Мери Каммингс - Наследница

— Тише, тише... на! — Тед быстро смочил полотенце и сунул ей. Зарывшись горящим лицом в холодное и мокрое, Рене услышала: — Ни в какую клинику ты не поедешь.

— Спасибо. Извини, — кивнула она, возвращая полотенце.

— Ничего. Есть хочешь?

— Да... не знаю... — Ее все еще слегка мутило — но, может, от еды пройдет? — Что-нибудь легкое.

— Супа хочешь? С курицей и горошком?

Рене закрыла глаза и прислушалась к собственным ощущениям — при мысли о супе тошноты не возникало.

— Наверное...

— Сейчас... вот! — Тед поставит перед ней тарелку. Кроме горошка и мяса, там плавало еще что-то непонятное, но все вместе оказалось неожиданно вкусно, да и неприятное ощущение в желудке поутихло.

Увидев, с какой скоростью опустела тарелка, Тед вопросительно кивнул на нее.

— Еще?

— Да, еще немножко. Вкусно...

— Это Робер сварил, — сказал он, снова поставив перед ней полную тарелку.

Переведя взгляд на Робера, Рене постаралась улыбнуться.

— А я не знала, что ты так хорошо готовишь.

— Да я что... я самое простое только, — тот явно смутился. — Я пока здесь, рядом буду — так могу еще что-нибудь...

— Я за апартаменты рассчитался, вещи все сюда перевез и охранников отпустил, — объяснил Тед. — Лимузин тоже вернул. А Робер в «Ибис» переехал, на соседнюю улицу.

— Ну да... я, чтобы если что надо, — неловко подтвердит Робер, — и с собакой... — кажется, он боялся, что раз лимузина больше нет, она отошлет его обратно в Цюрих.

— А что... — Рене хотела спросить, сама не зная о чем — и вдруг вспомнила: — А кто был этот человек?

Тед ответил, не обращая внимания на предостерегающие, почти панические взгляды Робера:

— Священник, который обвенчал его с Марией.

Ей не было ни больно, ни даже противно — казалось, эмоции похоронены под толстым вязким покровом и на поверхность пробиваются лишь жалкие остатки. Даже спрашивала она, скорее, из вежливости — в сущности, ей было почти безразлично, что он ответит.

— А что теперь будет?

— Мэтр уверен, что уже завтра эта история просочится в газеты, и просил тебя... не высовываться. Он потому и хочет, чтобы ты побыла в клинике — туда можно не пускать репортеров.

— Нет-нет... — это оказалось единственным, что заставило ее вздрогнуть.

— Я так и подумал. Мэтр хочет составить заявление для прессы — лучше сказать более-менее правду, чем порождать слухи. Ты можешь сейчас с ним поговорить?

— Да, — Рене пожала плечами — почему нет? — Как он себя вел?

Тед сразу понял, про кого она спросила.

— Достойно. Я бы хотел сказать что-то другое, но это выглядело именно так. Не выкручивался, признал свою вину — адвокаты попытались что-то возражать, он их тут же заткнул. Мне даже показалось, что он испытывал нечто вроде облегчения.

— Да.

Это слово упало, как камень в воду, и наступила тишина. Ей внезапно не захотелось больше слушать ни о Викторе, ни о том, как он себя вел — снова стало тошно и противно.

Пять лет — даже больше! — выкинуто из жизни, и теперь оказывается, что все это с самого начала было обманом, что ее просто использовали. Просто использовали...

— Ну, пойдем звонить? — спросил Тед.

Рене встала и вышла из кухни. Проходя мимо Робера, кивнула и повторила:

— Суп был очень вкусный...

Мэтр Баллу, услышав ее голос, обрадовался.

— Мадемуазель Перро? Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, уже лучше.

— Господин Мелье... посвятил вас в суть происшедшего? — этот вопрос был задан осторожно, даже нерешительно.

— Да. Виктор арестован?

— Нет. Разбираться с ним предстоит властям Швейцарии — преступление было совершено именно там.

Преступление... Он нашел подходящее слово, с самого начала ее брак был преступлением. С самого начала — даже если бы Виктор не оказался женат! Только что именно было преступлением — то, что Виктор сделал с ней, или то, что сделала она сама, позволив ему это?

— Мадемуазель Перро, вы меня слышите?

— Да...

— Представитель швейцарской полиции хочет задать вам несколько вопросов. Я договорился, что если ваше здоровье позволит, мы сделаем это завтра, в моей конторе.

— Хорошо.

— В двенадцать вас устроит? Я к тому времени успею набросать черновик заявления для прессы.

— Там... будут репортеры? Я бы не хотела сейчас...

— Я понимаю. Дайте мне на минутку господина Мелье.

Говорили они довольно долго. Рене не стала слушать, ушла и легла на диван.

Повесив трубку, Тед оглянулся — из-под пледа, натянутого почти до ушей, был виден только кусочек светлого затылка. Вздохнул и повернул в сторону кухни.

— Вроде приходит понемножку в себя, — увидев его, сказал Робер, выдавая, скорее, желаемое за действительность. — Ладно, пойду я. Поздно уже...

— Давай, — кивнул Тед.

Вернувшись в гостиную, он увидел, что Рене все так же лежит, укрывшись пледом. Глубоко вздохнул, как ныряльщик перед прыжком в воду, присел на диван и положил руку ей на плечо.

— Эй, как ты там?

Из-под пледа высунулась худенькая рука, чуть сжала его руку — и соскользнула вниз.

— Рене, повернись ко мне, пожалуйста.

Несколько секунд она оставалась в неподвижности, потом завозилась, медленно переворачиваясь.

Потухшие глаза, сдвинутые брови, горькая складка у рта... Веселая девчонка с пушистеньким ежиком, таявшая от его поцелуев и смеявшаяся его шуткам, куда-то исчезла, оставив вместо себя сразу постаревшую усталую женщину. Впрочем, ежик остался — но даже он, казалось, поник и потускнел.

— Ты сердишься на меня?

— За что? — вопрос этот тоже был задан как-то тускло и безнадежно.

— Ну, за то, что это так внезапно на тебя обрушилось.

— Нет. Я бы все равно узнала, не все ли равно — когда и как?

Пытаясь пробиться сквозь окружающую ее стену тоскливого безразлилия, Тед попытался объяснить:

— Мы должны были застать его врасплох и не могли допустить, чтобы он что-нибудь узнал. Он вполне мог добыть липовое, оформленное задним числом свидетельство о разводе.

Она пожала плечами, закрыла глаза и поморщилась, почувствовав его руку, легко, словно перышко, коснувшуюся ее щеки.

— Я тебе неприятен?

«Что случилось, милая? Неужели мы стали чужими? Неужели ты не можешь простить, что я сделал это?..»

— Нет, — она села и прижалась лбом к его плечу. — Я сама себе неприятна... будто в дерьме извалялась.

Это вырвавшееся у нее грубое слово поразило Теда. И еще больше — прозвучавшие в ее словах боль и отвращение.

— Но ты же не знала!

— Ну и что? — Рене вскинула голову. Безразличия больше не осталось, голос ее опасно звенел, как будто она вот-вот разрыдается или закричит от ярости. — Он использовал меня — использовал хуже, чем какую-нибудь шлюху, потому что я еще и деньги за это платила. И я сама все это позволила! Сейчас можно повторять самой себе, что иначе было нельзя, и мама так хотела, потому что фирма и все такое — но я же могла этого не делать! И я могла после первой же пощечины вышвырнуть его из дома, черт возьми! А я позволила, понимаешь, сама позволила! И неважно, был он юридически моим мужем или нет — это только последняя капля! — она почти кричала — и вдруг сникла. — И мне сейчас мерзко, я себя ощущаю чем-то вроде... использованного презерватива.

— Вот придумала тоже! — Тед потянул ее обратно к себе. Пусть обопрется об него... согреется, выплачется, если надо, и ни в коем случае не поймет, как его душа разрывается сейчас от боли — ее боли, которую он уже давно ощущает, как свою, и от ощущения собственной беспомощности.

— Не надо меня утешать, Теди. Спасибо... но не надо.

— Да при чем тут утешать! — сказал он, хотя именно это и собирался делать. — О чем ты вообще говоришь — тебе тогда было девятнадцать лет... всего девятнадцать!

И внезапно он вспомнил, остро и отчетливо, их первую встречу. Хрупкую худенькую девушку с печальными глазами, упрямо стоящую на своем «Так надо...», бесконечно одинокую и упорно цепляющуюся за то немногое, что оставалось у нее в жизни: чувство долга и верность своему слову — несмотря ни на что, вопреки всему...

— И девятнадцать, и двадцать, и двадцать один — и я тогда могла еще все исправить, изменить! И не исправила... А потом он убил Снапика и Нелли. И можно повторять, хоть тысячу раз, что я не знала, не понимала, не могла, не умела — от этого они все равно не вернутся... а они мне доверяли... Я-то сама виновата, а они?!

— Ты не «сама виновата»! — вырвалось у него. — Ты ни в чем не виновата и не смей себя накручивать! Это все уже кончилось и постепенно забудется, как страшный сон. Не думай об этом больше... — Сам тут же понял, что совет едва ли выполнимый, тем более что завтра вся эта история появится в газетах.

Рене погладила его по плечу.

— Хорошо, что ты приехал, — голос ее оставался все таким же безрадостным. — Тебя все не было и не было, а я сидела, думала об этом... думала, а потом, когда лимузин в аварию попал, мне стало страшно. Ведь если и с тобой из-за меня что-нибудь случится — я даже знать не буду.

— Знаешь что — пойдем-ка спать! — сказал Тед, вставая и пытаясь потянуть ее за собой. — Завтра, на свежую голову, все в другом свете увидится...

Может быть, лучше получится утешить именно так? Обнять, прижать к себе, назвать всеми теми именами, которые он так часто придумывал и так редко говорил вслух. И сделать все, чтобы в ее глазах снова загорелись знакомые искорки, и заставить забыть то, что пора забыть — чтобы не мучилась несуществующей виной...

— Я останусь здесь, — эти слова вернули его на землю. — Мне лучше сейчас побыть одной.

Он не был уверен, что это действительно лучше, и хотел возразить, но осекся под взглядом виноватых каштановых глаз. 

Утро, к сожалению, не заставило Рене увидеть все в другом свете.

В планы Теда входило разбудить ее пораньше и перетащить в свою постель, сонную и еще не успевшую очухаться.

Увы — гостиная встретила его растопыренной постелью без признаков живого объекта в ней. Живой объект обнаружился на кухне — в обществе кружки с какао и собачонки. Замкнутое печальное лицо, виноватые глаза, не оживившиеся даже при виде прикольных голубых трусов с розовыми поросятами...

— Привет! — Он решил вести себя так, будто ничего не произошло. — Ты чего так рано? — Подошел, притиснул к боку и поцеловал в пушистый затылок.

— Не знаю, — голос по-прежнему тусклый, — не спится чего-то. Хотела с собакой сходить, но боялась тебя разбудить, у меня вся одежда в спальне.

А почему никто не поинтересовался его мнением? Может, он и не возражал бы, чтобы его разбудила некая особь женского рода! Непонятно почему, вроде бы и некстати — но настроение у Теда было самое легкомысленное, если не сказать хуже.

— М-м? — как всегда, тихонько, на ухо... и волосы так вкусно пахнут...

Все его гордые планы были разрушены одной короткой фразой:

— Не надо, не сейчас... — еще и поморщилась, словно к ней на колени лезет пес с испачканными лапами.

А почему, собственно, не сейчас? На взгляд Теда, именно сейчас было самое время! Но сказать что-либо на эту тему он не успел.

— Ты не возражаешь, если я дам твой телефон Ренфро? — спросила Рене, вставая. — А то у него может возникнуть что-нибудь срочное.

Он вздохнул, кивнул — а что еще остается делать? — и отправился в ванну. Говорят, в подобной ситуации неплохо помогает холодный душ...

Вернувшись, Тед обнаружил, что Рене сидит рядом с телефоном, глядя перед собой. Лишь, когда он подошел сзади и положил ей руки на плечи, подняла на него глаза.

— Я должна сказать родственникам сама, не хочу, чтобы они узнали, — Рене сглотнула, — из газет.

Утренние газеты пестрели заголовками вроде «Неожиданная развязка дела о разводе».

Минимум информации, зато максимум домыслов — надо же чем-то подогреть интерес читателей! Суть сводилась к одному: Виктор Торрини подозревается в двоеженстве. А домыслы... Репортеры еще не пронюхали, кто именно настоящая жена Виктора, а потому выдвигали самые разные предположения, называли даже имена каких-то актрис и манекенщиц. То, что Мария — простая деревенская девушка, с грехом пополам окончившая шесть классов, никому и в голову не приходило.

Тед не собирался предоставлять им недостающие сведения, он хотел лишь одного — уберечь от их назойливого внимания Рене...