все понятно. Я сразу решила, что помогу ему, однако так, чтобы он не знал. При себе у меня денег не было, да и разве можно за спасение отблагодарить столь пошло? Я боялась обидеть его, боялась, что он сразу уйдет, а мне так не хотелось, чтобы он уходил!

Почему? Для меня самой это было загадкой.

– Не желаете ли чаю? – спросила я, не понимая, что говорю, и вообще что нужно говорить и как себя вести. Он был человек совсем не того круга, в котором я вращалась, в котором чувствовала себя как рыба в воде, в котором могла вынырнуть из любой неловкости. А пуще всего меня смущало и сковывало мое томление!

Самой себя было стыдно!

Он качнул головой и попросил разрешения напиться воды. В углу стояло ведро и ковш, он немного выпил, а ковш сполоснул под рукомойником.

Я глядела во все глаза, точно на диковинное существо. Все это было для меня внове. Я в жизни не видела, чтобы человек за собой ковш споласкивал!

– Я у вас, Зинаида Ивановна, должен прощения просить, – наконец заговорил он тихо.

– За что же? – изумилась я.

– Да ведь я назвал вас при том офицере своей женой! Я только потому на это осмелился, что опасался, как бы он за нами не проследил и не узнал, где вы живете. А так, коли мужняя жена, постеснялся бы.

Я подавила усмешку. Понятие «мужняя жена» для императора значило бесконечно мало, вернее сказать – вообще ничего не значило. Уж мне-то это было великолепно известно. Однако сейчас говорить об этом было неуместно, да и не хотелось мне говорить об императоре, вообще говорить не хотелось. Мне хотелось…

Тогда я была в смятении, а теперь не стыжусь признать, что мне страстно хотелось близости с этим юнцом. Он назвал меня женой… И вмиг все, что случается между мужем и женой, промелькнуло в моем воображении. Да, я видела, что он помладше меня, на вид лет восемнадцати-двадцати, никак не больше, и еще совсем недавно разница в возрасте не в мою пользу оттолкнула бы меня, но сейчас все было не важно, кроме этого охватившего меня желания. Но не только мужского тела, объятий, близости, наслаждения хотела я – мне хотелось доверия, ласки и нежности… Ах, Боже мой, мне хотелось любви, взаимной, разделенной любви! Кто нашептал мне в этот миг, кто напророчил, что именно в этом юнце, без раздумий ставшем соперником императора, я найду то, о чем мечтала, как мечтает всякая женщина?

Воспоминание о тайных упованиях Нарышкиных мелькнуло на миг в моей памяти – и я только слабо улыбнулась, когда оно растаяло, как утренний туман под лучами солнца.

Но как сделать то, чего мне хочется? Как его добиться? Броситься ему на шею – ну что за нелепость! Нет, сначала нужно постараться задержать его здесь!

– Присядем, – показала я на диван. – Расскажите мне о себе.

Он недоверчиво приблизился, сел, наконец-то догадавшись сдернуть свой засаленный цилиндр, поставил его на колени и весь измял, пока сбивчиво говорил о своем богатом родственнике, который поддерживал его после гибели родителей (их унесла холера, а Савва выжил чудом), оплатил первый год его учебы на медицинском факультете и даже купил ему кое-какие атласы и пособия, в том числе настоящий и очень дорогой человеческий скелет, ибо, как говорил сей умный человек, без знания расположения костей невозможно лечить ни тело, ни душу. Однако через год сей благодетель умер, а его наследники совершенно не желали тратить деньги на нищего юношу. Савва был сиротой и кем только не служил, чтобы прокормиться! Как-то побывал даже форейтором в каком-то богатом доме, уж не припомню теперь фамилию хозяев. Правда, форейторами только до шестнадцати лет брали, да и тогда лишь самых малорослых, однако его все же взяли, хоть он был довольно высок. Преуморительно рассказывал Савва, как форейторы, которые управляли передней – ее еще называли уносной – парой, сидя на правой передней лошади, на высоком кожаном седле с острыми луками, вроде казацких, понукали лошадей особым манером – они кричали «Поди-и-и!» и тянули на предельной высоте это «и», причем весь форейторский шик заключался в том, чтоб голосить как можно дольше, например от Адмиралтейства и аж до Казанского моста. Я отлично помнила, что и наши, юсуповские, и отца моего, Нарышкина, форейторы нас, бывало, оглушали, да и когда гуляешь по Невскому, в ушах порой звенит от нескончаемой переклички этих «и». Вот за голос-то Савву и взяли, ибо он обладал необычайным диапазоном и силой дыхания, в ту пору еще не загубленного болезнью. Однако его долговязая фигура в коротковатой для него форейторской одежде выглядела столь комично, что скоро Савву турнули взашей. Потрудился также он в мелочной лавке близ Знаменского проспекта, который, по его словам, служил чем-то вроде водораздела между торговлей иностранной и русской. Пространство от Знаменского моста до Невского монастыря было как бы изнанкой пышного Невского проспекта, однако в лавках можно было найти те же товары, только ближе к Невскому они лежали под иностранными вывесками и по более высокой цене, а от Знаменского моста – под русскими вывесками, а потому шло подешевле. Савва говорил, что это время было самым сытым в его жизни – и при этом он почти непрестанно маялся животом, ибо приказчикам да грузчикам на пропитание отдавался самый лежалый, порой и негодный товар, который оставалось только выбросить. В одной из лавок, чуть не месяц разбирая товар на леднике, Савва простудился на всю жизнь. В легкие он добавил свинцовой пыли, поработав учеником наборщика в типографии Смирдина, был там же упаковщиком, а потом перебрался в его же, Смирдина, магазин на Невском проспекте, где служил помощником приказчика…

Право, ему следовало бы считать прожитые годы каждый за два, как военные считают! Но Савва полагал это время – у Смирдина – счастливейшим в своей жизни, потому что очень много читал, даром что из-за работы часто приходилось пропускать занятия на факультете, отчего учеба его затягивалась, да и денег платили так мало, что едва хватало на житье.

И вот в один из дней он назначен был сопровождать возок с книгами и лубочными картинками, которые везли в Царское Село на гулянье: Смирдин решил испытать, как пойдет торговля среди большой толпы народу. Савва с сожалением сказал, что книжки почти все были привезены обратно, однако картинок не досчитались преизрядно, потому что приказчик и его помощник Савва больше по сторонам зевали, чем следили за сохранностью товара, и глаз не могли оторвать от карусели. Когда он рассказывал о том дне, я сразу вспомнила и словно бы вновь увидела одну из тех каруселей[43], конных забав, которые частенько устраивались при императоре Николае Павловиче.

Это было красивое представление: кавалькада из шестнадцати рыцарей и шестнадцати дам в средневековых костюмах, сопровождаемая герольдами и музыкантами, проследовала от Арсенала к Александровскому дворцу, и там всадники проделали несколько сложных маневров выездки: испанский шаг и испанскую рысь, траверс и ранверс, а также пируэт, пассаж и пиаффе. Послушание лошадей было изумительным, мы долго репетировали и добились того, что все эти сложные движения наши лошади исполняли как бы сами, без постоянного внимания всадников.

Но когда все, выстроившись в ряд, делали пиаффе (лошади быстро перебирают ногами, не двигаясь с места), моя кобылка вдруг рванулась вперед и прошла вдоль прочих красивым галопом. Зрители даже не поняли, что это была ошибка всадницы, и наградили меня аплодисментами, зато потом все участники карусели с большей или меньшей резкостью говорили мне, каких трудов им стоило удержать своих лошадей на месте. Ведь те привыкли двигаться слаженно и, увидев, что одна из них пошла в галоп, все вознамерились сделать то же самое! Больше всех негодовали дамы, потому что все внимание зрителей было в это мгновение привлечено ко мне.

Я слушала Савву, который описывал эту сцену, с замиранием сердца. Неужели он меня узнал? Да нет же, конечно нет, тогда я и одета была иначе, и находилась очень далеко от него, он не мог, не мог разглядеть моего лица!

– Я в конных забавах немного понимаю, – сказал в эту минуту Савва. – Однако рядом со мной оказались знатоки выездки, которые очень огорчались, что княгиня Юсупова, такая прекрасная всадница, не удержала лошадь. А я им ответил: «Вот и хорошо, что не удержала, дала своей красотой полюбоваться!»

Меня как ударило…

Я уставилась в его глаза и смотрела неотрывно.

– Так ты меня узнал там, в переулке? – спросила я, словно мы век были с ним знакомы.

– Узнал, сразу узнал… как не узнать! – доверчиво ответил Савва. И так же легко перешел на «ты». – Я с тех пор на тебя смотреть чуть не каждый день приходил, бродил по другой стороне Мойки, чтобы глядеть на твои окна, а то бежал вслед за твоей каретой, а однажды с изумлением заметил, что ты выходишь из этой калитки, одетая Бог весть как! Разумеется, сначала я глазам не поверил и решил, что обманулся, принял за тебя другую. Спросил у хозяина своего квартирного, кто у него в соседях. Он и сказал, что Варвара Петровна прежде нянюшкой у князей Нарышкиных была, а теперь на пенсионе живет, и княгиня Юсупова, воспитанница ее, часто к ней наезжает, да надолго, по несколько часов у нее проводит. Тут я и понял, что не обознался, что это и правда ты была, и стал за тобой…