Тело его отправили сразу в Спасское-Котово, ибо он наказывал схоронить себя в тамошней церкви… рядом с первой его женой, которую, как я понимаю, он любил всю жизнь, в смерти которой винил себя и с которой пожелал быть рядом навеки.

Я тогда много размышляла о своей супружеской жизни… Мы были чужими людьми, которые не слишком-то желали стать близкими, возможно именно поэтому и сын был от нас далек… Не могу сказать, что я слишком горько оплакивала Бориса Николаевича, не стану лгать, но огромная часть моей жизни умерла вместе с ним, и даже получение баснословного наследства не вернуло моей душе живости.

Я вновь отдалилась от двора и ходила в трауре.

Императора я видела не часто и всегда поражалась тому, какой у него усталый вид. Он больше не попрекал меня прошлым, а однажды, когда мы стояли с баронессой Фредерикс и Александрой Россет, в то время уже Смирновой, подошел к нам и, среди обычного обмена приветствиями, вдруг сказал:

– Вот уже двадцать лет, как я сижу на этом местечке, именуемом троном. И все чаще спрашиваю себя, глядя на небо: почему я не там, а здесь? Я так устал…

Я долго размышляла об этих словах, когда он отошел. В самом деле, у него был усталый вид. Его взор был по-прежнему ясен, взгляд, казалось, проникал в самую глубину души, как и прежде, и все же он напоминал Сизифа, который был осужден богами на вечный бесплодный труд. И какими бы семенами он ни засевал Россию, эти семена не всходили, умирали в смертоносной, бесплодной земле. С тем же столкнулся его сын, да и внук столкнулся с тем же…


Оставшись одна, совсем одна на свете, я хотела чем-то занять себя – и начала строить новый дом. В том, на Мойке, было тяжело. Воспоминания о сыне, запертом, как в клетке, на Кавказе, о покойном муже, обо всей той моей блестящей, сверкающей жизни, которая здесь прошла, о Жерве, о Савве, о скелете, осыпанном иммортелями… эти воспоминания точили меня. Новый дом, который я задумала построить, я сначала поручила модному архитектору Боссе, но эскизы мне не понравились, и я заказала эту работу молодому, но уже известному Людвигу Бонштедту, который в то время как раз занял должность старшего архитектора при дворе великой княгини Елены Павловны.

Дом был построен волшебный! Он полностью облицован камнем – бременским песчаником из Германии, да и кариатиды у парадного входа, выделенного порталом, сделаны из того же камня. Собственно говоря, дом законченным я уже не увидела. Он достраивался без меня. Ах, как хотелось бы мне подняться по парадной лестнице, на площадке которой висит мой большой портрет кисти Кристины Робертсон!

Ну что ж, если Бог даст… Ведь я отправила государю Александру Александровичу прошение вернуть мне российское подданство, от которого я отказалась, обиженная на его деда, и позволить приехать в Россию. Мне бы хотелось упокоиться в родной земле.

Кажется, я несправедливо упрекнула Тургенева за то, что он выдумал русскую ностальгию… Пожалуй, она все же существует!


Но вернусь в прошлое. Россия начала Крымскую войну. Собственно, что бы ни говорили многоумные историки, произошло это из-за того, что наш император обидел императора французов. Государь считал Наполеона III, который пришел к власти после переворота 2 декабря 1851 года, незаконным обладателем трона, ведь династия Бонапартов была исключена из французского престолонаследия Венским конгрессом. И, поздравляя Наполеона со вступлением на престол, Николай Павлович преехидно обратился к нему «Monsieur mon ami», то есть «дорогой друг», вместо положенного по протоколу «Monsieur mon frйre» – «дорогой брат».

Такую вольность галльские петухи восприняли как публичное оскорбление нового императора, а этот выскочка очень хотел увлечь подданных идеей реванша за поражение Наполеона I!

Итак, война началась, но все ее перипетии меня мало задевали. Никого из моих близких она не коснулась, а я была в то время слишком занята собой!


Что скрывать, горевала я по супругу своему не Бог весть как долго. Спохватившись, что годы уходят, я с тоской вспоминала молодость и с опаской заглядывала в зеркало. Впрочем, моих лет мне никогда не давали, даже и в сорок – сорок пять я выглядела не более чем на тридцать. И все же я помнила, сколько мне лет! Я знала, что только любовь, да, одна лишь любовь, может возвратить молодость женщине. Конечно, я зажгла столько сердец в свое время, что можно было бы устроить изрядный пожар, если собрать их вместе, но свое зажечь никак не могла. Невозможно влюбиться по заказу! И я уже приготовилась к тому, что ждет меня одинокое увядание, как вдруг получила приглашение на бал во французское посольство. Мой муж был дружен с герцогом де Морни, сводным братом самого нынешнего императора всех французов, и внимание обворожительного герцога распространялось и на меня. Он был невыносимо галантен и элегантен, отчасти напоминая мне блистательного и незабываемого Альфреда д’Орсе. Я как-то уже упоминала роман Бальзака «Златоокая девушка», герой которого списан с д’Орсе. Многие потом во Франции всерьез уверяли меня, что вовсе не он, а именно герцог де Морни послужил прототипом главного героя. Я не спорила – какая, впрочем, разница, ведь оба они стоили один другого! Морни в то время уже женился на Софи Трубецкой, дочери этого непутевого князя Сергея, и мы с мужем успели побывать на их свадьбе. Собственно, Морни был одним из тех людей, которые вполне могли бы привлечь мое внимание, и, собираясь тогда на бал, я оделась со всей возможной кокетливостью совсем не потому, что я мечтала завлечь Морни и сделать своим любовником, – нет, я слишком любила прелестную девочку Софи, хотя и не сомневалась, что захоти я – и Морни окажется у моих ног! – а просто потому, что его присутствие действовало на меня как глоток шампанского!

Я всегда обожала шампанское…

Траур мой еще длился, хотя срок ношения черного уже кончился. Теперь я могла появляться в обществе в сером, однако собираясь на тот бал, я несколько отступила от обрядности. Я была в сером, да, но – в серебристо-сером, и сама диву далась, когда обнаружила, насколько этот холодноватый оттенок молодит мое лицо. Глаза сияли, кожа стала матовой, а седина в моих светлых волосах еще и не видна была (предательские же волоски, время от времени появляющиеся, мы с Аришей старательно выщипывали), так что своей внешностью я осталась довольна. К платью этому надела я розовые жемчуга… И, по странной прихоти памяти, вспомнила, как однажды, на балу в Зимнем дворце, с моего платья осыпались жемчуга, а потом получила я их в подарок от Жерве…

Воспоминание оказалось пророческим! В разгар вальса ожерелье мое порвалось, и драгоценные розовые жемчужины рассыпались, исчезли вмиг под ногами танцующих, как и не было их – только то там, то тут пары сбивались с ноги, когда наступали на эти жемчужины.

Внезапно музыканты перестали играть, оборвав музыкальную фразу на середине. Все остановились, с недоумением озираясь. И в круг вышел молодой человек, очень красивый, черноволосый, с темно-синими глазами, стремительный в движениях, больше похожий на итальянского танцовщика, чем на француза, – и попросил всех посмотреть себе под ноги, а если кто-то увидит жемчужину, подобрать ее, чтобы прекрасная шея прекрасной дамы вновь украсилась прекрасным ожерельем.

Сказал он это с такой чудесной улыбкой, с таким сияющим взором, так весело и доброжелательно, что все с удовольствием принялись собирать мои жемчуга, вручая их молодому человеку, который потом с поклоном преподнес их мне.

Его звали граф Луи-Шарль Шово, он был офицером императорской гвардии, находившимся в России с поручением.

У него были прекрасные глаза, улыбка, от которой у всякой женщины должна была закружиться голова, – закружилась она и у меня, хотя между нами было почти двадцать лет разницы. Что и говорить, занять воображение женщины – это уже половина победы над ней! Это уже первые шаги к завоеванию ее любви…

В зрелом возрасте для женщины любовь молодого человека весьма привлекательна. Сама молодеешь, обращаешься в юную девушку, перенимаешь девическую застенчивость, манеры – и не замечаешь, что это может быть нелепо…

Нелепо? Что за ерунда! Нелепый вид придает женщине неисполненное желание и безысходное томление. А если желание исполнено?

О-о… это совершенно другое дело!

Кошка медленнее хватает мышь, чем я решила завладеть этим красавцем.

Конечно, я откровенно завлекала его, отменно владея искусством сдерживать внешние выражения чувств и даже слова, а говорить только глазами, но так говорить, что никакие слова не были уже нужны. Да, я знала в совершенстве свое женское ремесло! А Луи-Шарль начал просто с галантности по отношению к гранд-даме, все еще такой красивой – и при этом такой знатной и богатой. Словом, начал волочиться от скуки, а влюбился до потери памяти. Но к его любви всегда примешивалось честолюбие, и, как только оно было вполне удовлетворено (благодаря нашему браку и протекции де Морни он получил титул маркиза де Серр, стал секретарем Имперской палаты, а позднее и генеральным советником кантона Конкарно), страсть пошла на убыль. В самом деле, там, где замешано честолюбие, нет подлинного чистосердечия!

А я… Я полюбила его больше, чем могла рассчитывать полюбить после постигших меня потерь. Я поверила, что моя молодость еще не умерла, а лишь задремала, но только и ждет, чтобы ее разбудили. На какое-то время Шарль заменил мне всех, и, думаю, мы были бы с ним счастливы, когда бы с каждым годом я не становилась старее, а он – взрослее.

Спустя не слишком долгое время я стала видеть его насквозь и более не обольщалась ни насчет его искренности, ни насчет чувств вообще. Половина его обворожительности, конечно, заключалась в томной бледности и этих синих глазах, и он был так же лжив, как его глаза. Обычный будуарный завсегдатай, он очень вырос в собственных глазах, когда попал в будуар княгини Юсуповой, одной из самых богатых дам России. Он меня какое-то время любил – как любит юноша женщину, которая ему щедро льстит.

Но прежде чем прийти к этому прозрению, я вышла замуж за Шарля и стала графиней Шово и маркизой де Серр.

Потрясение, которое произвело при дворе известие о моем намерении выйти за французского офицера – во время военных действий с Францией! – было неописуемым. Впрочем, я, чья жизнь давала повод к стольким толкам, за чьими плечами было столько горя и счастья, могла снести все что угодно. Я была, конечно, вызвана к императору и выслушала поток несправедливых обвинений и укоров, после чего мне был предъявлен ультиматум: или я отказываюсь от де Шово, или покидаю Россию «вместе со всеми лягушатниками» (именно так и было сказано!). Мне было велено удалиться и хорошенько подумать. Спустя несколько дней я узнала, что его величество император Николай Павлович прервал дипломатические отношения с Францией: именно на это он намекал, говоря об отъезде «лягушатников».

Мы с Шарлем были уже обручены и не собирались отказываться друг от друга. Но поехать с ним я не могла, хотя и дала ему слово вскоре оказаться во Франции. Я и в самом деле там оказалась через два года – когда Россия потерпела поражение, когда был подписан Парижский мирный договор и восстановлены дипломатические отношения.

За некоторое время до этого вернулся с Кавказа в Петербург мой сын и женился на девице Рибопьер. И умер государь, император Николай Павлович, не переживший разгрома страны в войне, которую он сам и затеял, не переживший неисчислимых наших потерь и тайных, невысказанных укоров, которые он читал во всех глазах…


Когда я думаю о нем, я чувствую в сердце такую нежность и любовь, какой не испытывала к нему никогда, покуда он был жив. Мне удалось раздобыть слепок с его мертвой руки – я не могла забыть тот миг, когда целовала эту руку! Он хранится в моем дворце на Литейном, в домовой церкви. Было время, когда я хотела просить сына привезти мне этот драгоценный сувенир, но потом раздумала: он стал как бы залогом моего возвращения в Россию, таким же, как моя дача в Царском Селе, построенная после смерти императора и нарочно сделанная как точная копия того самого Эрмитажа… только в розовых тонах, в цвет платья, которое было на мне во время того разговора… и потому, что прошлое с годами всегда приобретает в нашей памяти оттенок закатных облаков…

* * *

На этом записки графини де Шово обрываются. Перестала ли она их писать, утратив интерес, что-то помешало ей – неизвестно. Они были найдены несколько лет назад при ремонтных работах в тайнике в замке Кериоле – великолепном замке в Бретани, который Зинаида Ивановна купила и перестроила, превратив в истинное чудо. К несчастью, купчая на замок была оформлена на имя Луи-Шарля де Шово, который, умирая, оставил замок в наследство своей сестре. Зинаиде Ивановне пришлось заплатить больше миллиона франков, чтобы вернуть Кериоле, однако теперь он утратил для нее свое очарование, и последние годы жизни она провела в Париже, в особняке в районе Булонь-сюр-Сен, на Парк-де-Прэнс, все реже навещая замок в Бретани, а потом и окончательно покинув его. Видимо, в один из своих последних приездов в Кериоле она и спрятала дневник. Это объясняет, почему его не нашли и не уничтожили душеприказчики, как она того желала.