— Молчите! Молчите! — сказала Елена, смертельно бледная, с искаженным болью лицом.

Все еще на коленях, воспламеняясь воображаемым чувством, Андреа продолжал.

«Он почувствовал, что в этом неожиданном бегстве она унесла с собою большую и лучшую часть его существа. Потом же, он не в силах был бы выразить ей всю нищету своих дней, всю тоску сожаления, неуклонное, неутомимое, разъедающее душу страдание. Его печаль росла, разрывая все преграды, она пересилила его. печаль была для него в глубине всех вещей. Уходящее время было для него как невыносимая пытка. Он не столько оплакивал счастливые дни, сколько сожалел о днях, проходивших теперь бесполезно для счастия. От первых у него оставались по крайней мере воспоминания, эти же оставляли в нем глубокое сожаление, почти угрызение… Его жизнь уничтожала самое себя, нося в себе неугасимое пламя единственного желания, неизлечимое отвращение ко всякой иной радости. Порою, почти бешеные порывы иступленной алчности, жажды наслаждения овладевали им; какое-то бурное возмущение неудовлетворенного сердца, вспышка надежды, которая все еще не хотела умирать. А иногда ему казалось, что он окончательно уничтожен; и содрогался перед чудовищными пустыми безднами в своем существе: от всего пожара молодости у него осталась только горсть золы. А иногда, подобно исчезающим с зарею снам, все его прошлое, все его настоящее исчезало; отрывалось от его сознания и падало, как тленная шелуха, как ненужная одежда. Он больше не помнил ничего, как человек перенесший долгую болезнь, как изумленный выздоравливающий. Наконец, он начал забывать; чувствовал, как душа его тихо погружалась в смерть… Но вдруг, из этого забывчивого покоя возникало новое страдание и ниспроверженный, было, идол, как неискоренимый побег, становился еще выше. Она, она была этим идолом, который сковывал в нем всякую волю сердца, подрывал в нем все силы ума, замыкал в нем все наиболее сокровенные пути к иной любви, к иной боли, к иной мечте, навсегда, навсегда»…

Андреа лгал, но его красноречие дышало такою теплотою, его голос был так проникновенен, прикосновение его рук так полно любви, что бесконечная нежность овладела Еленой.

— Молчи! — сказала она. — Я не должна слушать тебя; я больше не твоя; никогда не буду твоей. Молчи! Молчи!

— Нет, выслушай меня.

— Не хочу. Прощай. Мне пора. Прощай, Андреа. Уже поздно. Пусти меня.

Она освободила свои руки из сжатых пальцев юноши и, преодолев всю внутреннюю слабость, хотела подняться.

— Зачем же ты пришла? — спросил он несколько хриплым голосом, удерживая ее.

Хотя он оказал слабейшее насилие, она сморщила брови и в начале медлила ответом. — А пришла я, — сказала она с какой-то рассчитанной медленностью, смотря любовнику в глаза, — пришла потому, что ты звал меня. Во имя прежней любви, во имя способа, каким эта любовь была прервана, во имя долгого необъяснимого молчания разлуки, я бы не могла без жестокости, отклонить приглашение. Потом же я хотела сказать тебе то, что сказала: что я больше не твоя, что мне больше нельзя быть твоею. Хотела сказать тебе это откровенно, чтобы избавить себя и тебя от всякого мучительного обмана, от всякой опасности, от всякой горечи в будущем. Понял?

Андреа поник головой, почти до ее колен, не говоря ни слова. Она коснулась его волос, прежним интимным движением.

— Да еще — продолжала она голосом, который заставил его задрожать до глубины — да еще… я хотела сказать тебе, что люблю тебя, люблю тебя не меньше прежнего, что ты все еще — душа моей души и что я хочу быть твоей самой любимой сестрой, твоею самой нежной подругой. Понял?

Андреа не шевельнулся. Приложив руки к его вискам, она приподняла его лоб, заставила смотреть в глаза.

— Понял? — повторила она еще более нежным и еще более покорным голосом.

В тени длинных ресниц ее глаза казались залитыми чистейшим и нежнейшим елеем. Верхняя губа ее полуоткрытого рта вздрагивала легкой дрожью.

— Нет; ты меня не любила, ты не любишь меня! — воскликнул наконец Андреа, отводя ее руки от своих висков и отклоняясь назад, так как уже чувствовал в крови вкрадчивый огонь, которым невольно опаляли эти зрачки, и ощущал возрастающую боль утраты материального обладания этой прекрасной женщиной. — Ты не любила меня! У тебя хватило мужества, тогда, убить свою любовь, вдруг, почти коварно, когда она глубже всего опьяняла тебя. Ты бежала, бросила меня, оставила меня одиноким, пораженным, подавленным скорбью, поверженным, когда я был еще ослеплен обещаниями. Ты не любила меня, не любишь! После такой долгой, загадочной, немой и неумолимой разлуки; после такого долгого ожидания, в котором, питая дорогую, исходившую от тебя печаль, я растратил Цвет моей жизни; после столь глубокого счастья и стольких бедствий, ты вот являешься туда, где каждый предмет еще хранит для нас живое воспоминание, и нежным голосом говоришь: «Я больше не твоя. Прощай!» Ах, нет, ты не любила меня!

— Неблагодарный! Неблагодарный! — воскликнула Елена, оскорбленная почти гневным голосом юноши. — Что ты знаешь о том, что произошло, и от том, что я выстрадала? Что ты знаешь?

— Я ничего не знаю, я ничего не хочу знать, — грубо ответил Андреа, окинув ее несколько потемневшим взглядом, в глубине которого сверкало полное отчаяния желание. — Я знаю, что некогда ты была моею, вся, в беззаветном порыве, с безмерной страстью, как ни одна женщина в мире; как знаю и то, что ни моя душа, ни мое тело никогда не забудут этого опьянения…

— Молчи!

— На что мне твое сострадание сестры? Ты против своей воли предлагаешь мне его, смотря на меня глазами любовницы, касаясь меня неуверенными руками. Я слишком часто видел, как твои глаза гасли от восторга, слишком часто твои руки чувствовали мою дрожь. Я хочу тебя.

Возбужденный своими собственными словами, он крепко стиснул ей руки и так близко придвинулся лицом к ее лицу, что она чувствовала на своих устах его теплое дыхание.

— Я хочу тебя, как никогда, — продолжал он, обхватив рукою ее бюст и стараясь привлечь ее для поцелуя. — Вспомни! Вспомни!

Елена поднялась, отстраняя его. Она вся дрожала.

— Не хочу. Понимаешь?

Он не понимал. Снова стал тянуться к ней, простирая руки для объятий, смертельно бледный, упорный.

— А потерпел бы ты, — воскликнула она немного задыхающимся голосом, не в силах вынести насилие — потерпел бы ты, если бы пришлось делить мое тело с другим?

Она произнесла этот жестокий вопрос, не подумав. И широко раскрытыми глазами смотрела на возлюбленного; встревоженно и почти испуганно, как человек ради спасенья, нанесший стремительный удар, не взвесив его силы, и боящийся, что ранил слишком глубоко.

Возбуждение Андреа вдруг прошло. И на его лице изобразилось такое глубокое страдание, что сердце женщины сжалось от резкой боли.

Несколько помолчав, Андреа сказал:

— Прощай.

В одном этом слове была горечь всех остальных невысказанных им слов.

Елена нежным голосом ответила:

— Прощай. Прости меня.

Оба почувствовали необходимость закончить на этот вечер опасный разговор. Он принял вид почти преувеличенной внешней вежливости. Она же стала еще мягче, почти смиренной; и беспрерывная дрожь волновала ее.

Она взяла со стула плащ. Андреа суетливо помогал ей. Когда ей не удавалось попасть рукою в рукав, Андреа, еле касаясь, поправлял ее; затем подал ей шляпу и вуаль.

— Не хотите ли пройти туда, к зеркалу?

— Нет, спасибо.

Она подошла к стене возле камина, где висело старинное зеркальце в золоченой раме с фигурками, вырезанными таким искусным и свободным резцом, что казались не деревянными, а скорее из кованного золота. Это была очень изящная вещица, произведение какого-нибудь тонкого художника XV века, предназначенное какой-нибудь принцессе или куртизанке. В то счастливое время Елена много раз надевала вуаль перед этим потемневшим, в пятнах, стеклом, похожим на мутную, немного зеленоватую воду. Теперь она вспомнила это.

При виде своего изображения на этом фоне, она получила странное впечатление. Волна печали, еще более темная пронеслась в ее душе. Но она ничего не сказала.

Андреа смотрел на нее пристальными глазами, Готовая к выходу, она сказала: Должно быть очень поздно.

— Не очень. Около шести.

— Я отпустила свою карету, — прибавила она. — Я была бы очень благодарна, если б вы послали за закрытой каретой.

— Могу оставить вас здесь одной на мгновение? Мой слуга ушел.

Она согласилась.

— Пожалуйста, скажите кучеру мой адрес: Квиринальская гостиница.

Он вышел, закрыв за собою дверь комнаты. Она осталась одна.

Быстро обвела глазами все кругом, неопределенным взглядом окинула всю комнату, остановилась на вазах с цветами. Стены казались ей шире, потолок выше. Осматривая, она почувствовала приступ головокружения. Не замечала больше запаха цветов; должно быть, воздух был горяч и удушлив, как в теплице. Образ Андреа мелькал перед ней как бы при свете перемежающихся молний; в ушах звенела смутная волна его голоса. Она была близка к обмороку. — И все же, какое наслаждение закрыть глаза и отдаться этой истоме!

Встряхнувшись, подошла к окну, открыла, вдыхала воздух. Оправившись, снова занялась комнатой. Бледное пламя свеч трепетало, колебля легкие тени на стенах. Огня в камине больше не было, но уголья слегка освещали священные фигуры на каминном щите, сделанном из обломка церковного стекла. На краю стола стояла холодная и нетронутая чашка чаю. Подушка в кресле еще сохраняла отпечаток откидывавшегося на нее тела. Все предметы дышали какою-то неопределенною грустью, которая приливала и сгущалась вокруг сердца женщины. Тяжесть все росла на этом слабом сердце, становилась жестоким гнетом, невыносимым удушьем.

— Боже мой! Боже мой!

Ей хотелось бежать. Усилившийся порыв ветра надул занавески, заколебал пламя, вызвал шорох. Она задрожала, похолодев; и почти невольно вскрикнула: Андреа!

Ее собственный голос, это имя в тишине заставили ее странно вздрогнуть, точно и голос, и имя сорвались не с ее уст. — Почему Андреа задержался? — Она стала прислушиваться. Доносился только глухой, сумрачный, неясный гул городской жизни в этот вечер под новый год. На площади Св. Троицы не появилось ни одной кареты. Минутами дул сильный ветер, и она закрыла окно; заметила верхушку обелиска, черневшего на звездном небе.

Должно быть Андреа не нашел закрытой кареты тут же на площади Барберини. Она ждала, сидя на диване, пытаясь унять свое безумное волнение, избегая заглядывать в душу, направляя свое внимание на внешние предметы. Ее взор привлекли фигуры на стекле каминного щита, едва освещенные потухшими угольями. Несколько выше из одного бокала на выступе камина падали лепестки большой белой розы, которая рассыпалась медленно, томно, с оттенком чего-то женственного, почти телесного. Вогнутые лепестки нежно ложились на мрамор, похожие в своем падении на хлопья снега.

«Каким нежным казался пальцам этот душистый снег!» подумала она. «Оборванные лепестки всех роз рассыпались по коврам, диванам, стульям и она, счастливая, смеялась среди этого опустошения, а счастливый любовник лежал у ее ног».

Услышала, как на улице, у подъезда остановилась карета; поднялась, качая бедной головой, как бы для того, чтобы стряхнуть сковавшую ее тупость. И тотчас же, запыхавшись, вошел Андреа.

Простите, — сказал он. — Не застав швейцара, я спускался на Испанскую площадь. Карета внизу.

Благодарю вас, — ответила Елена, робко взглядывая на него сквозь темную вуаль.

Он был серьезен и бледен, но спокоен.

Мемпс приедет должно быть завтра — прибавила она тихим голосом. — Я вас извещу запиской, когда можно будет увидеться.

— Благодарю вас, — сказал Андреа.

— Прощайте же, — снова начала она, протягивая ему руку.

— Хотите, я провожу вас до выхода? Там — никого.

— Да, проводите.

Она озиралась кругом в некотором колебании.

— Вы ничего не забыли? — спросил Андреа. Она взглянула на цветы. Но ответила:

— Ах, да, визитные карточки.

Андреа быстро взял их с чайного стола. И передавая ей, сказал:

— A stranger hither![1]

— No, my dear. A friend.[2]

Елена произнесла этот ответ оживленно, очень бодрым голосом. И с этой своей не то умоляющей, не то обольщающей, смешанной из страха и нежности, улыбкой, над которой трепетал край — достигавшей верхней губы, но оставлявшей рот открытым — вуали, вдруг сказала:

— Give me a rose.[3]

Андреа обошел все вазы; собрал все розы, в один большой букет, который он с трудом удерживал в руках. Несколько роз упало, несколько рассыпалось.

— Они были для вас, все — сказал он, не взглянув на возлюбленную.

И Елена направилась к выходу, опустив голову, молча. Он следовал за нею.