Мери Каммингс - Наследница

— ...Мама меня на поезд посадила и сказала, что тетя встретит — она ей телеграмму послала. А я всю ночь не спал и жутко боялся, что телеграмма не дошла и тетя что-нибудь перепутает, или не узнает меня и возьмет какого-то другого мальчика — я ее совсем не помнил, она к нам приезжала всего один раз... И меня кто-нибудь украдет и сделает нищим... и еще искалечит — как у Гюго, помнишь?! У нас про Париж всякие ужасы рассказывали...

Тед понимал, что надо бы перестать нести чепуху. Ну какое имеет значение, чего он тогда, в восемь лет, боялся! Но Рене смотрела с таким видом, будто ей это действительно было интересно, и даже гладила по голове — как маленького!

Еще не хватало, чтобы она его жалеть начала! Хватит того, что он сам раскис от жалости к себе — подумаешь, обидели дитятко! Тетя Жермен, конечно, стерва длинноносая — но сказала-то она правду, и обижаться тут нечего!

— ...Она мне такой шикарной показалась — как в кино, в шляпке и перчатках... и духами от нее пахло. Я сначала подумал, что она ошиблась, что это не моя тетя, а просто кого-то другого встречает и сейчас поймет, что я не тот, кто ей нужен...

Почему-то все его отношения с женщинами строились по одной и той же схеме и не предполагали особой близости.

И в программу развлечений никогда не входило лежать вот так, уткнувшись лицом в теплый живот, и изливать душу. Да и при чем тут душа? Развлеклись и хватит, хорошего понемножку!

А оказывается, это очень приятно — лежать так...

— ...Она меня на такси домой везла и всю дорогу за руку держала. А мне казалось, что все вокруг ненастоящее — со страху в животе бурчало, и я очень боялся, что она услышит...

(Господи, ну что он несет!!!)

Он никогда никому не был нужен, кроме тети — даже мать порой под горячую руку называла его обузой. Никогда и никому — кроме тети... и Рене. Да, конечно, никого более подходящего он найти не мог — только богачку, для которой связь с нищим ублюдком с непонятной наследственностью ничего, кроме неприятностей, не сулит — и которая упорно отказывается это понять. Смешно... с самого начала их отношения не вписывались ни в какие рамки — но им обоим казались совершенно естественными...

— ...Она в честь моего приезда сделала земляничный торт и мое имя сверху ягодками выложила. Ты знаешь, это в первый раз в жизни кто-то специально для меня сделал торт!..

Ну давай, расскажи еще, как ты обожрался этим тортом — самое милое дело!

Хотя странно: говорил Тед совсем не о том, что произошло сегодня, и не о том, что мучило его все это время, но почему-то казалось, что сейчас он выговорится — и станет легче. И он сам, наконец, поймет, зачем все это рассказывает.

— ...Знаешь, она никогда в жизни меня ублюдком не назвала... бывало, ссорились, и хулиганом я был жутким — и никогда...

В эту ночь Тед долго не спал. Впервые за последнее время ему не удавалось прогнать от себя мысль «А что будет дальше?»

Он бы с удовольствием сейчас закурил, но не хотелось тревожить уютно приткнувшуюся к нему Рене. Да и вообще он старался не курить в постели — какой женщине охота дышать табачищем?!

Хотя она не возражала... она никогда не возражала ни против чего. И эти слова — «мне ты нравишься в любом виде» — это не просто слова, так оно и есть.

И едва ли она сможет понять то, что не дает ему покоя — чем дальше, тем больше — наверняка скажет: «Но, Теди — это всего лишь деньги!..» По ее мнению, вполне естественно, если он будет пользоваться ее счетом и покупать все, что заблагорассудится, а начать объяснять, что он не хочет чувствовать себя альфонсом — обидится! И так смотрит непонимающе и огорченно, когда он отказывается от любых подарков, кроме совсем уж мелочей, вроде кружки со знаком зодиака да тапок взамен изодранных Дезире.

А деньги-то действительно кончаются... Скоро даже на сигареты придется брать у нее! Пока что он по крайней мере в ресторане расплачивается сам... хотя для Рене это не имеет никакого значения. «Но, Теди — это всего лишь деньги!»

И тут еще эта тетя Жермен! Может, старуха и дура — потому что сказала вслух. Но другие-то думают точно так же, хоть и молчат...

Вот и получается, что нужно или принять все, что дарит ему судьба — ценой собственной гордости и уважения к самому себе — или... Или не принять. А значит — расстаться с Рене, ведь нельзя заставлять ее выбирать между той жизнью, к которой она привыкла — и человеком без денег, без перспектив, и даже... без маникюра. Смешнее всего, что возможно... даже наверняка она бы выбрала его — и лишь через какое-то время поняла бы, что сделала глупость.

Но как он сможет жить без нее?!

Эта мысль — страшная, кощунственная! — заставила его вздрогнуть. Это же все равно, что отрезать часть себя — руку, или ногу... или душу...

Она проснулась — Тед почувствовал это сразу. На миг испугалась, замерла, прислушиваясь... И испуг он тоже почувствовал, хотя было совершенно темно. Чуть прижал — легонько, чтобы поняла, что он рядом, дохнул теплом в макушку и шепнул:

— Спи, солнышко...

Рене шевельнулась, расслабляясь. Спросила — тоже шепотом:

— Ты не спишь?

— Не-а...

— А чего?

— Не знаю...

Похватал губами теплую ладошку, коснувшуюся до его лица. Рене окончательно проснулась и пристроилась на плече.

— Ты темноты боишься?

— Нет.

— А я раньше боялась... когда маленькая была.

«Ты и сейчас боишься, только не говоришь — я-то уж знаю!..»

— Может, нам с тобой ночник купить?

Почему-то в этом доме не было ночников... Интересно, почему? Может, «у них» не принято?

— Ой, давай!

Обрадовалась, что можно будет купить что-то, что он захотел. Улыбается — даже плечом почувствовать можно, и завтра, небось, потащит его в магазин — выбирать!

Тед повернулся, погладил по худенькой спинке, вдохнул нежный, едва уловимый запах цветов и зажмурился, боясь расплескать вдруг наполнившее его ощущение счастья. И все, что билось в голове, не давая покоя, вновь показалось глупым и несущественным. 

...Руку... или ногу... или душу... 

Как-то за завтраком Рене сказала:

— Пожалуй, мне уже пора начинать работать.

Как выяснилось, сказано это было вполне всерьез. Ежедневные телефонные беседы с Ренфро и присылаемые им на дом документы дали свои плоды — она более-менее вошла в курс дела. Да и заново отделанный кабинет президента фирмы был готов к приему новой хозяйки.

И, как водится с понедельника, мадемуазель Перро приступила к работе. В первый день она вернулась домой к обеду, страшно довольная и переполненная впечатлениями — а потом втянулась и стала целыми днями пропадать в офисе: уезжала часам к восьми и возвращалась, когда уже темнело.

Иногда Тед брал машину и ездил по городу, но одному было скучно, да и непривычно без всякой цели болтаться по улицам.

А в основном он просто сидел в доме. Спускался в библиотеку, проходил в оранжерею, где можно было часами наблюдать за рыбками, по два-три раза в день гулял с собаками. Ближе к вечеру возвращался в «их» комнату, читал, смотрел телевизор и все время прислушивался: не раздастся ли за окном шум мотора?

Наконец машина подъезжала, останавливалась, и через пару минут собаки радостно бросались к двери. Можно было бы, конечно, пойти вниз, но как-то уж так повелось, что Тед всегда дожидался ее в комнате.

Рене входила — часто все еще деловитая, не отошедшая от работы. Могла быть усталой, с больной головой или, наоборот, довольной и веселой, — но в тот, первый момент, когда она видела его, глаза ее загорались радостью.

Только вот возвращалась она с каждым днем все позже. Правда, объясняла, что месяц-два — и все войдет в норму, но Тед помнил, как во времена недоброй памяти Виктора в кабинете до самой ночи горел свет. И слова Алека — «колесница Джаггернаута» — тоже помнил...

Он понимал, что говорить ей что-нибудь на эту тему нельзя. Работа есть работа, ничего не поделаешь — тем более семейные традиции... и так далее... Только лучше бы она все-таки возвращалась домой пораньше!

Потому что чем дальше, тем невыносимее становились эти часы, когда он не знал, чем себя занять, сидел и ждал, и думал... думал... Об одном и том же, все время об одном и том же: что будет дальше? Точнее — что делать? — потому что решать, что будет дальше, предстояло именно ему.

Часто Теду казалось, что вот-вот кончатся эти непонятные затянувшиеся каникулы и они с Рене вернутся в Париж. И он снова начнет работать, и вечером будет приходить домой, и дома его будет ждать веселая девчонка с пушистым светленьким ежиком, вкусный домашний запах и тявкающие от радости собаки.

Он знал, что этого никогда не будет — но все равно почему-то казалось.

Пока еще удавалось делать вид, что все в порядке, и лишь сам Тед чувствовал, что в глубине души зачастую раздражается по пустякам, на которые раньше и внимания бы не обратил. И все труднее ему становилось относиться ко всему с легкой насмешкой и придумывать какие-то забавные хохмы — например, сравнивать себя с героями боевиков и сериалов. Да и вообще — улыбаться...

Между делом состоялся их переезд в памятные Теду покои на третьем этаже, отремонтированные и заново обставленные; в «хозяйских апартаментах» рядом с кабинетом Рене жить не захотела.

При переезде он здорово прокололся. Войдя вместе с Робером в круглую гостиную, взглянул на стену, где когда-то находился телевизор, и выразил удивление по поводу его отсутствия. Как оказалось, телевизор, плоский и суперсовременный, был теперь укреплен на другой стене и в нерабочем положении скрывался за деревянной резной панелью.

Тед предпочел не заметить вопроса в глазах старика: «Откуда ты, без году неделя здесь, знаешь, где именно раньше находился телевизор?»

Как-то раз, шаря на полках в библиотеке, он наткнулся на здоровенный фолиант с золотым тиснением на переплете: «Собаки. Большая иллюстрированная энциклопедия». Открыл, посмотрел — книга показалась занятной. Прихватив ее наверх, уселся на коврике у камина, разложил перед собой — такой огромный том неудобно было держать на коленях — и начал изучать.

Тед никогда не подозревал, что на свете существует такое множество пород собак. Большие и маленькие, лохматые и голые — совсем голые, без всякой шерсти! — с хохолками и курносые, и с ушами до пола, и похожие на собаку Баскервилей — в книге приводились рисунки, фотографии и истории каждой породы.

Он с удивлением узнал, что большинство крупных пород собак происходят от молоссов — боевых собак, которых использовали древние финикийцы, а потом и римляне. С римскими легионами эти псы распространились по всей Европе, отмечая границы некогда великой империи.

Внезапно увидев на картинке знакомую обезьянью рожицу, он внимательно прочитал заметку про брюссельского грифона и сообщил радостно завихлявшейся в ответ Дезире:

— Выходит, ты у нас любимая собака бельгийских королей! Это с твоими-то манерами! А кто на прогулке яблочный огрызок сожрал?! Вот подарим тебя королю — пусть он такую мерзкую невоспитанную шавку любит, которая стельки рвет!..

Этих слов собачонка не выдержала — сорвалась с места, полезла обниматься и успокоилась, только пристроившись у него на бедре и уткнув нос под свитер.

— Так, теперь давай с тобой разберемся, — Тэвиш был куда менее экспансивен — он лишь поднял голову. — А ты у нас, оказывается, охотник... отличный охотник на барсука и лису. Интересно, ты когда-нибудь охотился? — Пес тяжело вздохнул и снова положил голову на лапы. — Понятно, значит, нет, — усмехнулся Тед. — Выходит, оба мы с тобой охотники — и оба не охотимся, только сидим на коврике и ждем. И ждем... — повторил он — хорошего настроения как ни бывало. — И выходит, мы с тобой одно и то же... — это он сказал уже самому себе...

А в самом деле, чем он отличается оттого же Тэвиша? Оба весь лень ждут Рене и радуются, когда она приходит домой, оба из шкуры вон лезут, чтобы сделать ей что-то приятное — полизать руку или... наполнить горячую ванну. Так в чем разница? Но ведь он-то — человек!..

Энн Салан Тед встретил неожиданно, решив очередной раз прогуляться по городу, чтобы скоротать время. Припарковал машину — и тут она окликнула его, помахав рукой с противоположной стороны улицы.

Дождавшись просвета в потоке машин, перебежала через дорогу.

— Привет! Какими судьбами?

— Да я уже почти месяц в Цюрихе...

Она не стала удивляться и интересоваться, что он тут делает, просто спросила:

— Я перекусить собираюсь. Не хочешь составить компанию?

Тед с радостью согласился — в последнее время он соскучился по общению с людьми, а спешить было все равно некуда.