С тех пор все многочисленные Нарышкины в глубине души лелеяли надежду на новое возвеличение их рода. Ну, рядом с Петром Великим делать уже было нечего, однако известно, что четверо Нарышкиных (один из них носил прозвище Сатана, надо быть, не зря!) пытались притереться к царевичу Алексею Петровичу, надеясь сделаться к нему еще ближе с помощью своих сестер, однако вовремя, будто крысы, сбежали с этого тонущего корабля. Юную внучку этого Сатаны Нарышкина одно время прочили в невесты столь же юному государю Петру Второму, для чего пристроили ее во фрейлины к его любимой сестре Наталье. Однако Наталья скоропостижно скончалась, а бороться с протекцией Меншикова, а затем Долгорукова, изо всех сил подсовывавших Петру Второму своих прекрасных и несчастных дочерей, Марию и Екатерину, сил у Нарышкина не было. Так и пришлось девице Нарышкиной прозябнуть в монастыре до самой смерти.

Затем, как известно, в России настало царство женщин, при которых красавицам надеяться было совершенно не на что. Напротив, красавицам жестоко доставалось от императриц, ревнующих к их красоте, а потому девицы Нарышкины держались поодаль от престола. И только когда зазвучало имя великого князя Петра Федоровича, ставшего наследником при Елизавете Петровне, Нарышкины вновь подтянулись ко двору. Однако две девицы, Евдокия и Мария, хоть и пробились во фрейлины к вновь прибывшей невесте будущего государя, принцессе Фике, Софье-Августе-Фредерике Ангальт-Цербстской, вскоре перекрещенной в Екатерину Алексеевну, взоров наследника не привлекли и вскоре были выданы замуж за людей хороших фамилий – но отнюдь не государей. Гораздо больший успех около престола имел мой троюродный (или все же четвероюродный?.. В наших родственных связях запутаешься, но известно совершенно точно, что он был двоюродным племянником самого Петра Великого!) дед Лев Александрович Нарышкин. Он отличился при Екатерине Алексеевне не столько скучной государственной доблестью, сколько безудержным весельем, немало скрасившим ее существование, пока она еще великой княгиней жила при императорском дворе Елизаветы Петровны и ежеминутно боялась за свое будущее.

Случай их знакомства частенько пересказывается среди Нарышкиных и чтится как особенная реликвия.

Когда маленькая Фике впервые оказалась в России, ее, по поручению императрицы Елизаветы Петровны, встречал молодой князь Нарышкин, камергер двора. С первой минуты он поразил принцессу своим весельем и дружелюбием. Она никогда прежде не садилась в русские сани и разглядывала их как великую диковинку.

Очень длинные, обитые красным сукном с серебряными галунами, сани были устланы мехом, перинами и шелковыми подушками, а сверху – еще и атласными одеялами. В этих санях, нарочно предназначенных для долгого зимнего пути, нужно было не сидеть, а лежать, и Фике не могла сообразить, как же в них измудриться забраться.

– Надо закинуть ногу! – ретиво пояснял Нарышкин, сопровождая свои слова усердными жестами. – Закидывайте же!

Фике помирала со смеху над его забавными телодвижениями и собственной неловкостью и долго еще хихикала украдкой, когда сани уже понеслись.

С тех пор она всегда встречала Льва Александровича с удовольствием, а встречаться им приходилось часто. Нарышкин был в свите великого князя Петра Федоровича и с удовольствием разделял все его забавы, которые многие находили странными и неприятными. Нет охоты их описывать (меня они в брезгливое содрогание приводят!) или обсуждать, приведу лишь одну цитату из труда нашего весьма занудного моралиста, князя Щербатова, с которым я чуть ли не впервые в жизни соглашусь:

«Сей Государь имел при себе главного своего любимца – Льва Александровича Нарышкина, человека довольно умного, но такого ума, который ни к какому делу стремления не имеет, труслив, жаден к честям и корысти, удобен ко всякому роскошу, шутлив, и, словом, по обращениям своим и по охоте шутить более удобен быть придворным шутом, нежели вельможею. Сей был помощник всех его страстей»[6].


И при всем при том Лев Александрович был «помощник страстей» не только великого князя, но и его жены, Екатерины Алексеевны. Во-первых, он был очень неглуп, обо всем наслышан и являлся замечательным собеседником, а во-вторых, он ее невероятно веселил. Никто не смешил великую княгиню так, как он! Екатерина Алексеевна называла его врожденным арлекином и размышляла, что он мог бы зарабатывать своим действительно комическим талантом, не будь столь знатного рода. А развлекаться великой княгине было весьма охота, потому что ее семейная жизнь не ладилась. И вот весельчак Лев Александрович Нарышкин устроил так, что Екатерина Алексеевна не скучала на супружеском ложе. Нет, не он сам скрашивал ее женское одиночество (хотя каких только слухов на сей счет не ходило!), а его друг, камергер Сергей Салтыков, сын одной из любимейших фрейлин императрицы, недавно женившийся, но не нашедший счастья в браке. Салтыков осыпал великую княгиню пылкими признаниями, а Лев Александрович устраивал так, чтобы никто лишний не мог их слышать.

Эта романическая связь длилась не один год, отсюда и взялись речи о том, что наследник престола рожден от Салтыкова. Ну а потом появились другие фавориты, и Нарышкин с необъяснимой преданностью (я-то думаю, что все вполне объяснимо обыкновенной ревностью!) принялся служить тому, кого прежде с легкостью обманывал: великому князю, а потом и государю-императору Петру Федоровичу. Нарышкин был арестован в Ораниенбауме после его смерти – в числе самых близких его приверженцев, – однако вскоре снискал прощение императрицы Екатерины и занял при ней самое близкое и доверенное место до конца ее дней, в том числе сопровождал императрицу в ее путешествии в Крым и оставался все таким же неистощимым весельчаком и озорником, тороватым хозяином и устроителем самых блестящих балов, на которые собиралось столько народу, что половины и хозяин не знал.

Не сомневаюсь, что Лев Александрович был наслышан о пророчестве Сильвестра Медведева и желал государева внимания для своих дочерей Марии и Елизаветы, но, конечно, уже не при Петре Федоровиче (в его пору они были совсем малолетки!), а при великом князе и будущем императоре Павле Петровиче. Однако сей государь, занятый то Нелидовой, то Гагариной, то мадам Шевалье, то забавами с Мальтийским орденом, не обратил на девиц Нарышкиных внимания, и одна в свой черед вышла замуж за Любомирского, а вторая умерла еще до того, как Павел Петрович сделался государем.

Но вот на престол взошел Александр Павлович – и все Нарышкины решили, что пророчество Сильвестра Медведева, исполнения которого одни (особы высоконравственные) опасались, а другие (те, кто полагает, будто цель оправдывает средства) жаждали, наконец-то сбылось, когда у него помутился разум от Марьи Антоновны Нарышкиной, жены обер-егермейстера Дмитрия Львовича Нарышкина (сына того самого упомянутого выше превеселого Льва Александровича). Марья Антоновна сделалась официальной фавориткой императора, а Дмитрий Львович исполнял роль истинного Амфитриона при своей Алкмене и при российском Зевесе[7].


Мое отношение к этой паре – самое презрительное! Никакой доблести нет в том, чтобы составить многолетнее несчастье бедной государыни Елизаветы Алексеевны! Я – повторюсь! – легко уходила от соблазнов, которые раскидывал на моем пути император, и даже если сердце мое и не оставалось равнодушным, все равно я никогда не забывала свой долг подданной. Пусть для меня не была святой собственная семейная жизнь, а все же семейный очаг особ правительствующих был свят!

Впрочем… Пожалуй, стоит зачеркнуть сей высокоморальный пассаж. Перед собой-то можно быть откровенной, можно припомнить, что лишь случайность уберегла меня от искушения сделаться предметом страсти первой персоны России…

Признаюсь честно: иногда я жалею об этом – ведь кто знает, как потом сложились бы наши судьбы: а вдруг мне бы да удалось уберечь его от горького разочарования и от отчаяния, ставшего причиной его смерти?

Впрочем, я преувеличиваю роль женщин в жизни этого великого человека! Никто не смог бы его спасти, в том числе и я.

Нет, об этом я расскажу в свое время, а пока еще два слова о Марье Антоновне Нарышкиной.

Она стала истинным проклятьем для императрицы Елизаветы Алексеевны! Всем было известно, что дети Нарышкиных – в том числе моя прелестная кузина Софья – на самом деле дети государя. Марья Антоновна была настолько жестока, что не стыдилась обсуждать свои беременности с императрицей!

Рассказывают, что где-нибудь на балу она очень любила подойти к государыне Елизавете Алексеевне и сказать что-то вроде:

– Ваше величество, у вас превосходное платье, которое еще лучше оттеняет вашу нежную красоту! А как оно облегает вашу тоненькую фигурку! А я, бедная, принуждена теперь на некоторое время носить только широкие балахоны и ходить распустехой. Я беременна! А поскольку мы с вами знаем от кого, неудивительно, что я считаю себя самой счастливой на свете!

Эта жестокая и бесстыдная женщина была наказана смертью любимой дочери императора Софьи… Вот уж воистину, дети отвечают за грехи отцов! – но ничуть после этого не образумилась и продолжала обманывать государя с той же легкостью, как обманывала мужа. Александр же Павлович чуть ли не до последних дней жизни по-прежнему был от нее без ума, совершенно пленен ею…

Все, как сулил Сильвестр Медведев!

И все же в нашем роду никогда не забывали, что Марья Антоновна была не настоящая Нарышкина! Она была всего лишь урожденная Святополк-Четвертинская, дочь одного несчастного польского вельможи, преданного России и за эту преданность забитого до смерти лайдаками[8] пана Костюшки[9].


Мария и ее сестра Жаннетта были приняты императрицей Екатериной Алексеевной из милости, а Нарышкиной она стала лишь по мужу. То есть на Марье Антоновне предсказание Сильвестра Медведева не сбылось – ему, получается, еще предстояло сбыться… Именно поэтому матушка моя, Варвара Ивановна, очень опасалась за мое будущее, ибо с малых лет уродилась я редкостной красавицей, о чем могу сказать не хвастая. К тому же отношение к такому явлению, как фаворитизм, у моей матери было совершенно особенное – из-за ее отца…


Деда моего звали Иваном Николаевичем Римским-Корсаковым: он был капитаном кирасирского полка и ненадолго снискал милостивое внимание государыни Екатерины Алексеевны. Тогда это называлось – попасть в случай, быть в случае.

Кто полагал сию сладострастную стезю почетной, кто – позорной, однако не много находилось тех, кто пытался выбора императрицы избегнуть. Покорялись и считали за честь удовлетворять ее страсть, а уж потом, состарившись, начинали строить из себя недотрог да косоротиться. Особенно косоротились их родственники, и в связи с этим расскажу пресмешную историю, имевшую отношение ко мне самой. То есть она теперь мне смешной кажется, а тогда была чуть ли не трагедией!

Вот в чем секрет.

Когда я первый раз выходила замуж, жених мой, князь Борис Николаевич Юсупов, весьма меня домогался. Поскольку в то время я была в расцвете своей шестнадцатилетней красоты, родители, хоть и хотели выдать меня замуж поскорей (прежде всего опасаясь, как бы именно я не стала той самой Нарышкиной, на которой сбудется предсказание Сильвестра Медведева), предполагали для меня самого блестящего жениха, как богатством, так и умом и нравом. Конечно, равного юсуповскому богатству сыскать было непросто, но, что касается прочего, матушка с отцом прозорливо предполагали, что жизнь моя с князем окажется унылой и тягостной. Между прочим, не одни они так полагали, потому что князь Борис Николаевич, уже шесть лет как вдовевший (прежде он был женат на Прасковье Павловне, урожденной Щербатовой), предпринял несколько попыток посвататься в разные семьи, да всюду встречал отказ. Прозвище у него в обществе было «Сахарчик», и не только потому, что его семье принадлежали сахарные заводы, составившие богатство Юсуповых, но и из-за приторной вежливости, с которой он обращался к людям. При этом ходили слухи, что «Сахарчик» мягко стелет, да жестко приходится спать, и Щербатовы много могли бы рассказать о том, отчего так скоро умерла их дочь.

Впрочем, в свете вечно о чем-то судачили, вечно о ком-то злословили, и здравомыслие состояло в том, чтобы отделять истину от клеветы. Мои родители светские сплетни ненавидели, и все же Борису Николаевичу пришлось приложить немало усилий, чтобы добиться от них согласия на наш брак…

Добился наконец, и немалую роль сыграло тут мое девичье тщеславие. Желания мои исполнялись, едва я успевала слово вымолвить. Еще не называясь женихом, князь буквально осыпал меня бриллиантами цены несметной. Матушка моя была нрава строгого, драгоценностей у меня почти никаких не имелось, кроме простенького жемчугу, ну и, со стыдом признаюсь, блеск бриллиантов нас с матерью ослепил изрядно…

И вот, вообразите, разрешение моих родителей получено, 11 ноября 1826 года состоялось обручение, свадьба назначена – как вдруг Борис Николаевич является к нам едва не рыдая и сообщает, что его матушка, княгиня Татьяна Васильевна Юсупова, требует вернуть слово и отменить свадьбу!