Динни подошел чуть ближе к берегу.

– Но вы-то кто? – Он заулыбался, зубы и глаза блестели.

– Бет! – обеспокоенно зашептала я. – Он совсем голый!

– Шш! – шикнула на меня Бет, но это прозвучало не строго, а весело, как сдавленный смешок.

– Значит, ты Бет. А ты? – Динни посмотрел на меня.

Я вздернула подбородок.

– Я Эрика, – объявила я, собрав все свое самообладание в кулак.

В это мгновение из леса выскочил рыжий с белым песик, джек-рассел-терьер, и с лаем запрыгал вокруг нас, виляя хвостом.

– Я Натан Динсдейл, а вот это Артур. – Мальчик кивнул на собаку.

После этого я готова была следовать за ним куда ни позовет. Я мечтала о домашнем животном – настоящем друге, а не золотой рыбке, для которой только и хватило бы места у нас дома. Я так заигралась с песиком, что не помню, удалось ли Динни выйти из воды так, чтобы Бет не увидела его наготы. Подозреваю, что не удалось.

Разумеется, мы продолжали видеться, несмотря на запреты Мередит. От Генри нам обычно удавалось ускользнуть, и только после этого мы отправлялись к стоянке на границе поместья, где Динни жил со своими родителями. Впрочем, Генри и сам старался держаться от нас подальше. Он не хотел ослушаться Мередит и, подражая ей, выказывал презрение к бродягам. Он проникся этим заимствованным чувством настолько, что оно переросло в его личную ненависть. В тот раз, когда Мередит заперла нас, родителей не было, они уехали на выходные. Мы бегали в деревню с Динни, чтобы купить в лавочке конфет и колы. Оглянувшись, я увидела Генри – он нырнул за телефонную будку, но недостаточно проворно, и, пока мы шли к дому, у меня все время покалывало между лопатками. Динни попрощался с нами и побрел прочь между деревьями, стараясь держаться подальше от нашего дома.

Мередит, когда мы вернулись, уже поджидала нас. Генри нигде не было видно. Но я-то знала, откуда ей все известно. Она схватила нас за руки, оцарапав ногтями, и нагнулась с искривленным от злобы лицом.

– Кто якшается с дворнягами, рискует набраться блох, – выговорила она ледяным тоном, чеканя каждое слово.

Нас потащили наверх, заставили мыться в ванной с такой горячей водой, что кожа покраснела и воспалилась. Я плакала навзрыд. Бет, осатанев от ярости, молчала.

Когда это кончилось, я лежала в постели, меня бил озноб, а Бет тихо объясняла:

– Она хочет нас наказать, держа взаперти, значит, мы должны показать, что нам все равно, что нам на это наплевать. Понимаешь, Эрика? Пожалуйста, не плачь!

Она шептала, гладила меня по волосам пальцами, трясущимися от гнева. Кажется, я кивала, но была слишком расстроена и потрясена, чтобы вслушиваться в ее слова. На улице еще вовсю светило солнце. Я слышала, как Генри играет на лужайке с собакой, слышала голос Клиффорда, неясно доносившийся с нижнего этажа. Ясный, погожий августовский день, а нам велено ложиться спать. Мы под замком на все выходные.

Когда родители вернулись, мы все им рассказали.

– Это уж чересчур, Лора, – сказал отец, – на сей раз она зашла слишком далеко.

Мама ответила:

– Я с ней поговорю.

За чаем я подслушала их разговор на кухне. Мамы и Мередит.

– Мне кажется, мама, он неплохой мальчик. Довольно неглупый. Я не понимаю, чем общение с ним может им повредить, – мягко обратилась к бабушке мама.

– Ах, не понимаешь? Ты хочешь, чтобы девочки подхватили от него этот мерзкий уилтширский жаргон? Хочешь, чтобы он научил их воровать и сквернословить? Хочешь, чтобы они завшивели и опустились? Если так, тогда и в самом деле их общение не может им повредить, – холодно отвечала Мередит.

– Мои девочки никогда не будут воровать, – твердо сказала мама. – И мне кажется, называя их опустившимися, ты тоже сильно преувеличиваешь.

– Совсем нет, Лора. Разве ты забыла, сколько неприятностей причинили нам эти люди за все годы?

– Разве можно это забыть, – вздохнула мама.

– Ну вот, а это ведь твои дочери…

– Да, мои.

– Так вот, если желаешь, чтобы они жили под моим кровом, если вверяешь их моим заботам, пусть изволят подчиняться моим правилам, – отрезала Мередит.

Мама глубоко вздохнула:

– Если только я услышу, что ты снова запирала девочек, они никогда здесь больше не появятся. Как и мы с Дэвидом.

Она говорила тихо, но я почувствовала, как она напряжена. Голос ее слегка дрожал. Мередит не ответила. До меня донесся звук ее шагов, и я поскорее спряталась. Поняв, что опасность миновала, я бросилась на кухню. Мама стирала, молча, энергично терла белье, глаза у нее сверкали. Двумя руками я обняла ее ноги что было сил. Мередит по-прежнему была против того, чтобы мы водились с Динни, но больше она никогда не сажала нас под арест. Мама одержала верх – по крайней мере, на этот раз.


Утро понедельника, свинцовое и сырое. Проснувшись, я чувствую, как замерзли пальцы на руках и ногах, и не могу их согреть, а теперь заледенел и кончик носа. Не припомню, когда я в последний раз так мерзла. В Лондоне такого не случается. Там промозгло-теплое метро, душное тепло магазинов и кафе. Сотни мест, где можно укрыться, если на улице похолодает. Я в оранжерее в южной части дома, осматриваю небольшой газон, окруженный сучковатыми плодовыми деревцами. Если мы слишком шумно играли и «испытывали терпение» Мередит, нас высылали сюда, на лужайку. Взрослые тем временем пили холодный чай и водку, сидя за белым металлическим столом на западной веранде. Компанию мне составляют скелетообразные останки высохшей помидорной рассады да пухлая жаба. Она уселась рядом с краном, из которого капает ржавая вода. Я успела отвыкнуть от сельского покоя, и тишина нервирует меня.

Здесь сыро, пахнет землей, это запах плодородия, хотя сезон и неподходящий. С этой лужайкой связано одно из самых ранних моих воспоминаний о Генри, которому тогда было лет восемь-девять, а мне, наверное, пять. Жаркий августовский день, лето из тех, которое, кажется, будет длиться вечно. Трава выгорела и высохла, каменные плиты террасы так раскалены, что босыми ногами не ступить. Собаки разомлели и не хотят играть. У меня облупился нос, у Бет на руках веснушки. Для нас на лужайке устроили бассейн-лягушатник. Такой большой, что сбоку подставлена лесенка, чтобы забираться в него, внутри бассейн устлан синим пластиком, манящим даже без воды. До сих пор помню запах этой разогретой на солнце пластмассы. Бассейн установлен, расправлен, к нему подведен шланг. Он незаконно подсоединен прямо к магистральной трубе, и ледяная вода обжигает горячую кожу. Восхитительное онемение. Я прыгаю вокруг в красном купальнике, мечтая, чтобы бассейн скорее наполнился.

Генри сразу же забрался в него, по воде поплыли травинки с его грязных ног. Схватив шланг, он направил его на нас – взрослые как раз отошли. Он брызгал на нас, не давая подойти. Я помню, что мне до смерти хотелось в воду, намочить ноги. Но только по-моему! Я не хотела, чтобы меня окатывали сверху. Сначала ноги, потом все остальное, постепенно. Но как только я подходила, Генри брызгался. Вода доходила ему до щиколоток, рябь покрывала белые ступни. Тело тоже было белым, мягким на вид, соски на пухлой груди слегка отвисли вниз. Потом он перестал дразнить меня и дал слово – нет, поклялся. Он торжественно пообещал, что больше не будет брызгаться и я могу спокойно подойти. Я заставила его опустить шланг и осторожно полезла по ступенькам. Мгновение восторга, когда ноги коснулись холодной воды, а потом Генри схватил меня, зажал голову под мышкой и направил шланг прямо в лицо. Вода заливалась мне в нос, в глаза, обжигающе-холодная, она душила меня. Бет увидела это издали и закричала на него. Я кашляла и ревела, пока мама не прибежала узнать, что случилось.

Хорошо бы Бет вышла из дому. Я где-то читала, что пребывание на свежем воздухе – идеальное средство при депрессии. Бодрящая прогулка, единение с природой. Как будто депрессия – что-то вроде расстройства желудка, и с ней так же просто справиться. Я не уверена, что рецепт сработает в это время года, когда душу выматывает вой ветра, и все же это лучше, чем без конца бродить по дому. На скамейке я нахожу плетеную корзинку и секаторы и отправляюсь к лесу.

Я иду в обход, мимо Росного пруда. Я хожу так почти каждый день. Кажется, меня сюда тянет. Постоять на крутом берегу, сбрасывая ногой гальку и кусочки известняка. Когда я так стою, всплывают какие-то ощущения, намеки на воспоминания. Куда бы я ни пошла в окрестностях Стортон-Мэнора, они возвращаются – как вспышки. От пейзажа, запаха, интерьера. Бантик, завязанный за спинкой кровати. Желтые цветы, вышитые на наволочке. Каждый шаг будит память. Здесь, у пруда, я должна что-то вспомнить, не просто игры, плавание, не просто страх нарушить запрет. Закрыв глаза, я присаживаюсь на корточки, обхватываю колени. Я стараюсь сосредоточиться на запахе воды и земли, на шуме деревьев над головой. Слышу собачий лай, далеко отсюда, в деревне кажется. Определенно, должно быть что-то, что я должна понять. Я тяну вперед руки, пока пальцы не касаются воды. Вода ледяная, холод пробирает до костей. Я представляю, как она становится твердой, как кристаллики льда выпускают вглубь жесткие нити. На миг испытываю давнишний страх, что меня затянет на дно. Ведь если вода могла появиться со дна, ниоткуда, как по волшебству, значит может засосать и в обратную сторону? В огромную сливную дыру. Так я иногда думала, когда плавала. Сладко замирало сердце – как бывает, если плаваешь в море и вдруг подумаешь об акулах.

У подножия холма, где кончаются деревья, склон обрывается, переходя в круглый овраг. Огромная яма заросла боярышником, терном и бузиной, кусты переплелись и похожи на бороду неряшливого старика. Здесь холод чувствуется сильнее. Я заметила куст остролиста, растущий ровно посередине, яркие ягоды сияют в тусклых зарослях, как драгоценные камни. Но мне не удается подойти ближе. Я спускаюсь, поскальзываясь на поросших травой буграх, и, добравшись до чащи, вижу, что внутрь не пробраться. Воздух тихий, здесь он заметно холоднее. От моего дыхания поднимается пар, пока я бреду вокруг, пытаясь найти проход внутрь. Ничего, кроме тропки, поднимающейся вверх по склону. Делаю последнюю попытку пробраться в заросли и ухожу, исцарапанная с ног до головы.

Я двигаюсь в обратный путь, вхожу в лес. В корзинке у меня до сих пор ничего нет, кроме нескольких ростков полосатого плюща из сада. Этот лес не для прогулок, он не истоптан, в нем почти нет тропинок. Пастбищные земли поместья все сданы в аренду или распроданы местным фермерам, и я задумываюсь, заходит ли сюда кто-то из них – собирать хворост, ловить фазанов, ставить силки на кроликов. Я не вижу следов присутствия людей. Земля засыпана палой листвой, кругом колючие заросли ежевики, бурелом, упавшие стволы гниют и плесневеют. Из-под ног прыскают в разные стороны какие-то мелкие зверюшки, я не успеваю их рассмотреть, только слышу тихое посвистывание. Желуди, буковые орешки; под одним деревом ковер из полусгнивших желтых яблок. Тут нужно внимательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. И не слышно птичьего пения над головой. Только тихие, похожие на вздох звуки – это в голых ветвях проносится ветер.

Я не смотрю, куда иду, и чуть не наступаю на сидящего на корточках человека. От неожиданности я вскрикиваю. Молодой мужчина с длинными дредами, в пестрой одежде.

– Извините! Здрасте, – выдыхаю я.

Выпрямившись, он оказывается намного выше меня, и я вижу у его ног большой гриб. Желтый, уродливый. Парень его рассматривал, практически касаясь носом.

– Мне кажется, он несъедобный, – добавляю я, улыбнувшись.

Парень поворачивается, смотрит на меня и ничего не отвечает. Он худой и поджарый. Свесив руки вдоль тела, он стоит молча, рассматривает меня, и я чувствую тревожное желание поскорее оказаться от него подальше. То ли инстинкт, то ли что-то странное в его взгляде подсказывает мне, что с ним не все в порядке. Я отступаю назад и поворачиваю налево. Он делает шаг и преграждает мне путь. Я поворачиваю в другую сторону, но он снова встает передо мной. Сердце у меня колотится. Его молчание пугает меня, от него исходит угроза, впрочем, он не делает попыток подойти ближе. От него пахнет чем-то пряным, терпким. Мне приходит в голову, что он пьян или под кайфом. Я снова поворачиваю влево, он расплывается в широкой улыбке, обнажающей десны.

– Слушай, ты, прочь с дороги, дай пройти! – рявкаю я, нервы у меня на пределе. Но он делает шаг ко мне.

Пытаюсь отступить, но, зацепившись каблуком за плеть ежевики, неловко падаю на бок. Шипы впиваются в ладони, дыхание от испуга перехватывает. Вокруг кружат листья, их гнилой запах проникает повсюду. Повернув голову, вижу, что длинный наклонился надо мной, закрыв собой небо. Я пытаюсь высвободить ногу из куста, но двигаюсь рывками и только хуже запутываюсь. Хочу закричать, но понимаю, что дом слишком далеко отсюда и Бет меня не услышит. Она и не знает, что я здесь. Никто не знает. Я в панике, меня бьет дрожь, становится трудно дышать. Сильные, тяжелые руки обхватывают меня за запястья.