– Откуда, девочка?!. – поразилась старая Настя.

– Генерал один… – небрежно дернула плечом Дина. – Их там сейчас как собак нерезаных.

– Девочка, может быть, тебе хоть кого из наших к себе в дом взять? – осторожно начала старуха. – Нехорошо, ты молодая, а одна живешь, к тебе гаджэ ходят… Вон какие вещи дарят… Не по-цыгански это. Что люди подумают?

Дина молча, долго смотрела на старую цыганку. Потом вздохнула – без обиды, без горечи. И, так ничего не ответив бабке, ушла. Больше Настя не заговаривала с ней об этом. Внучка жгла за собой мосты, и было очевидно: как бы ни повернулась теперь ее судьба, в табор она не возвратится никогда.

В свою уборную Дина вошла медленно, словно эти несколько шагов, отделявших ее от эстрады, оказались самыми утомительными за весь вечер. В крошечной комнатке было темно, в открытое настежь окно тянулся свежий, соленый воздух с моря и заглядывала ущербная луна. Полотняная скатерть, голубая в лунном свете, оказалась почему-то сдернута и почти целиком лежала на полу. Недоумевая, Дина наклонилась за ней – и вздрогнула от негромкого:

– Доброго вечера, девочка.

Она резко выпрямилась. Темнота. Никого. Полоса лунного света на закрытой двери. Тихий треск цикады из-за окна. Но этот голос, низкий, хриплый, она узнала бы из тысячи.

– Ты? – сдавленно спросила Дина. – Здесь?

– Ну, здесь. – Из дальнего угла не спеша поднялась черная, чуть сутулая фигура. Тускло блеснули белки глаз, в пятно света упала лохматая тень.

– Свечу-то запалишь или в потемках посидим? – спокойно спросил Мардо, подходя к Дине.

Но та уже очнулась и отпрянула к подоконнику.

– Ты с ума сошел?! Я вниз брошусь!

– А бросайся, – разрешил он, садясь на пол у стены. – Шею сломаешь, тогда уж точно своим господам не занадобишься. И от меня никуда не денешься.

– Откуда ты взялся, дэвлалэ?.. – простонала Дина, судорожно шаря рукой по столу. – Господи, да что за черти тебя опять принесли? Когда тебя только пристрелят где-нибудь?!

– Не дождешься, – без улыбки, зло сказал Мардо. И вдруг, стремительно, как животное, взвившись на ноги, рывком выдернул из рук Дины хрупкий дамский пистолет. – Дура! Схватилась, тоже еще… Все едино не попадешь, только что сама себя подстрелишь! Где взяла-то? Какой только дурак бабам в руки их дает… Ну, ведь не выпалила бы все равно!

– Еще как бы выпалила! – Дина яростно выдернула запястье из Митькиной ладони. – И не задумалась бы! Ну что, что тебе еще от меня нужно?! Неужели тебе мало… мало… О-о-о, будь ты, анафема, проклят!!!

Митька не отвечал, сумрачно глядя на нее из потемок. Когда Дина умолкла, закрыв лицо руками, он сквозь зубы спросил:

– Что ж тебя Сенька-то одну тут бросил? Не сторожит боле от меня? Надоела? Или впрямь думал, что я к тебе не ворочусь?

– Ко мне?! – задохнулась Дина. – Ты – ко мне – воротишься?! Да у тебя ведь жена в таборе! Родит со дня на день! Хоть бы о ней подумал! Господи, да как же с тобой разговаривать… – Дина сжала голову руками, со страхом посмотрела в окно. И почти умоляюще попросила:

– Митька, уйди… Ради бога, уйди! Что ты хочешь от меня?

– Знаешь чего. – Митька подошел к столу, небрежно бросил на скатерть маленький пистолет. Стоя лицом к стене, хмуро сказал: – Что делать, девочка? Не могу я долго… без тебя-то.

Вместо ответа Дина, схватив пистолет за ствол, яростно замахнулась. Но Митька успел дернуться в сторону, удар пришелся ему по плечу. Вырвав из рук цыганки оружие, Мардо выкинул его в открытое окно. В ту же минуту зубы Дины впились в Митькину руку. Зашипев от боли, Мардо оттолкнул цыганку. Дина отлетела к подоконнику, ударилась о его край, сдавленно ахнула.

– Вот так. – Митька сел на подоконник, потер ладонью запястье. – Ну, что ж ты бросаешься, как собака бешеная? Одичала тут совсем без табора? Как тебя Илья-то с Настей сюда одну отпустили?

Дина молчала, судорожно обхватив руками плечи и что-то чуть слышно шепча. Митька, глядя в темноту за окном, хрипло продолжал:

– Я здесь, в городе-то, не первый день. Уже походил, поспрошал про тебя. Тебя тут второй месяц офицерье на части рвет. Уж, поди, сорок раз замуж могла б выйти. Отчего не идешь?

Дина не ответила. Ее колотило, и она зажимала ладони под мышками, скрывая эту дрожь. Митька понял молчание Дины по-своему.

– Оно и правильно. Ты цыганка, что тебе с гаджами-то?.. Тряси, тряси с них и деньги, и золотишко, бери, пригодится. Их же тут скоро ни одного не останется. Последние деньки коротают господа твои. Красные-то скоро с Польшей разберутся да сюда навалятся – знаешь?

– Слышала, – едва разжала губы Дина.

– Ну-ну… И что ты делать думаешь, девочка? За море с белыми поплывешь?

– Тебя позабыла спросить…

– Так спроси, может, посоветую чего, – без улыбки произнес Митька. – Только не говори, что к цыганам вернешься: тебе табор поперек горла, как рыбья кость. В жисть не приживешься. В Москву ходу нет. Как будешь-то, Надин Белая?

– Сделай милость, Мардо, уйди… – из последних сил попросила Дина. – Уйди, не то горло зубами перерву…

– Силов недостанет, – невозмутимо отозвался Митька. – Уж коли весной не перервала, когда мы с тобой свадьбу играли…

Дина схватилась за голову. Низким, тяжелым от бешенства голосом сказала:

– Сволочь… Дэвлалэ, какая же ты сволочь…

– Ну, сволочь… – глядя в сторону, пожал он плечами. – Легче тебе так? Все равно же со мной окажешься. Куда тебе еще-то? Когда красные повсюду будут, мне фарт хороший пойдет. Гроши считать не будем, и брильянты твои все при тебе останутся. Куда хочешь поехать можно. Я тебе еще когда говорил – соглашайся. Кабы послушалась меня – авось и мучиться не пришлось бы. Вот я сейчас здесь стою и что хочешь с тобой сделать могу. И всегда так будет. Так зачем же до плохого опять доводить?

– Мардо, одного не пойму – зачем?.. – глухо спросила Дина. – Ты ведь тогда… ты же знаешь… не ты моим первым был. Ты меня силой взял, а как понял, что девка пробита, – не понадобилась. – Она усмехнулась дрожащими губами. – Но тогда что ж теперь-то? Что ты здесь опять делаешь? Грозишь мне, мучаешь… зачем? Я одна, ты прав… Отца убили, братья далеко. В таборе никто знать ничего не знает. Но ты же понимаешь – я тебе живой не дамся. Тогда, в Смоленске, я потому только в реку не кинулась, что Сенька уж на обрыве поймал… и маму жалко стало. Теперь вот и матери нет, и Сенька бог весть где. Если ты со мной еще раз такое сделаешь – я со спокойной совестью в петлю влезу.

– Дура ты, Динка, дура! – взорвался, не стерпев, Мардо и, спрыгнув с подоконника, встал перед Диной. – Ну, виноват, грешен, да что теперь-то сделаешь? По-доброму ведь хотел, сама знаешь, так ты ж прогоняла, слушать не желала ничего! А я тоже не железный! Ну, что мне, в ногах у тебя валяться теперь? Поможет, что ль, легче тебе станет?! Да люблю я тебя, дура, что мне делать-то?! Чего тебе, холера, нужно, скажи! Хочешь – в церкви с тобой обвенчаюсь! Хочешь – Илье с Настей повинюсь, скажу, что я, а не Сенька, тебя пробил?! Пусть думают, что внук у них святой, радуются! Хочешь, денег тебе достану, много, за море уедем?! Ну?! Динка! Говори, сука проклятая, пока не убил! Что сделать-то мне?!

– Застрелись! – выпалила Дина, в упор глядя в Митькины бешеные глаза. И поняла, что сейчас он в самом деле убьет ее. И сама удивилась – почему ей не страшно. Но когда Митька, зарычав, одним движением швырнул ее на пол и повалился рядом, не страх, а отвращение душной волной поднялось к горлу, и Дина, изо всех сил толкнув Мардо в грудь, закричала отчаянно и звонко на весь ресторан: – Помогите! Помогите! Помогите-е-е!!!

Сильный удар опрокинул ее обратно на пол, но за дверью уже слышался топот сапог, взволнованные голоса. Затрещала дверь – и Мардо, молча вскочив на ноги, тенью выметнулся в распахнутое окно. Дверь сорвалась с петель, в темную комнату влетело несколько человек, вслед Митьке загремели выстрелы, кто-то догадался чиркнуть спичкой, и бьющийся свет упал на искаженное, залитое слезами лицо Дины.

– Надин! Что здесь произошло? Кто это был? Сокольский, да перестаньте же палить!!!

– Я не знаю… не знаю… – Дина, опомнившись, вскочила на ноги, растолкала окруживших ее офицеров и повисла на локте Сокольского, который стоял у окна и посылал в темноту выстрел за выстрелом. – Сергей Дмитрич! Сережа, успокойтесь, что вы делаете, это был просто вор! Он не успел ничего взять, я испугалась, закричала… Сережа!!! Остановитесь, ради бога!

Но Сокольский продолжал с ожесточением давить на курок, не слыша ни уговоров Дины, ни испуганных, удивленных возгласов друзей. На его некрасивом лице застыло жесткое, недоброе выражение, плечо дергалось от отдачи. Ночь содрогалась от грохота выстрелов, в комнате запахло дымом.

– Хватит, ротмистр, хватит, уймитесь! Все кончено, – вполголоса сказал полковник Инзовский, подходя и насильно забирая у Сокольского револьвер.

Ротмистр вздрогнул. Опустив голову, с досадой процедил:

– Вот ведь черт, кажется, все-таки промазал… Надо бы пойти посмотреть. Надин, вы сильно испугались?

– Уж не знаю, право, кого больше, его или вас, – передернула плечами Дина, отходя от Сокольского. Волосы, выбившиеся из прически, падали ей на лицо. Дина отбросила их за спину. Офицеры, столпившись у двери, выжидающе смотрели на нее. Дина провела ладонью по лбу. Вздохнув, глухо произнесла: – Благодарю, господа. Вы успели вовремя. К счастью, это был всего лишь оконный вор, я сама виновата, не закрыла раму, и вот… Сейчас, пожалуйста, оставьте меня ненадолго, я должна привести себя в порядок. А после прошу вас всех ко мне на Черешневую. Не откажите… Я боюсь сегодня ночью оставаться одна.

Офицеры молча вышли. Когда за ними закрылась дверь, Дина ничком повалилась на пол, уткнулась лицом в сорванную со стола скатерть и беззвучно зарыдала.

Надин Белая снимала полдома на тихой Черешневой улице в нескольких кварталах от ресторана. Она и сама не могла объяснить недоумевающей родне, зачем ей понадобились целых две комнаты, в одной из которых к тому же находился шикарный белый рояль. Хозяева еще осенью уехали в Констанцу, оставив дом на древнюю старуху-родственницу, которая покидать Ялту не желала. Ей Дина и платила совсем небольшие деньги за то, чтобы принимать в комнате с роялем гостей, появлявшихся здесь довольно часто. Был в этом слабый отголосок московских времен, когда поздним вечером, после выступления хора в ресторане, за цыганами увязывались к ним домой их самые страстные поклонники. Дина не нуждалась в поклонниках, но отказывать от дома офицерам, которые вечер за вечером просиживали в ресторане, слушая ее пение, и оставляли там все свое небогатое жалованье, у нее не хватало сил. И поэтому до поздней ночи огромная комната с роялем и разномастными креслами и диванами (приличную мебель хозяева умудрились продать) была полна народу. Из зала в запущенный сад выходил огромный и нелепый балкон-пристройка, низко нависающий над заросшей клумбой с георгинами. В начале вечера гости еще старались курить на балконе, но с каждым выпитым бокалом вина их галантность ослабевала, и после полуночи синий табачный дым уже плавал по комнате пластами.

В этот раз все происходило так же. И балкон, и окна были открыты настежь, свет свечей еле пробивался сквозь папиросный дым, пахло крепким табаком, вином, ночными цветами, аромат которых слабо доносился из сада. В зале находилось с десяток офицеров. Те, что помоложе, собрались вокруг Дины, сидящей на диване с гитарой на коленях и наигрывающей юнкерскую «Буль-буль-бутылочку». Несколько человек, расположившись за круглым столом с облезлой полировкой и подсунутым под хромую ногу журналом «Нива», негромко разговаривали. Там же находился и полковник Инзовский. Дина, небрежно перебирая струны гитары, краем уха прислушивалась к разговору.

– Да оставьте, господа, это вздор… Все было ясно, еще когда начались распри между Главнокомандующим и Деникиным…

– Ну, положим, полковник… Всем известно ваше расположение к барону, но и Деникин сделал что мог.

– Что же он сделал, позвольте вас спросить?! – вспылил Инзовский. – Что творилось зимой в армии?! Я сам весь Кубанский поход прошел с Шатиловым и видел все своими глазами! Порядка – никакого! Солдаты одеты во что попало, бандиты бандитами, голодные постоянно, жрут что ни попадя, сами же и болеют после этого! Английские поставки разворовывались еще на вокзалах, вагонами! Целые роты болтались, пардон, без штанов и в рваных обмотках! Казаки, которые ничего знать не хотели, кроме собственной «самостийности»! Обозов нет! Солдаты целиком, так сказать, на самоснабжении, и кто их в этом обвинит? А ведь требовали самых жестких мер к мародерам! И требовали, между прочим, именно те, кто больше всех воровал! И что, я должен был расстреливать своих солдат за то, что они хотят есть? И посему тащат со дворов что попало?! Уж от отчаяния начнешь на них орать, грозишь расстрелять на месте или, по меньшей мере, выпороть… а они, подлецы, тихонечко этак: «Вашблагородие, вы б не расстраивались, голод-то не тетка, мы и на вас припасли, извольте…»