Простыни горели. Я, открыв рот, уставилась в окно, зачарованная неожиданным зрелищем. Языки пламени, светло-желтые с голубым отсветом, рвали ткань на лоскуты, прочерчивали угольно-черные полосы, дым клубился облаками. От пылающих полотнищ оставались черные рваные лохмотья, похожие на паутину. Снаружи раздался крик, и Динни, вскочив, выглянул в окно через мое плечо.

– Смотри! – выдохнула я запоздало.

– Эрика! Что же ты молчишь? – выговорила мне Бет уже на бегу, потому что мы бросились во двор следом за Динни.

Там две женщины – они оставались дома по той же причине, что и Динни, – стаскивали простыни с веревки, лихорадочно затаптывали огонь. Веревка в пластиковой оплетке расплавилась и развалилась на куски, которые падали не на землю, а на тлеющие остатки простыней – может, это было и к лучшему. На боку автофургона расплылось уродливое коричневое пятно – доказательство того, как близко подобрался огонь к жилью.

– Как, дьявол его побери, это получилось? – задыхаясь, прохрипела одна из женщин, когда были погашены последние языки огня. Уперев руки в бока, она осматривала тлеющие ошметки.

– Не окажись нас… А ведь Мо повесила их перед самым уходом, они еще даже не успели просохнуть как следует! – воскликнула другая, не сводя грозного взгляда с детей.

– Мы были внутри, в карты играли! Клянусь! – горячо уверял Динни, и мы с Бет энергично кивали, подтверждая его слова.

Дым разъедал нос, и я чихнула. Первая женщина нагнулась, двумя пальцами подхватила с земли кусок ткани и понюхала.

– Керосин, – мрачно сообщила она.

Мы с Бет попрощались и, едва скрывшись из глаз, бросились бежать со всех ног. Обогнув конюшню, мы заглянули в сарай и обнаружили Генри под навесом для дров. В руках он держал наполненную жидкостью плоскую пластмассовую флягу с красной пробкой-распылителем. Я вспомнила о языках пламени, о том, как странно они распространялись, как будто разбегались от какой-то линии. Генри поставил флягу на верхнюю полку, с улыбкой повернулся к нам и развел руками.

– Чего вам? – невинно спросил он.

– Ты же мог устроить пожар в автофургонах. Могли погибнуть люди, – тихо заговорила Бет, глядя на него так серьезно, что мне стало еще неуютнее, еще страшнее.

– Не понимаю, о чем это ты, – высокомерно процедил Генри. От него так и несло керосином, едкий запах будто прилип к нему, он был на его руках.

– Это ты натворил! – воскликнула я.

– Не докажешь. – Он пожал плечами и снова улыбнулся.

– Я говорю, ты мог убить людей, – повторила Бет, и Генри перестал улыбаться.

– Вам запрещено ходить в лагерь. Вы никому не расскажете, – насмешливо заявил он.

Бет круто развернулась и быстро направилась к дому. Я поспешила за ней, как и Генри, и мы понеслись наперегонки и ворвались в холл, задыхаясь, выкликая Мередит.

Мы сочли проступок слишком тяжелым, чтобы можно было о нем промолчать. Мы думали, что, даже несмотря на то что Генри ее любимчик, она накажет его за такое. Одно дело накормить собак горчицей, но здесь совсем другое. Бет права – в огне могли погибнуть люди. Это было слишком, даже для Генри.

– Генри поджег белье, которое сушилось у Динсдейлов! – Бет заговорила первой, еще толком не отдышавшись.

Мередит подняла голову от письма, которое писала, сидя за изящным письменным столиком в гостиной.

– Что за переполох? – спросила она.

– Мы были в лагере… Да, я понимаю, что нельзя было туда ходить, но мы просто играли в карты, а Генри поджег простыни, которые там висели! Он облил их керосином… из сарая! Фургон чуть не загорелся, и мог быть пожар, и могли погибнуть люди! – выпалила Бет на одном дыхании, но четко и ясно.

Мередит сняла очки, медленно сложила.

– Это правда? – обратилась она к Генри.

– Нет! Лично я даже близко не подходил к этому мерзкому лагерю.

– Врешь! – крикнула я.

– Эрика! – Мередит строго посмотрела на меня, окрик прозвучал резко, как удар бича.

– Так как же начался пожар, если он действительно был?

– Конечно, пожар был! Зачем бы я сказала… – возмутилась Бет.

– Прекрасно, Элизабет, еще ты сказала, что не должна была даже близко подходить к этим лудильщикам, как я неоднократно требовала. Так откуда же мне знать, когда ты лжешь мне, а когда говоришь правду? – размеренно произнесла Мередит.

Бет плотно стиснула губы, глаза ее горели.

– Ну, Генри? Ты знаешь, как мог начаться пожар?

– Нет! Хотя… ну… – он кивнул в нашу сторону, – у них же прямо пятки горят, до того они рвутся в лагерь, к этим бродягам. Наверное, так и подожгли, – елейным голоском закончил он, глядя в глаза бабушке, и заранее улыбался, почти ликующе, в ожидании ее реакции.

Мередит с минуту пристально изучала внука, а потом рассмеялась. Этот непривычный, пронзительный звук заставил вздрогнуть всех нас, даже Генри. Два ярких пятнышка – румянец удовольствия – расцвели на ее щеках.


Хотя Кэролайн, очевидно, так никогда и не приехала с визитом к ней в Суррей, невзирая на ее вопиющее отсутствие на похоронах Чарльза, Мередит все же вернулась и осталась жить с ней. Наверное, жизнь была слишком тяжелой без мужа и с двумя детьми. Или потребовался уход за самой Кэролайн, а Мередит ее любила вопреки всему. В конце концов, ей ведь предстояло стать следующей леди Кэлкотт, так что она, возможно, сочла своим долгом вернуться в родовое гнездо. Мне, понятное дело, никогда этого не узнать, потому что после ее возвращения письма прекратились. Я вспоминаю, с какой заботой и тщанием ухаживала она за Кэролайн, когда та совсем уже одряхлела, кормила ее, одевала, читала ей. Неужели она делала все это, но так и не заслужила материнской любви, даже за все труды? Неужели она надеялась услышать некое (так и не прозвучавшее) признание на смертном одре – услышать, что мать всегда ее любила и что она, Мередит, была ей хорошей дочерью? А может быть, она полагала, что Кэролайн недолго осталось и она умрет вскоре после приезда дочери, строила планы насчет дома, подумывала о повторном замужестве и о новых детях, которые вдохнули бы в него жизнь? Но Кэролайн зажилась на этом свете. Она, как королева-мать, все жила и жила, а ее наследница старела в ожидании, когда придет ее черед взойти на престол. Я уверена, без чего-то подобного здесь не обошлось – крушения надежд, какого-то горького разочарования. Что-то ведь должно было изменить Мередит, совлечь с жизненного пути, которым она шла. Было же что-то, что заставило ее рьяно ухаживать за Кэролайн и сделаться такой, что наша мать в свое время отказалась принести своей матери подобную жертву.

Обо всем этом я размышляю, пока одеваюсь в понедельник утром. Натянув теплые вельветовые брюки, сую в карман зубное кольцо. Колокольчик тихонько звенит, мелодично и весело. Я спускаюсь в кабинет, шарю в ящиках стола и, найдя ручку и блокнот, кладу их в сумку. Денек сегодня ясный, с кристально чистым воздухом, от яркого солнечного света болят глаза. Вот бы ухватить, нащупать ту бодрость, которую я испытывала в тот день, когда небо над головой было таким же синим, а мы шагали в Эйвбери, и для полного счастья с нами был Эдди. Предоставляю Бет – она разговаривает по телефону с Максвеллом – и дальше торговаться из-за сроков возвращения сына. Сестра сидит у окна на кухне в потоке света, который выбеливает ей лицо, смягчая выражение.

Солнце стоит невысоко в небе, по-зимнему. Оно светит мне в глаза сквозь лобовое стекло, лучами-копьями отражается от мокрой дороги, поэтому вести машину приходится сквозь слепящую стену света. Наконец сворачиваю с шоссе к поселку и вижу знакомую фигуру, бредущую вдоль белой заиндевевшей обочины. Одет, как всегда, легко, руки в карманах – единственная уступка кусачему морозцу. У меня что-то радостно подскакивает внутри. Я подъезжаю, опускаю оконное стекло и окликаю его. Динни прикрывается ладонью, прячет глаза от солнца, так что видны только подбородок и знакомая прямая линия рта, придающая ему такой серьезный вид.

– Куда направляешься? – спрашиваю я. От мороза у меня перехватывает дыхание, а глаза слезятся.

– На автобусную остановку, – отвечает Динни.

– Понятно, я так и подумала. А дальше куда? Я еду в Девайзес, хочешь, подвезу?

Динни идет к машине, отнимает руку от лица. На таком ярком свету видно, что глаза у него карие, а не черные, теплого каштанового цвета, а в волосах выцветшие прядки.

– Спасибо. Это было бы здорово, – кивает он.

– За покупками? – Я съезжаю с обочины, мотор на морозе работает с натугой.

– Хочу посмотреть кое-что для ребенка. И еды купить. А ты?

– А я еду в библиотеку, там у них должен быть Интернет, как ты думаешь?

– Даже не знаю, никогда не был в здешней библиотеке, если честно. – В голосе Динни едва заметное смущение.

– Стыд какой, – подтруниваю я.

– Мне хватает газетных статей, чтобы читать еще и выдуманные истории, – улыбается он. – Решила проверить электронную почту?

– В общем, да, но еще хочу уточнить кое-что касательно регистрации браков, рождений и смертей. Пытаюсь разобраться в тайнах семейства Кэлкотт.

– Это как?

– Я нашла фотографию своей прабабушки, Кэролайн. Ты помнишь ее?

– Не особо. Хотя, кажется, видел ее когда-то пару раз.

– Она была американкой. И приехала, чтобы выйти замуж за лорда Кэлкотта в конце тысяча девятьсот четвертого года, но я нашла ее фотографию, сделанную в том же году в Америке, и на ней она с ребенком.

Я роюсь в сумке, на ощупь нахожу снимок и передаю Динни.

– Никто, похоже, не знает, что случилось с этим ребенком – о ее первом замужестве не сохранилось никаких записей, – но я нашла еще и письмо, которое подтверждает, что такое могло быть.

– Ну и что, ребенок же мог умереть еще до того, как она сюда приехала. – Динни слегка пожимает плечами.

– Возможно, – соглашаюсь я. – Но просто хочу проверить – а вдруг она упомянута в документах? Если он… если я смогу доказать, что Кэролайн потеряла ребенка, еще одного, потому что, как мы знаем, одна ее маленькая дочь умерла уже здесь, в Бэрроу-Стортоне, это поможет объяснить, почему она была такой.

На это Динни ничего не отвечает. Он изучает фото, хмурится чему-то.

– Не исключено, – шепчет он спустя какое-то время.

– Понимаешь, я пытаюсь понять, с чего это у Кэлкоттов – старших Кэлкоттов – такой бзик насчет Динсдейлов. У Кэролайн и Мередит, я имею в виду. Хочу выяснить, почему они так враждебно вели себя по отношению к вашей семье.

Мне вдруг ужасно хочется, чтобы Динни поддержал меня в этом желании.

– Бзик? – тихо переспрашивает он. – Это, по-моему, слишком мягко сказано.

– Я знаю, – извиняющимся тоном говорю я и меняю тему: – Как там Хани?

Некоторое время мы болтаем о его сестре, пока не приезжаем в Девайзес. Я пытаюсь найти, где поставить машину. Вокруг несметное множество людей и жуткое количество машин.

– Что здесь происходит? – восклицаю я.

– Безумие. Сезон скидок начался, – вздыхает Динни, – попытай счастья на Овечьей улице.

Наконец я ухитряюсь втиснуть автомобиль на свободное место и задеваю соседний при попытке открыть дверь. В небо поднимаются дымки выхлопных газов, а городок гудит как улей – голоса, целеустремленные шаги, цокот каблучков. Мне кажется, что здесь слишком шумно, и я понимаю, что безмолвие Стортон-Мэнора так глубоко проникло в меня, а я и не заметила. Удар был нанесен исподтишка, и вот теперь я ощущаю отсутствие тишины, будто лишилась чего-то жизненно важного.

– Хочешь, обратно тоже поедем вместе? – предлагаю я.

– А ты долго здесь пробудешь?

– Точно не знаю. Часа полтора? Или чуть дольше?

– Идет, спасибо. Встретимся здесь же?

– А может, в кафе на Хай-стрит, том, что с синими маркизами? Тому, кто придет раньше, не так холодно будет ждать, – предлагаю я.

Динни кивает, приветственно взмахивает рукой и спешит прочь, пробираясь между стоящими машинами.

Библиотека как раз и расположена на Овечьей улице, так что идти мне недалеко. Вентилятор над входной дверью выплескивает на меня волну горячего воздуха, и я останавливаюсь прямо на пороге, стаскиваю куртку и шарф, наслаждаюсь теплом. Внутри почти пусто, только несколько человек слоняются между полок, да сурового вида женщина за стойкой выдачи – она чем-то занята и на меня не смотрит. Сев за компьютер, я просматриваю записи о смертях за 1903, 1904 и 1905 годы, чтобы расширить сеть поиска, а также все, что касается фамилий Кэлкотт и Фитцпатрик, в Лондоне и Уилтшире. Выбираю из всех результатов сведения о смертях детей в возрасте до двух лет. Страница в моем блокноте, который я положила рядом с собой на стол, так и остается чистой. Через час я записываю: Он не здесь.

Я вглядываюсь в последний список имен до тех пор, пока перед глазами не начинают мигать и расплываться точки. Может быть, ребенок в самом деле умер в Америке. Неизвестно, что там еще произошло, что заставило Кэролайн расстаться с человеком, подписавшим свое письмо инициалом «К.». Возможно, именно из-за этих событий она вообще решила приехать в Англию, и, вне всякого сомнения, из-за них она могла сделаться такой отстраненной, бесчувственной. Так почему же мне недостаточно этих сведений? Что хранится в дальнем уголке моего мозга, что не дает мне покоя, молит не останавливаться, разобраться во всем до конца? Есть что-то еще, что-то другое – то, что я знала, но забыла. Интересно, сколько же всяких сведений крутится у меня в голове, ожидая, пока я обращу на них внимание и вытащу на свет. Я вынимаю из кармана зубное кольцо, провожу пальцем по его гладкой, отполированной поверхности. На колокольчике по краю надпись и рисунок – торговая марка. Крохотный свиток, поддерживаемый львом, якорь, готическая буква «Г» и еще что-то, что мне никак не удается различить. Я поворачиваю его к свету, подношу к самым глазам. Пламя? Дерево – тонкое деревце вроде клена? Молот? От этого символа лучами расходится свет. Это головка молота, расположенная вертикально, как будто мы смотрим на нее сбоку в момент удара.