Холли Чемберлен - Наше лето

– Джинси!

В дверях стоял Рик с ребенком.

Его ребенком.

Он выглядел как точная, хотя и уменьшенная копия отца. Маленькое существо, выпрыгнувшее из Рика, без необходимости в еще одном наборе ДНК.

– Э… – замялся Рик, – вот, познакомься с Джастином. Его няня заболела, так что он проведет день со мной. Здесь. В офисе.

Я обошла стол. Каждый шаг давался с трудом.

Малыш смотрел на меня с таким напряженным вниманием, что я испугалась: а вдруг на подбородке вскочил прыщ размером с Сиэтл?

– Что? – вырвалось у меня.

– Ты похожа на моего учителя.

– Неужели?

– Правда. Его зовут мистер Рэндалл. Он старый.

Знаете, что сказал о детях У.К. Филдс?[24] Много всего. И ничего хорошего. Вот мое любимое изречение: «Обожаю детишек… в жареном виде».

Рик открыл рот, но не издал ни звука.

– Гм… – выдала я, – думаю, это не так уж плохо.

Джастин кивнул:

– Ага. Он классный. У него есть ручная крыса.

– Белая или серая?

– Белая! Видела бы ты, что было, когда ее чуть не слопала змея!

– Да, это здорово, Джастин. Просто здорово. Э… как насчет…

Ну, что теперь, Джинси? Что предложишь? Пойти, отксерокопировать наши задницы? И вообще, чем можно заняться с пятилетним ребенком?

Я бросила панический взгляд на Рика. Тот бесстрастно уставился на меня. Ожидает, что я весь день стану нянчить малыша? В конце концов, у меня своя работа…

Но тут он, похоже, очнулся. Или мозги снова заработали?

– Джастин, почему бы нам не вернуться в мой офис? У Джинси полно своих дел.

– Па, – торжественно объявил Джастин, – твой офис, в общем, он ужасно скучный.

– Потому что это офис. Он и должен быть скучным.

– Почему?

– Понятия не имею. Так уж положено.

Взгляд Джастина явно говорил: «Брось, па. Все ты прекрасно знаешь».

По крайней мере так я его поняла. Мальчик упорно молчал.

Но вид у Рика был самый что ни на есть озадаченный.

– А у Джинси на столе есть шарик из резиновых колечек, – объяснил Джастин.

Наблюдательный малыш. Маленький шарик почти спрятался за беспорядочной грудой бумаг и журналов по специальности.

Рик пожал плечами.

– Что особенно веселого в шарике из резиновых колечек? – удивился он.

Господи, неужели он никогда не был ребенком? Его несчастный сын обречен!

– Шутишь? – вмешалась я. – Знаешь, что можно проделывать с такими шариками? Идем, Джастин. Можешь побыть со мной, пока Рик… твой па торчит в своем скучном офисе.

Судя по выражению лица Рика, я совершила удивительно благородный поступок.

– Он тебе не помешает? То есть я…

– Да, да, все в порядке. Иди. Без тебя обойдемся. Верно, Джастин?

– Угу. Па. Ты иди, иди.

Рик все еще колебался. Я замахала руками, выгоняя его за дверь, и он покорно побрел к выходу, по пути успев споткнуться о порог. Улыбка Джастина говорила об искренней любви к недотепе-отцу.

– Итак, – начала я, подходя к нему.

– Итак, – повторил Джастин.

– Понимаешь, мне правда нужно работать. А ты пока поиграй с шариком. У меня и маркеры есть. И бумага. Делай что пожелаешь.

Джастин взял со стола шарик и устроился на полу.

– Можешь возвращаться к работе, – спокойно разрешил он.

Я послушалась. И много чего успела. Время от времени я вспоминала о малыше и проверяла, как обстоят дела.

Джастин был целиком поглощен своими занятиями, сосредоточенно тыча пальцем в шарик, словно решая сложную задачу.

По мне, так пусть хоть целый день играет с этой дурацкой штукой. Лишь бы не рвал и не пачкал важные документы.

В какой-то момент я ощутила, что в комнате есть еще кто-то. Подняв глаза от компьютера, увидела стоявшую в дверях Салли. Та мрачно хмурилась. Впрочем, это не редкость.

– Привет! – кивнула я. – Заходи и…

Салли метнула на Джастина полный неподдельной ненависти взгляд и удалилась.

Ого! Значит, она что-то имеет против Рика, а теперь не только против Рика, но и его сына.

Неужели только потому, что они мужчины? Кто знает…

По мне, так мужчины совсем не хуже женщин, кроме нескольких печальных исключений, таких, как мой братец.

Мужчины. Секс.

В голове крутились мысли о нас с Риком. В постели. Я смотрела на Джастина, который безуспешно пытался сосчитать количество резинок в верхнем слое шарика. И как ни пыталась выбросить из головы непристойные картинки, ничего не получалось. Они становились только ярче.

Что же я за дрянь, если думаю о сексе в присутствии маленького ребенка?

А больше всего меня занимало вот что: каким образом неуклюжесть Рика полностью исчезает в постели? Там он уверенный, сильный и нежный, во всех смыслах этих слов. Поразительно! Сексуальная доблесть Рика – хорошо охраняемый секрет.

Я вдруг поняла, что Джастин пристально на меня смотрит.

– Что? – виновато спросила я.

– У тебя лицо какое-то странное. Ты заболела?

– Э… нет. Я в порядке. А ты?

– Я тоже. Только со счета сбился.

– У меня идея. Почему бы тебе не скатать шарик самому? У меня полно резиновых колечек, причем разноцветных.

– Я не знаю, как начать, – пожаловался он, беря у меня коробку.

– Сейчас покажу. Это легко. Просто внимательно смотри и слушай.

– Ладно. Только я не слишком хорошо умею слушать. Нет, я способный, но не люблю слушать.

Я укоризненно покачала головой:

– Кто сказал, что ты не слушаешь? Кто посмел такое наплести?

– Мистер Рэндалл. И еще мой па. Но я не обижаюсь. Подумаешь, большое дело! Па говорит, что в моем возрасте он был такой же.

Я представила Рика так ясно, словно это он сидел со скрещенными ногами на моем ковре. Картинка показалась ужасно смешной.

– Па очень неуклюжий. Правда? – неожиданно спросил Джастин, не сводя с меня глаз. Неужели проверяет?

Или читает мои мысли?

– Э… полагаю! – мудро ответила я.

– Вчера он сломал мой самосвал. Не нарочно. Просто наступил на него.

– Неужели?

Я начала потеть. Кажется, под мышками расплылись мокрые пятна.

Джастин пожал плечами:

– Я не обиделся. В общем, я его люблю, так что ничего страшного.

– Вот и хорошо, – выдохнула я, – что ты любишь своего па.

Джастин высыпал на ковер кучу резиновых колечек.

– Угу, – пробормотал он, уже занятый делом.

«Знаешь, – сказала я себе, отметив, что волосы мальчика точно такого же оттенка, как у Рика, – если Джастин сумеет сохранить свою трогательную честность, по нему когда-нибудь будут сохнуть все девчонки».

Точь-в-точь как по отцу.

Я выбросила свой дневник.

Но сначала выдрала все страницы, даже чистые, и порвала в мелкие клочки. Клочки сложила в бумажный пакет, бумажный пакет – в пластиковый, все это сунула в мусорное ведро, а поверх высыпала апельсиновую кожуру и кофейную гущу.

Не могу видеть собственную боль и унижение на бумаге. Достаточно плохо уже то, что меня замучили сомнения, тревоги и непонятные вспышки гнева, ни на кого конкретно не направленные.

На всех сразу.

А если бы Уин нашел дневник? Прочитал все эти проклятые, обличающие слова?

Слова, которые я хотела, но не могла ему сказать.

Например: «Мне так грустно. Ты меня не понимаешь».

Семь слов, семь простых слов, за которыми стоит история одиннадцати лет.

Семь неопровержимых слов.

Всего лишь слов, констатирующих печальный факт.

Мне так грустно. Ты меня не понимаешь.

Мне так грустно, потому что ты меня не понимаешь.

Мне так грустно, потому что я наконец поняла: ты меня не понимаешь.

Мне было так грустно. И обидно. И горько, но в основном грустно.

Можно перенести горечь. И даже гнев. Пережить, а потом изжить. Выбросить из сердца. И это может оказаться чем-то вроде катарсиса.

Обида может забыться. Боль – ослабеть. А время, как говорят, – лучший целитель.

Но печаль – это совсем другое. Она никогда не уходит просто так. Потому что пустила в душе слишком глубокие корни.

Печаль – это огромное разочарование. И когда вы разочарованы, скажем, в том, кто клялся любить и понимать вас, – надежда вдруг умирает, а мир становится абсолютно новым и загадочным.

С тех пор, куда бы я ни шла, эти слова мантрой звучали в моем мозгу. Я шагала им в такт, дышала с ними в одном ритме, позволяла их смыслу отбрасывать тень на каждого человека, с которым встречалась. Их сила звучала в воплях клаксонов, а приговор эхом отражался от стен домов. Летал вместе с мусором, порхавшим по тротуару и оседавшим в сточных канавах.

Мне было так грустно.

Как-то днем, посреди недели, я вернулась домой и сложила вещи. Потом позвонила Уину и оставила в голосовой почте сообщение, что сегодня же уезжаю на Вайнярд.

Как хорошо было оказаться в доме одной!

Как спокойно!

Никто не таскал у меня йогурты. Не включал телевизор на полную громкость. Не занимал ванную.

Целых полтора дня я делала что хотела.

Обе спальни были к моим услугам – роскошь, о которой я почти забыла со времен средней школы. В колледже у меня была соседка по комнате, а когда я не делила спальню с ней, делила постель с Уином.

Я подолгу гуляла по берегу, собирала красивые раковины и выбрасывала в океан перед тем, как вернуться домой.

Я читала биографию Элеоноры Аквитанской и тихо радовалась, что родилась в двадцатом веке.

Я смотрела на звезды. Я думала. Я молчала.

За эти полтора дня не заговорила ни с кем. Даже с продавщицей в магазине.

Одиночество было прекрасным лекарством.

Но долго это не продлилось.

Когда в половине девятого утра зазвонил телефон, последним человеком, кого я ожидала услышать, была мать Уина.

Устрашающая миссис Матильда Каррингтон.

– Здравствуй, Клер, – прочирикала она. – Я тебя разбудила?

– О, что вы, нет, – заверила я.

Я была на ногах с шести утра. После помолвки у меня началась бессонница.

– Как поживаете, миссис Каррингтон?

– Прекрасно, дорогая. А как ты? Уин сказал, что ты живешь одна, и попросил позвонить, чтобы ты не чувствовала себя брошенной.

Почувствуй я себя брошенной, и что тогда?

Вернулась бы домой к Уину? Вряд ли это решило бы проблему.

– О, со мной все в порядке! – жизнерадостно сообщила я. – Здесь просто чудесно.

– Кстати, у меня есть несколько вопросов, которые я хотела бы обсудить с тобой. Речь идет о свадьбе.

Я хотела было сказать, что сейчас не время, что у меня назначена встреча за ленчем, но, зная, что она все равно меня проигнорирует, промолчала.

Уин недалеко упал от яблоньки.

– Конечно, миссис Каррингтон, – пробормотала я, тяжело усаживаясь в кресло. – О чем вы хотели поговорить?

– Клер, дорогая, надеюсь, ты возьмешь фамилию моего сына? Иначе я просто не представляю тебя частью нашей семьи! Ты должна стать миссис Каррингтон!

Я крепче сжала трубку. Что, спрашивается, я могла на это ответить?

Я уже обсуждала эту проблему с Джинси и Даниэллой.

– Разумеется, я беру фамилию Уина, – сообщила я тогда.

Джинси только глаза закатила, словно я оказалась безнадежным случаем.

Даниэлла предложила свой вариант:

– Почему бы не взять двойную фамилию? Уэллман-Каррингтон. Немного длинновато, но неплохой выход из положения. Так сказать, компромисс.

– Не желаю я компромиссов, – настаивала я. – С меня вполне достаточно фамилии Уина. Правда. Я знаю, кто я есть. Не обязательно оставаться Уэллман, чтобы сохранить свою индивидуальность.

Но Джинси, разумеется, не могла не выступить:

– Неужели, солнышко? Кстати, Уэллман – фамилия твоего отца. Ты в самом деле знаешь, кто ты есть? Помимо мужчин в твоей жизни?

– Разве она одна такая? – вмешалась Даниэлла, прежде чем я успела открыть рот от изумления. – Разве кто-то способен существовать отдельно от других? Человек – не остров, Джинси. Мы все зависим от других. Связаны с ними. Друзьями. Знакомыми. А особенно – с родственниками.

– Посмотрите на эту мисс Философ! – рявкнула Джинси.

– Мисс Феминистское дерьмо! – не осталась в долгу Даниэлла. – Ну конечно, во всем виновен патриархат!

А сейчас, беседуя с будущей свекровью, я внезапно осознала, что не хочу быть ни Каррингтон, ни Уэллман.

Хочу быть просто Клер.

Хочу быть собой!

– Конечно, я беру фамилию Уина, – заверила я вслух.

Миссис Каррингтон громко вздохнула.

– Вот и хорошо. Значит, это уладили. Теперь насчет твоего платья.

– А что с платьем? – удивилась я.

Неужели она предложит заплатить за платье? Разумеется, я вежливо отклоню предложение.