Когда наконец пришло письмо от Корина, со словами любви и просьбой набраться терпения и подождать еще совсем чуть-чуть, Кэролайн читала и перечитывала его по двадцать раз на дню, пока не выучила наизусть. Письмо поддерживало, вселяло в нее бодрость. Когда подошли к концу четыре недели, она, прощаясь, поцеловала Батильду в щеку в красных прожилках, надеясь увидеть хоть намек на сожаление в тетушкиных глазах. Но провожала ее только Сара, безутешно проплакавшая всю дорогу рядом с юной хозяйкой, пока гнедые лошади цокали копытами по оживленным улицам.

– Не знаю, как я тут буду без вас, мисс. Не знаю, зачем мне этот Лондон, – рыдала девушка.

Кэролайн взяла ее за руку и крепко сжала, слишком взволнованная, чтобы вымолвить хоть слово. Только оказавшись перед локомотивом, неистово изрыгавшим пар и дым, и почувствовав, как ноздри ее наполнились запахами горячего железа и угля, она поняла наконец, что в ее жизни начинаются перемены, что ей предстоит изведать радость путешествия. Кэролайн зажмурилась, поезд тронулся, и под его громкий, торжественный гудок старая ее жизнь закончилась и началась новая.

Глава вторая

Брат моей матери, дядя Клиффорд, и его жена Мэри хотят взять старый бельевой шкаф из детской, круглый столик в стиле королевы Анны из кабинета и коллекцию миниатюр в стеклянной витрине у подножия лестницы. Я не уверена, что Мередит именно это имела в виду, когда говорила, что ее дети могут взять по сувениру, но мне, в сущности, плевать. Осмелюсь предположить, что до конца недели в грузовике Клиффорда окажутся и многие другие вещи, но, хотя это разозлило бы Мередит, меня это не волнует. Дом, конечно, великолепный, но все же это не Чатсуорт[6]. Антиквариата, место которому в музее, здесь нет, разве что пара картин. Просто большой старый дом, полный старых вещей, возможно ценных, но нелюбимых. Наша мама попросила только семейные фотографии, все, какие найду. Я люблю ее за эту сдержанность, а также порядочность и доброту.

Надеюсь, Клиффорд пришлет достаточно грузчиков. Шкаф для белья – настоящая громадина. Он занимает всю дальнюю стену в детской: акры французского красного дерева с башенками и резными карнизами, целый миниатюрный замок для хранения крахмала и нафталина, со скрипучей лесенкой, ступеньки которой стонут и прогибаются подо мной. Я стягиваю с полок хрусткие стопки накрахмаленного белья и бросаю на пол. Они плоские и тяжелые, когда они падают на пол, качаются картины. Повсюду летает пыль, у меня свербит в носу, а в дверях появляется Бет: пришла посмотреть, что за разгром я тут устроила. Тут столько всего. Целые «поколения» простыней, достаточно истертых, чтобы их заменить, но еще не настолько, чтобы выбросить. Некоторых стопок, похоже, никто не касался десятилетиями. Я вспоминаю экономку Мередит, поднимающуюся по ступенькам со стопками белья, ее морщинистые красные щечки и некрасивые широкие ладони.

Опустошив шкаф, я задумываюсь, как поступить со всем этим бельем. Пожалуй, можно отдать в благотворительную организацию. Но сейчас мне совсем не хочется распихивать все по черным пластиковым мешкам, перетаскивать в машину и партиями отвозить в соседний городок Девайзес. Я начинаю складывать стопки белья у стены, при этом в глаза мне бросается узор, единственное цветное, хоть и бледное, пятно среди всей этой белизны. Желтые цветы. Три наволочки с желтыми цветами и зелеными стеблями, вышитыми в каждом углу. Шелковые нити до сих пор блестят на солнце. Я вожу пальцем по аккуратным стежкам, ощущая, какой мягкой стала ткань от времени. Что-то мелькает в голове, что-то, что я знаю, но никак не могу вспомнить. Видела ли я их прежде? Цветы похожи на дикорастущие, страшно знакомые, но я не могу вспомнить, как они называются. И таких наволочек только три. Во всех остальных комплектах, кроме этого, по четыре. Кидаю их обратно в стопку, набрасываю сверху еще белье. И, заметив, что хмурюсь, старательно разглаживаю лоб.

Клиффорд и Мэри – родители Генри. Были родителями Генри. Они были в Сан-Тропе, когда он пропал, и пресса обошлась с ними несправедливо, раздув из этого целую историю. Как будто они оставили ребенка с чужими людьми или вообще бросили дома одного. Наши родители тоже так делали. Мы часто приезжали сюда и оставались на все школьные каникулы, и так было много лет – мама и папа на две-три недели уезжали без нас. В Италию, где они совершали долгие прогулки, или на Карибские острова – покататься на яхте. Я и любила и боялась, когда они уезжали. Любила, потому что Мередит не особенно за нами следила, никогда не искала нас, даже когда мы пропадали часами. Мы носились как угорелые, наслаждались свободой. А боялась, потому что иногда Мередит вспоминала о том, что отвечает за нас. Мы должны были находиться при ней. Ужинать с ней, отвечать на ее вопросы, выдумывая, как получше соврать. Я никогда не думала, что бабушка мне не нравится или что я ее не люблю. Слишком была мала, чтобы так рассуждать. Но, когда возвращалась мама, я бежала к ней со всех ног и обнимала, вцепляясь в юбку.

Бет не отпускала меня от себя, когда родители уезжали. Если она и уходила вперед, то одну руку всегда держала чуть сзади, растопырив длинные пальцы и всегда ожидая, что я вот-вот ухвачусь за них. Если этого не происходило, сестра останавливалась, оглядывалась через плечо, проверяя, не отстала ли я.

Однажды летом Динни решил построить дом на высоком буке в дальнем конце леса. Он пропадал там целыми днями и запретил нам выслеживать его. Погода стояла пасмурная, поверхность Росного пруда, слишком холодного, чтобы купаться, покрылась рябью. Мы затевали в пустующей спальне игры с переодеванием, возводили в оранжерее замки из пустых горшков, в саду на верхней лужайке устроили тайник в тисовом кусту, подстриженном в форме шара. Спустя несколько дней солнце вновь показалось из-за туч, и мы опять увидели Динни. Он махал нам рукой, и Бет заулыбалась, а глаза у нее сияли.

– Он готов, – сообщил Динни, как только мы подошли.

– О чем ты? – заинтересовалась я. – Ну, говори же скорей!

– Сюрприз, – вот и все, что он сказал, улыбаясь так же застенчиво, как и Бет.

Мы поспешили за ним следом через лес, и я все тараторила, рассказывала ему о нашем укромном месте среди тисовых кустов. Но тут я увидела его и замолчала. Один из самых больших буков, с гладким серебристым стволом и складками коры там, где отходили ветки, как на сгибе локтя или коленки. Я и прежде видела, как Динни забирался на него, ловко подтягиваясь, и сидел среди светло-зеленой листвы у меня над головой. Сейчас там, в вышине, где дерево начинало ветвиться, Динни соорудил широкую площадку из крепких досок. Сделал стены из старых мешков из-под удобрений. Ярко-голубые мешки, прибитые гвоздями к деревянному каркасу, раздувались и пузырились, как паруса. Путь к этой цитадели был отмечен прочными веревочными петлями и деревянными чурбачками, приколоченными к стволу и образующими что-то вроде перил. В наступившей тишине я слышала, как шелестят мешки на ветру.

– Ну как? – Динни сложил на груди руки и искоса взглянул на нас.

– Просто потрясающе! Это самый лучший дом на дереве, который я только видела! – воскликнула я, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

– Здорово! Неужели ты все сам построил? – спросила Бет. Она все еще улыбалась, запрокинув голову и рассматривая голубой дом.

Динни кивнул.

– Забирайтесь и посмотрите – внутри он еще лучше, – бросил он, подходя к подножию дерева и хватаясь за нижний брусок.

– Ну, давай же, Бет! – подтолкнула я сестру, когда она заколебалась.

– Ах так? – рассмеялась Бет. – Давай-ка ты первая, Эрика, я тебя подсажу на первую ветку.

– Нужно придумать ему имя! Ты должен его назвать, Динни! – тараторила я, поддергивая юбку и запихивая ее в штанишки.

– Может, Сторожевая башня? Или Гнездо ворона? – предложил он.

Мы с Бет согласились: Гнездо ворона – название что надо. Бет подсадила меня на нижний сук, я встала на него, ободрав рантом сандалий зеленый, похожий на пудру налет, но до следующей петли дотянуться не сумела. Кончиками пальцев я цеплялась за край петли, вот она, совсем рядом и в то же время слишком далеко, чтобы ухватиться как следует. Динни тоже забрался на нижний сук и подставил мне колено, так что я дотянулась до петли, но не сумела закинуть ногу.

– Слезай, Эрика, – скомандовала наконец Бет, когда я, красная и взмокшая, уже чуть не плакала.

– Нет! Я хочу наверх! – Я протестовала, но сестра покачала головой.

– Ты слишком мала! Слезай! – настойчиво повторяла она.

Динни убрал колено, спрыгнул с дерева, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Я сползла вниз на землю и уныло молчала, уставившись на свои дурацкие коротенькие ноги. Я ободрала коленку, но была так подавлена, что даже не обратила внимания на липкую струйку крови, текущей по коже.

– Бет, тогда ты? Полезешь наверх? – спросил Динни, и я совсем пала духом, поняв, что сейчас останусь одна и так и не увижу чудесного дома на дереве.

Однако Бет тряхнула головой.

– Нет, раз Эрика не может, – твердо сказала она.

Я посмотрела на Динни, но тут же снова отвернулась, сжавшись от горького разочарования, которое заметила в его глазах, оттого что улыбка исчезла с его лица. Динни прислонился к стволу, сложил руки на груди.

Бет чуточку поколебалась, как будто не зная, что сказать. Потом снова протянула мне ладонь:

– Идем, Рик. Нам нужно идти и вымыть тебе ногу.

Через два дня Динни снова позвал нас, и на этот раз ствол бука был весь утыкан петлями и ступеньками. Бет спокойно улыбнулась Динни, а я вскочила на первую ступеньку этой шаткой лестницы, поглядывая на плывущий в вышине дом, к которому мне предстояло вскарабкаться.

– Осторожно, – выдохнула Бет, прикусив пальцы, когда я, оступившись, покачнулась.

Она поднималась следом за мной, сосредоточенно хмурясь и стараясь не смотреть вниз. Вместо двери болталась занавеска из мешковины. Внутри Динни разложил мешки, набитые соломой. Мы увидели деревянный стол из ящика, букетик купыря в молочной бутылке, колоду карт, несколько комиксов. Самое лучшее место из всех, где я когда-либо бывала. Мы сделали надпись и прибили внизу: «Гнездо ворона. Посторонним вход воспрещен». Мама смеялась, когда увидела эту табличку. Мы проводили в шалаше долгие часы, парили в шелестящих зеленых облаках, над которыми виднелись лоскутки ясного синего неба. Мы устраивали там пикники вдали от Мередит и Генри. Я боялась, что Генри все испортит, если поднимется в шалаш. Меня волновало то, что он бесцеремонно вторгнется в наше волшебное место, высмеет его, разрушит чары. Но по счастливейшему для нас стечению обстоятельств оказалось, что Генри боится высоты.

В моей памяти Генри всегда крупнее меня, всегда старше. Ему было одиннадцать, а мне семь. Тогда эта разница казалась непреодолимой. Он был большим мальчиком. Он был шумным и любил распоряжаться. Он заявил, что я должна его слушаться. Он подлизывался к Мередит, которая всегда больше любила мальчиков. Он сопровождал ее, когда изредка Мередит решала прогуляться по лесу, и неоднократно помогал осуществлять ее мерзкие замыслы. Генри… Мясистая шея и скошенный подбородок, темно-русые волосы, светлые голубые глаза – когда он щурился, они превращались в противные буравчики, – бледная кожа, а летом облупленный нос. Он, как я теперь понимаю, был из тех детей, которые больше похожи на маленьких взрослых. Посмотришь на такого – и сразу поймешь, каким он будет, когда вырастет. Черты его лица уже оформились, им предстояло увеличиться, но не измениться. Он, мне кажется, был весь как на ладони: неинтересный, необаятельный. Впрочем, говорить так несправедливо. У него не было шанса опровергнуть мое мнение.


У Эдди лицо пока еще детское, и мне оно нравится. Ничем не примечательный мальчишка с острым носом, волосы хохолком, из школьных шорт торчат тощие ноги с шишковатыми коленками. Мой племянник. На платформе он обнимает Бет, слегка смущаясь, потому что в поезде едут его одноклассники, они машут ему в окно, одобрительно поднимают большой палец. Я с окоченевшими руками жду у машины – и улыбаюсь, когда Бет с сыном подходят поближе.

– Привет, Крошка Эдди! Эддерино! Эддиус Великий! – Я обнимаю племянника и прижимаю к себе, приподнимая от земли.

– Тетя Рики, я теперь просто Эд! – протестует он несколько раздраженно.

– Все поняла. Прости. А ты не говори мне тетя – я чувствую себя столетней старухой! Забрасывай назад свой рюкзак и поехали, – отвечаю я, преодолевая искушение еще подразнить его. Эду уже одиннадцать. Возраст, в котором навсегда остался Генри. Еще ребенок, но уже достаточно взрослый, чтобы обижаться на поддразнивание. – Как прошла поездка?

– Скучно. Если не считать того, что Эбсолом запер Маркуса в туалете. Он орал там всю дорогу – было весело, – сообщает Эдди. От него пахнет школой, и запах, острый и кисловатый, заполняет машину. Грязные носки, карандашные стружки, цементный раствор, чернила, залежавшиеся черствые сэндвичи.