Она завернула в черную вуаль стебельки роз, старательно завязала концы; потом вдыхала запах, почти погрузив лицо в связку. И потом положила цветы на простой камень, где было вырезано имя поэта. И у ее жеста было неопределенное выражение, которого Андреа не мог понять.

Пошел вперед искать гробницы Джона Китса, автора «Эндимиона».

Останавливаясь и оглядываясь назад, на башню, Андреа спросил:

— Где ты взяла эти розы?

Она еще улыбалась, но с влажными глазами:

— Это же твои, розы снежной ночи, вновь расцветшие в эту ночь. Не веришь?

Поднимался вечерний ветер; и позади холма все небо окрасилось в тусклое золото, на котором таяло облако, как бы пожираемое костром. На этом световом поле, стоявшие рядами кипарисы были величавее и таинственнее, сплошь проникнутые лучами и трепетные на острых верхушках. Статуя Психеи в верхнем конце средней аллеи приобрела телесную бледность. Олеандры вздымались в глубине, как подвижные купола из пурпура. Над пирамидою Цестия поднималась прибывающая луна в синем и глубоком, как воды спокойного залива, небе.

Спустились по средней аллее к воротам; садовники еще продолжали поливать растения под стеною, молча, непрерывным и ровным движением покачивая лейками. Двое других крепко вытряхивали бархатную с серебром плащаницу, держа ее за края; и пыль, развеваясь, сверкала. С Авентина доносился колокольный звон.

Мария прижалась к руке возлюбленного не в силах больше совладать с волнением, не чувствуя на каждом шагу почвы под ногами, боясь потерять по дороге всю свою кровь. И как только очутилась в карете, разразилась слезами отчаяния, рыдая на плече у возлюбленного:

— Умираю.

Но она не умирала. И для нее же было бы лучше, если бы она умерла.

Два дня после этого Андреа завтракал с Галеаццо Сечинаро за одним из столов Римской кофейной. Было жаркое утро. Кофейная была почти пуста, погруженная в тень и скуку. Под жужжание мух прислуга дремала.

— Так вот, — рассказывал бородатый князь, — зная, что она любит отдаваться при чрезвычайных и причудливых обстоятельствах, я возьми и дерзни…

Грубо рассказывал о дерзновеннейшем приеме, которым ему удалось завладеть леди Хисфилд; рассказывал без обиняков и стеснения, не опуская ни малейшей подробности, расхваливая знатоку достоинства покупки. Время от времени он останавливался, чтобы вонзить нож в сочное с кровью дымившееся мясо или осушить стакан красного вина. Всякое его движение дышало здоровьем и силой.

Андреа Сперелли закурил папиросу. Не смотря на усилие, ему не удавалось проглотить пищу, победить отвращение желудка, охваченного в верхней части ужасною дрожью. Когда Сечинаро наливал ему вина, он пил вместе и вино и яд.

В известное мгновение князь, хотя и мало чуткий, стал колебаться; смотрел на старинного любовника Елены. Кроме отсутствия аппетита, последний не обнаруживал другого внешнего признака беспокойства; преспокойно пускал в воздух клубы дыма и улыбался веселому рассказчику своею обычною, слегка насмешливой улыбкой. Князь сказал:

— Сегодня она будет у меня в первый раз.

— Сегодня? У тебя?

— Да.

— Этот месяц в Риме поразителен для любви. От трех до шести вечера каждое убежище скрывает парочку.

— И то правда, — прервал Галеаццо, — она приедет в три.

Оба взглянули на часы. Андреа спросил:

— Что же, пойдем?

— Пойдем, — ответил Галеаццо, поднимаясь. — Вместе пройдемся по улице Кондотти. Я иду за цветами на Бабуино. Скажи, ты ведь знаешь, какие цветы она предпочитает?

Андреа расхохотался; и на уста его напрашивалась жестокая острота. Но с беззаботным видом сказал:

— Розы, в те времена. Перед фонтаном расстались.

В этот час Испанская площадь имела уже пустынный летний вид. Несколько рабочих чинили водопровод и куча высохшей на солнце земли при дуновении горячего ветра вздымалась вихрями пыли. Белая и пустынная лестница Троицы сверкала.

Андреа поднялся медленно-медленно, приостанавливаясь через каждые две-три ступени, точно он нес огромную ношу. Вернулся к себе; оставался в своей комнате до двух и трех четвертей. В два и три четверти вышел. Пошел по Сикстинской улице и дальше по улице Четырех Фонтанов, оставил позади себя дворец Барберини; остановился несколько в стороне перед ящиками торговца старыми книгами, ожидая трех часов. Продавец, морщинистый и волосатый, как дряхлая черепаха, человечек, предлагал ему книги. Одни за другим доставал свои лучшие тома, клал перед ним, говоря носовым, невыносимо однообразным голосом, оставалось всего несколько минут до трех. Андреа рассматривал книги, не теряя из виду решетки дворца и из-за шума в собственных висках смутно слышал голос книгопродавца.

Из дворцовых ворот вышла женщина, спустилась по тротуару к площади, села на извозчика и уехала по улице Тритона.

За нею спустился и Андреа; снова свернул в Сикстинскую; вернулся домой. Ждал прихода Марии. Бросившись на постель, лежал до того неподвижно, что, казалось, больше не страдал.

В пять пришла Мария.

Задыхаясь, сказала:

— Знаешь? Я могу остаться у тебя весь вечер, всю ночь до завтрашнего утра.

Сказала:

— Это будет первая и последняя ночь любви! Во вторник уезжаю.

Она рыдала на его губах, сильно дрожа, крепко прижимаясь к его телу:

— Устрой, чтобы мне не видеть завтрашнего дня! Дай мне умереть!

Всматриваясь в его искаженное лицо, она спросила:

— Ты страдаешь? Неужели и ты… думаешь, что мы больше не увидимся?

Ему было невыразимо трудно говорить с нею, отвечать. Язык у него онемел, он не находил слов. Чувствовал инстинктивную потребность спрятать лицо, уклониться от взгляда, избежать вопросов. Не знал, чем утешить ее, не знал, чем обмануть ее. Ответил задыхающимся неузнаваемым голосом:

— Молчи.

Поник у ее ног; долго, молча держал ее голову на ее коленях. Она положила руки ему на виски, чувствуя неровный и бурный пульс, чувствуя, что он страдает. И сама она больше не страдала своею собственною болью, но страдала теперь его болью, только его болью.

Он встал; взял ее за руки; увлек ее в другую комнату. Она повиновалась.

В постели растерянная, испуганная на этот сумрачный жар безумного кричала:

— Да что с тобой? Что с тобой?

Она хотела взглянуть ему в глаза, узнать это безумие; но он страстно прятал лицо на груди, на шее, в волосах, в подушки.

Вдруг она вырвалась из его объятий со страшным выражением ужаса во всех членах, бледнее подушки, с более искаженным лицом, чем если бы она только что вырвалась из объятий смерти.

Это имя! Это имя! Она слышала это имя!

Великое безмолвие опустошило ее душу. В ней разверзлась одна из тех бездн, в которых, казалось бы, исчезает весь мир от толчка единственной мысли. Она больше не слышала ничего; она больше ничего не слышала. Андреа кричал, умолял в тщетном отчаяньи.

Она не слышала. Какой-то инстинкт руководил ее движеньями. Разыскала платье; оделась.

Обезумев, Андреа рыдал на постели. Заметил, что она уходила из комнаты.

— Мария! Мария!

Прислушался.

— Мария!

До него донесся стук захлопнувшейся двери.

XVI

Утром 20-го июня, в понедельник, в десять часов, началась распродажа ковров и мебели, принадлежавших Его Высокопревосходительству, полномочному министру Гватемалы.

Было жаркое утро. Лето уже пылало над Римом. По Национальной улице вверх и вниз беспрерывно бегала конка, влекомая лошадьми со странными белыми чепчиками от солнца на головах. Длинные вереницы нагруженных возов загораживали рельсы. В резком свете среди покрытых, как проказой, разноцветными объявлениями стен, звон рожков смешивался с хлопаньем бичей и криками возчиков.

Прежде чем решиться переступить порог этого дома, Андреа долго без цели бродил по тротуарам, чувствуя ужасающую усталость, такую пустую и полную отчаяния усталость, которая почти казалась физической потребностью умереть.

Увидев носильщика, вышедшего из двери на улицу с мягкой мебелью на спине, решился. Вошел, быстро поднялся по лестнице; с площадки расслышал голос продавца.

— Кто больше?

Аукционный прилавок был в самой большой комнате, в комнате Будды. Кругом толпились покупатели. Были, большей частью, торговцы, продавцы подержанной мебели, старьевщики, простонародье. Так как в виду летнего времени любителей не было, то сбегались старьевщики, уверенные, что приобретут драгоценные вещи за дешевую цену. В теплом воздухе распространялся дурной запах от этих нечистый людей.

— Кто больше?

Андреа задыхался. Бродил по остальным комнатам, где оставались только обои на стенах, занавески до портьеры, так как почти вся утварь была собрана в аукционной комнате. Хотя под ногами был густой ковер, он отчетливо слышал звук своих шагов, точно своды были полны эхо.

Разыскал полукруглую комнату. Стены были темно-красного цвета, на котором сверкали редкие крапинки золота; и производили впечатление храма и гробницы; вызывали образ печального и мистического убежища для молитв и смерти. Как диссонанс, в окна врывался резкий свет; были видны деревья виллы Альдобрандини.

Он вернулся в зал распродажи. Снова почувствовал вонь. Обернувшись, в одном из углов увидел княгиню Ферентино с Барбареллой Вити. Поклонился им, подошел.

— Ну, Уджента, что вы купили?

— Ничего.

— Ничего? А я-то вот думала, что вы купили все.

— Почему же?

— Это моя… романтическая идея.

Княгиня стала смеяться. Барбарелла последовала ее примеру.

— Мы уходим. Невозможно оставаться здесь с этим запахом. Прощайте, Уджента. Утешьтесь.

Андреа подошел к столу. Оценщик узнал его.

— Угодно что-нибудь господину графу? Он ответил:

— Посмотрим.

Продажа подвигалась быстро. Он всматривался в окружавшие его лица старьевщиков, чувствовал прикосновение этих локтей, этих ног; чувствовал на себе это дыхание. У него сдавило глотку от тошноты.

— Раз! Два! Три!

Стук молотка раздавался в сердце у него, отдавался мучительным толчком в висках.

Он купил Будду, несколько шкафов, кое-какую майолику, кое-какие материи. В известное мгновение ему почудился звук женских голосов и смеха и шорох женского платья у входа. Обернулся. Увидел Галеаццо Сечинаро с маркизой Маунт-Эджком и за ними графиню Луколи, Джино Бомминако, Джованеллу Дадди. Эти господа и дамы разговаривали и громко смеялись.

Он старался спрятаться, стать меньше в осаждавшей прилавок толпе. Дрожал при мысли, что его заметили. Голоса, хохот доносились до него над потными лбами толпы в удушливой жаре. К счастью через несколько минут веселые посетители удалились.

Он проложил себе дорогу среди столпившихся тел, преодолевая отвращение, делая огромное усилие, чтобы не упасть в обморок. Во рту у него было ощущение как бы невыразимо горького и тошнотворного привкуса, поднимавшегося вверх от разложения его сердца. Ему казалось, что соприкоснувшись со всеми этими неизвестными, он уходил как бы зараженный темными и неизлечимыми болезнями. Физическая пытка и нравственное терзание сливались.

Когда он очутился на улице в резком свете, у него несколько закружилась голоса. Неуверенным шагом пошел искать кареты. Нашел на Квиринальской площади; велел ехать ко дворцу Цуккари.

Но к вечеру им овладело непреодолимое желание еще раз взглянуть на эти пустынные комнаты. Снова поднялся по этим лестницам; вошел под предлогом справиться, отнесли ли носильщики мебель во дворец.

Какой-то человек ответил:

— Несут как раз теперь. Вы должны были встретиться с ними, господин граф.

В комнатах на оставалось почти ничего. В лишенные занавесок окна проникало красноватое сияние заката, как проникал и весь грохот прилегающей улицы. Несколько человек снимали еще последние ковры со стен, обнажая бумажные обои с пошлыми цветами, в которых то здесь, то там виднелись дыры и трещины. Несколько других снимали и скатывали ковры, поднимая густую, сверкавшую в лучах пыль. Один из них напевал бесстыдную песенку. И смешанная с дымом трубок пыль поднималась до потолка.

Андреа бежал.

На Квиринальской площади против королевского дворца играла музыка. Широкие волны этой металлической музыки уносились в воздушном пожаре. Обелиск, фонтан, колоссы высились в красном зареве и покрывались пурпуром, как бы объятые неуловимым пламенем. Огромный Рим с битвою облаков над ним, казалось, озарял все небо.

Андреа бежал, как безумный. Направился по Квиринальской улице, спустился по улице Четырех Фонтанов, прошел мимо дворца Барберини, бросавшего молнии своими стеклами, достиг дворца Цуккари.

Носильщики с криками выгружали мебель из тележки. Некоторые из них с большим трудом уже несли шкаф по лестнице.