Стало быть, ему нужно было добиться, чтобы Елена отреклась от идеи братства и вернулась в его объятия, как в то время. Ему нужно было снова материально завладеть прекраснейшей женщиной, извлечь из ее красоты возможно большее наслаждение, и затем, пресытившись, навсегда освободиться от нее. Но в этом деле следовало обнаружить благоразумие и терпение. Уже при первом разговоре, бурный жар дал плохие результаты. Стало ясно, что свою непогрешимость она основывала на пресловутой фразе: «Ты бы согласился делить мое тело с другими?». Огромную платоническую машину приводил в движение этот священный ужас перед смешением. Возможно, что в конце концов этот ужас был искренен. Почти все женщины любовной жизни, вступая в брак, в первое время брачной жизни проявляют жестокую чистоту и стараются вести себя, как непорочные супруги, с законной нарочитостью. И возможно, что и Елена заразилась общей щепетильностью. Стало быть, нет ничего хуже, как бросаться напролом и оскорблять ее в новой добродетели. Наоборот, следовало потакать ей в духовных порывах, принять ее как «самую дорогую сестру, самую нежную подругу», опьянять ее идеалом, платонизируя предусмотрительно; и мало-помалу увлечь ее от чистого братства к чувственной дружбе, и от чувственной дружбы к полному обладанию телом. По всей вероятности эти переходы будут весьма быстрые. Все зависело от обстоятельств…

Так рассуждал Андреа Сперелли у камина, который озарял нагую Елену-любовницу, завернутую в ткань с зодиаком, смеявшуюся среди рассыпанных роз. И безмерная усталость овладела им, усталость без потребности сна, такая пустая и безутешная усталость, что она почти казалась потребностью умереть; в то время как огонь в камине угасал и напиток в чашке стыл и стыл.

В ближайшие дни он тщетно ожидал обещанной записки. «Я вам напишу, когда можно будет повидаться». Значит, Елена имела в виду назначить ему новое свидание. Где же? Все в том же дворце Цуккари? Неужели она допустит вторую неосторожность? Неизвестность причиняла ему невыразимые страдания. Он проводил все свои часы в поисках какого-нибудь повода встретить ее, повидать ее. Не раз заходил в Квиринальскую гостиницу в надежде быть принятым, но никогда не заставал ее. Однажды вечером видел ее с мужем, с Мемпсом, как она говорила, в театре. Говоря о пустяках, о музыке, о певцах, о дамах, он вложил в свой взгляд умоляющую печаль. Она была очень занята своей квартирой — переезжала во дворец Барберини, в свою старую, теперь расширенную квартиру; и все время возилась с обойщиками, распоряжаясь, распределяя.

— Долго пробудите в Риме? — спросил Андреа.

— Да, — ответила она. — Рим будет нашей зимней резиденцией.

Немного спустя прибавила:

— Вы, право, могли бы дать какой-нибудь совет по отделке. Приходите во дворец в любое ближайшее утро. Я там всегда от десяти до полудня.

Он воспользовался мгновением, когда лорд Хисфилд разговаривал с только что вошедшим в ложу Джулио Музелларо; и, смотря ей в глаза, спросил:

— Завтра?

Просто, как бы не заметив оттенка этого вопроса, она ответила:

— Тем лучше.

На следующее утро, около одиннадцати он шел пешком по Сикстинской улице, через площадь Барберини и вверх по склону. Весьма знакомая дорога. Ему казалось, что он вновь находит давнишние впечатление; впал в короткий обман: сердце у него забилось. Фонтан Бернини странно сверкал на солнце, как если бы дельфины, раковины и Тритон оказались из более прозрачного вещества, уже не из камня, но еще не из хрусталя, благодаря прерванному превращению. Деловитость нового Рима наполняла шумом всю площадь и прилегающие улицы. Среди повозок и скота шныряли маленькие дети, предлагая фиалки.

Когда он перешагнул за решетку и вошел в сад с овладевающей им дрожью, подумал: — Значит, я все еще люблю ее? Все еще мечтаю о ней? — Его дрожь показалась ему прежней. Он смотрел на блестящий дворец и переносился душою к той поре, когда этот приют в часы холодной и мглистой зари принимал для него волшебный вид. То были самые первые дни счастья: он уходил горячий от поцелуев, полный недавней радости; колокола Св. Троицы, Сант-Изидоро, Каппучини смутно, как бы издали, звонили к утренней молитве; на углу улицы краснели огни под котлами асфальтом; вдоль беловатой стены, под уснувшим домом стояло несколько коз; в тумане терялись хриплые крики пьяных…

Он чувствовал, как эти забытые ощущения поднимались из глубины; на мгновение в его душе мелькнула волна прежней любви; на мгновение он пытался представить, что Елена была прежняя Елена, что печальные вещи не действительны и что счастие продолжается. И все это призрачное брожение исчезло, едва он переступил порог и увидел маркиза Маунт-Эджкома, шедшего ему навстречу с этой своей тонкой и несколько двусмысленной улыбкой.

И вот началась пытка.

Пришла Елена, с большой сердечностью в присутствии мужа протянула руку, говоря:

— Браво, Андреа! Помогите нам, помогите…

Была очень оживлена на словах, в движениях. У нее был очень моложавый вид. На ней была жакетка из темно-синего сукна с черною барашковою опушкой по краям, на стоячем воротнике и рукавах; а шерстяной шнурок поверх барашка образовывал изящный узор. В грациозной позе она держала одну руку в кармане, а другою указывала на обойные работы, мебель, картины. Спрашивала совета.

— Куда бы вы поставили вот эти два сундука? Видите ли, Мемпс нашел их в Лукке. Живопись вашею Боттичелли. И куда бы вы повесили вот эти гобелены?

Андреа узнал четыре гобелена с «Историей Нарцисса», бывшие на аукционе кардинала Имменрета. Взглянул на Елену, но не встретил ее взгляда. Им овладело глухое озлобление на нее, на мужа, на эти предметы. Он бы предпочел уйти; но ему нужно было предоставить к услугам супругов Хисфилд свой хороший вкус; нужно было вынести и археологическую эрудицию Мемпса, страстного коллекционера, пожелавшего показать ему некоторые из своих собраний. Он узнал под стеклом шлем Поллайюоло и под другим чашу из горного хрусталя, принадлежавшую Никколо Никколли. Присутствие этой чаши в этом месте странно смутило его и безумные подозрения мелькнули в его душе. Значит, она досталась лорду Хисфилду? После пресловутого, недоведенного до конца спора никто больше на занимался драгоценностью, никто не возвращался на аукцион на следующий день; мимолетное возбуждение утихло, погасла, прошло, как все проходит в светской жизни; и спорить о хрустале было предоставлено другим. Самое естественное дело; но в это мгновение оно показалось Андреа необыкновенным.

Он нарочно остановился перед витриной и долго всматривался в драгоценную чашу, где предание об Анхизе и Венере сверкало, как изваяние из чистого алмаза.

— Никколо Никколли, — сказала Елена, произнося это имя с неопределенным оттенком, в котором юноше почудилась легкая печаль.

Муж прошел в соседнюю комнату, чтобы открыть шкаф.

— Помните! Помните! — обернувшись, прошептал Андреа.

— Помню.

— Когда же я увижу вас?

— Кто знает!

— Вы мне обещали…

Появился Маунт-Эджком. Продолжая обход, перешли в другую комнату. Всюду были обойщики, натягивали драпировки, приколачивали занавески, переносили мебель. Всякий раз, когда подруга спрашивала совета, Андреа приходилось делать усилие, чтобы ответить, победить дурной порыв, совладать с нетерпением. И в одно мгновение, когда муж говорил с одним из рабочих, не скрывая отвращения, он сказал ей тихо:

— Зачем подвергать меня этой пытке? Я думал застать вас одну.

В одной из дверей шляпа Елены задела за плохо повешенную занавеску и сбилась на одну сторону. Смеясь, она позвала Мемпса развязать вуаль. И Андреа видел, как эти ненавистные руки развязывали узел на затылке желанной, касались маленьких черных локонов, этих живых локонов, которые некогда издавали под его поцелуями таинственный запах, несравнимый ни с одним из известных благоуханий, нежнее всех, опьяняющий более всех.

Он немедленно простился, уверяя, что его ждут к завтраку.

— Мы окончательно переедем сюда первого февраля, во вторник, — сказала Елена.

— Надеюсь, вы будете тогда нашим неизменным гостем. Андреа поклонился.

Он дал бы, что угодно, лишь бы не касаться руки лорда Хисфилда. Ушел, полный ненависти, ревности, отвращения.

В тот же вечер, в поздний час случайно попав в кружок, куда давно не заглядывал за одним из игорных столов увидел Дона Мануэля Феррес-и-Капдевилу, министра Гватемалы. Сердечно поздоровался; осведомился о донне Марии, о Дельфине.

— Все еще в Сиене? Когда прибудут?

Министр, помня, что в игре с молодым графом в последнюю ночь в Скифанойе выиграл несколько тысяч лир, ответил чрезвычайно любезно. Он знал Андреа Сперелли за удивительного игрока, высокой марки, безукоризненного.

— Они обе здесь вот уже несколько дней. Приехали в понедельник. Мария очень огорчена, что не застала маркизы Д'Аталета. Полагаю, что ваш визит будет ей приятен. Живем на Национальной. Вот вам точный адрес.

И вручил ему свою карточку. Потом продолжал играть. Андреа услышал оклик герцога ди Беффи в кружке других.

— Почему ты не явился сегодня утром в Ченто Челле? — спросил его герцог.

— У меня было другое свидание, — ответил Андреа, не задумываясь, просто чтобы извиниться.

Герцог и остальные иронически засмеялись.

— Во дворце Барберини?

— Вполне возможно.

— Возможно? Людовико видел, как ты входил…

— А ты-то где был? — спросил Андреа Барбаризи.

— У моей тетушки Савиано.

— Ах!

— Не знаю, лучше ли кончилась твоя охота, — продолжал герцог ди Беффи, — у нас же было сорок две минуты бешеного галопа и две лисицы. В четверг, у Трех Фонтанов.

— Понял? Не у Четырех… — со своей обычной комической важностью, наставительно заметил Джино Бомминако.

На эту остроту друзья захохотали; и смех передался даже Сперелли. Это злословие не возмущало его. Больше, именно теперь, когда не было ни малейшего основания, ему было приятно, что друзья думают о возобновлении его связи с Еленой. Он стал разговаривать с подошедшим Джулио Музелларо. По нескольким донесшимся словам, он заметил, что в группе говорили о лорде Хисфилде.

— Я познакомился с ним в Лондоне, шесть или семь лет тому назад… Кажется, он был Лордом Спальни принца Галльского…

Потом голос стал тише. Должно быть, герцог рассказывал чудовищные вещи. Среди отрывков эротических фраз, два или три раза Андреа расслышал название знаменитой в истории лондонских скандалов газеты «Pall Mall Gazette». Ему хотелось слышать, чудовищное любопытство овладело им. В воображении увидел руки лорда Хисфилда, эти бледные руки, такие выразительные, такие многозначительные, такие красноречивые, незабвенные. Но Музелларо продолжал разговаривать с ним. Музелларо сказал.

— Пойдем. Я расскажу тебе…

На лестнице встретили поднявшегося графа Альбонико. Был в трауре по случаю смерти донны Ипполиты. Андреа остановился: расспрашивал о скорбном событии. Он узнал о несчастии в ноябре, в Париже, от Гвидо Монтелатичи, брата Донны Ипполиты.

— Значит был тиф?

Белокурый, бесцветный вдовец воспользовался случаем излить свое горе. Он носился со своей болью, как некогда носился с красотой своей жены. Недостаток речи делал его скорбные слова жалкими, и казалось, что его белесоватые глаза с минуты на минуту должны осесть, как два сывороточных пузыря.

Джулио Музелларо, видя, что элегия вдовца несколько затянулась, стал торопить Андреа, говоря:

— Смотри, мы заставим слишком долго ждать. Андреа простился, оставляя продолжение скорбного поминовения до ближайшей встречи. И ушел с другом.

Слова Альбонико снова вызвали в нем странное, смешанное из мучительного желания и своего рода удовлетворения чувство, которое овладело им в течении нескольких дней в Париже при известии о смерти. В эти дни почти забытый образ Донны Ипполиты из-за дней его болезни и выздоровления, из-за стольких других обстоятельств, из-за любви к Донне Марии Феррес показалась ему очень далеким, но осенненым чем-то идеальным. Он получил ее согласие; но и не добившись обладания ею, он пережил одно из величайших человеческих опьянений: опьянение победой над соперником, громкой победой в глазах желанной женщины. В эти дни неутоленное желание вновь возникло в нем и под влиянием воображения невозможность утолить его причинила ему невыразимое беспокойство, несколько часов живой пытки. Потом между желанием и сожалением возникло другое чувство, почти радости, сказал бы, почти лирического подъема. Ему нравилось, что его приключение кончилось таким-то образом навсегда. Эта не принадлежавшая ему женщина, для покорения которой он чуть было не был убит, эта почти неизвестная женщина одна возносилась неприкосновенною на вершины духа в божественном идеале смерти.

Tibi, Hippolyta, Semper!