Мери Каммингс - Наследница

— Это ты?

— Это я, — ухмыльнулся Тед, любуясь произведенным эффектом, — расплачивайся и пошли.

«Фиат» вызвал куда меньшее удивление.

— Ну вот, теперь нам до-олгая дорога предстоит, — сообщил он, отъезжая от кафе. — Ты не очень устала?

— Нет. А куда мы едем?

— В Париж. Сегодня переночуем в мотеле, а завтра к обеду уже будем там.

— А... там что?

— Там я знаю несколько крупных адвокатов, которые специализируются по разводам. Я выполнял для них кое-какие поручения.

Взгляд Рене стал жестким и чужим, почти враждебным.

— Я не могу идти к адвокату, пока ты не найдешь собак — я же сказала!

Стараясь не обращать внимания на злость в ее голосе, Тед попытался объяснить:

— Адвокат готовит документы на развод не день и не два. За это время я найду их, — улыбнулся, — я помню, я же обещал.

Она вымученно улыбнулась и кивнула. Отвернулась, глядя в окно и думая о чем-то своем — не слишком веселом.

— У твоей... Бруни очень красивые цветы везде. Я таких никогда не видел, — сказал он, чтобы как-то отвлечь ее.

— Да, она еще в школе брошки стеклянные всем делала, — лицо Рене просветлело. — Пару раз ее даже чуть не исключили.

— За что? — не понял Тед. — За эти цветы?

— Она тогда пользовалась такими штучками, вроде больших свечек, чтобы стекло плавить — сама их готовила. Ну, и... пару раз ошиблась в пропорции — слишком сильно горело.

— И что, подожгла школу? — хохотнул он.

Рене кивнула и улыбнулась.

— Она мне и сейчас брошку дала — на счастье. Хочешь посмотреть? — Полезла в сумку, достала маленькую коробочку и открыла. В ней лежал стеклянный цветок анютины глазки, фиолетово-бархатистый с переходом к голубому на концах лепестков и с тремя золотистыми бусинками вместо тычинок.

— Она сказала, что к этому надо купить серый костюм, — пояснила Рене. — Правда, красиво? — все так же улыбаясь, погладила пальцем лепесток и аккуратно спрятала все обратно на дно сумки. Потом как-то сразу посерьезнела и спросила: — А когда ты будешь продавать драгоценности?

— Доберемся до Парижа, а там посмотрим. Возможно, полиция будет пытаться найти тебя по этим драгоценностям.

— Думаешь, не удастся продать? — испуганно вскинулась она.

— Удастся, только намного дешевле.

— Наплевать! — отмахнулась Рене.

— Они у тебя далеко?

— Здесь, — она похлопала по сумке.

— Покажи хоть. В жизни не видел вблизи драгоценностей на полмиллиона франков.

— Долларов, — поправила она, вытащила из сумки свернутую шелковую тряпку и развернула — куда с меньшим пиететом, чем стеклянную брошку.

Сверкающая кучка, пожалуй, не поместилась бы на ладони. Что именно там было, Тед не стал разглядывать на ходу. С трудом сдержав готовое вырваться вульгарное «Ни фига себе!», он поворошил кучку пальцем, вернул на место грозившую выскользнуть на пол сверкающую полоску браслета, сказал:

— Можешь прятать, — и усмехнулся. — А вообще у тебя душа авантюристки, я это еще давно понял. Болтаться по всей Европе автостопом — с драгоценностями на полмиллиона долларов в кармане!

— Не в кармане, — рассмеялась она. — Я их на животе привязала, под свитером.

— Тем более!

— Выбора не было, — ответила она, внезапно помрачнев. Посидела, отвернувшись к окну и, когда он уже хотел спросить ее о чем-нибудь — просто чтобы нарушить молчание, сказала: — Без этих усов ты совсем как раньше выглядишь. А столько лет прошло... целая жизнь.

— Четыре года, — он накрыл ладонью ее руку, лежавшую на колене.

Рене спросила, не глядя в его сторону:

— Я очень изменилась?

— Я тебя узнал сразу.

— Спасибо, — поблагодарила она, непонятно, за что. — Я видела тебя тогда... на свадьбе.

Он не ответил — только слегка сжал ее руку.

Некоторое время они ехали молча. Рене сидела, уставившись вперед, в отблески на ветровом стекле. Темно, тихо — вот так бы ехать и ехать...

— Расскажи мне, — послышалось сбоку.

— Зачем? — Было ясно, о чем он спрашивал. — Хватит того, что ты был прав... 

После свадьбы жизнь Рене почти не изменилась, если не считать переезда этажом ниже, в комнаты, по традиции предназначавшиеся для хозяйки дома.

Она раздражала Виктора — чем дальше, тем больше. Он держатся любезно и предупредительно, особенно на людях, но она все равно чувствовала, что раздражает его, и старалась как можно реже с ним видеться — в таком огромном доме это было нетрудно.

Иногда раздражение все-таки прорывалось, потом он каялся, просил прощения, приносил лед или переносил ее на кровать — отлежаться. Правда, извинения становились все короче, а удары — все сильнее...

Ей часто казалось, что она погружается в какое-то болото, что не живет, а ждет, сама не зная чего — и кроме этого бесконечного ожидания, больше ничего и никогда в ее жизни уже не будет.

За эти четыре года она была счастлива всего несколько дней — когда через полтора года после свадьбы поняла, что беременна. Ее ребенок... ребенок, который сможет заполнить пустоту в ее душе и жизни, маленький человечек, которого она сможет любить, и ему будет неважно, богатая она или бедная, красивая или не слишком — она будет просто его мамой.

Он ударил ее, хотя уже знал, что она беременна — ударил сильно, наотмашь, так, что она покатилась с лестницы, тщетно пытаясь защитить живот от мраморных ступенек. Очнувшись в больнице, Рене поняла, что ребенка не будет.

После этого она еще больше замкнулась в своем мирке ее комнаты, собаки, книги...

Месяцев пять назад она попала в больницу со сложным переломом левой руки, на которую пришелся очередной удар. Обычно Виктор старался не оставлять следов — в крайнем случае, синяки — но тут или промахнулся, или просто не ожидал, что Рене успеет прикрыть грудь.

Отдельная палата, букеты цветов, визиты родственников и знакомых, перед которыми приходилось, улыбаясь, кивать в ответ на их: «Ах, как неудачно вышло с этой лестницей!» — хотя наверняка некоторые догадывались, в чем дело...

Может быть, именно это и заставило Рене взбунтоваться. Вернувшись домой, она в тот же день попросила Виктора зайти к ней и сказала, что хочет уехать от него и жить отдельно — под любым устраивающим его благовидным предлогом. Если же он не согласится, она подаст на развод.

Он не ожидал этого и сорвался, уже не думая о предосторожности. Первый же удар заставил Рене отлететь в сторону — она ударилась головой о дверь, сползла на пол и услышала дикий крик: «Сука! Ты хочешь разрушить то, что я строил годами! Я не позволю — я пожертвовал собой ради этого!»

Удары сыпались градом. Не в силах подняться, она пыталась уползти, а он бил ее ногами, продолжая что-то выкрикивать. И тут Нелли — старенькая, подслеповатая, которая в жизни никого не укусила — с лаем выскочила из-под кушетки и вцепилась ему в штанину.

Последнее, что увидела Рене, теряя сознание, была кровь на ботинках Виктора и на ковре вокруг раздавленного тельца.

Пришла она в себя снова в больнице. Наверное, ей кололи какие-то транквилизаторы — приступы забытья сменялись странным состоянием, когда все плавало в тумане и трудно было открыть глаза. Очередной раз очнувшись, Рене поняла, что находится уже дома, в своей прежней спальне на третьем этаже. Оглядевшись, она увидела женщину в белом фартуке, сидевшую неподалеку в кресле.

Где остальные собаки — это было первое, о чем Рене спросила. Сиделка ничего о них не знала. На просьбу позвать Робера, который всегда заботился о них в ее отсутствие, сиделка ответила, что об этом надо говорить с ее мужем.

Виктор заходил каждый день — спрашивал, как она себя чувствует, передавал приветы от знакомых — и уходил до следующего вечера. На все вопросы о собаках отвечал одно: «Мы поговорим об этом, когда ты выздоровеешь».

Однажды вечером, когда сиделка ненадолго отлучилась, Рене нашла в себе силы встать и спуститься вниз, в свои комнаты на втором этаже. Дверь была заперта, но оттуда слышались голоса, и она постучалась.

Ей открыла женщина — столь неправдоподобно красивая, что Рене на несколько секунд замерла, не в силах вымолвить ни слова. Светло-рыжие волосы, синие глаза — и лицо мадонны, прекрасное и безмятежное. Так она впервые увидела Марию.

Рене настолько опешила, что извинилась — она, хозяйка дома! — и спросила, нет ли здесь ее собак. И тут, отстранив женщину, в дверях появился Виктор. Мгновение они с Рене смотрели друг на друга — потом он схватил ее за локоть и повел на третий этаж, встреченной по дороге сиделке бросил на ходу, что она может убираться.

— Если ты достаточно здорова, чтобы встать — то достаточно здорова и для того, чтобы выслушать все, что я тебе скажу, — так начал Виктор разговор. Он стоял у камина, глядя на нее сверху вниз, говорил холодно и презрительно — но ударить не пытался. — Твоих собак в доме нет, — очевидно, он увидел ужас на лице Рене, потому что добавил: — но они живы... пока. Если ты будешь выполнять мои требования, то получишь их обратно, а если нет — я убью их у тебя на глазах. И не пытайся жаловаться кому-то — это всего лишь пара старых никчемных собачонок, от которых я вправе избавиться в любой момент. Тебя просто не поймут: подумаешь, какие-то шавки!

Требования Виктора были просты: она больше не имеет права выходить из дома без сопровождения и принимать гостей — это легко объяснить состоянием ее здоровья. Жаловаться кому-то или оспаривать перед слугами его слова и действия тоже было запрещено.

Уходя, он добавил:

— А на втором этаже теперь будет жить моя мама — она приехала неделю назад.

На следующее утро она попыталась найти Робера — ей ответили, что он больше в доме не живет. Зато Жанин, принесшая завтрак, очень обрадовалась, что «бедненькая мадемуазель Рене» наконец пришла в себя, и выдала целый ворох информации.

Мать Виктора приехала не одна, а с компаньонкой, молодой вдовой с пятилетним сыном. Робера отправили на пенсию через день после того, как Рене попала в больницу, но он иногда приходит чинить проводку и трубы, потому что только он знает, где что в доме.

Но главным было не это. Оказывается, Нелли убила сама Рене — во время одного из приступов ярости, которые начались у нее после потери ребенка. «Месье Виктор» скрывал от всех, что жена набрасывается на него с кулаками и бьется головой о стены, но после гибели бедной собачки вынужден был рассказать правду. А остальных собачек он увез — от греха подальше.

Когда Виктор вечером зашел к ней, Рене спросила, что это все значит.

— Надеюсь, ты не собираешься оспаривать мои слова? — ответил он.

Она молча покачала головой, помня о предупреждении. — Прекрасно, я вижу, ты поняла. Ты хотела жить отдельно от меня — я предоставлю тебе эту возможность: в клинике для нервнобольных, в горах. Если будешь себя хорошо вести, может быть, я привезу тебе туда твоих шавок.

— Когда? — сумела она выдавить из себя.

— Через несколько месяцев... я еще точно не решил.

В тот вечер Рене поняла, что должна бежать.

Она почти не выходила из своих комнат — не хотелось. Есть тоже не хотелось, и подносы часто возвращались на кухню нетронутыми.

В город Рене теперь выезжала редко — только в магазины, в сопровождении шофера, который не отходил от нее ни на шаг и платил за все выбранные ею товары; ни денег, ни кредитных карточек у нее самой не было. Иногда ей удавалось утаить остатки мелочи, которую она брала у него, чтобы купить прокладки в туалете или расплатиться за чашку кофе, однажды — украсть кошелек горничной, но там было совсем немного, всего сто восемь франков. Все это она прятала в потайном проходе за зеркалом, Виктор так и не узнал о его существовании.

Иногда она забиралась в этот проход и спускалась на второй этаж — смотрела, слушала... Там жила женщина, которую любил Виктор — мать его сына.

Едва увидев мальчика, Рене поняла, что это сын Виктора — такое сходство невозможно было объяснить просто дальним родством.

Едва увидев своего мужа рядом с Марией, она поняла, что он любит эту женщину. На лице его не было и следа обычной мрачности, глаза сияли нежностью — он улыбался и рассказывал что-то. Подбежал мальчик — Виктор схватил его, подкинул в воздух, поймал и рассмеялся вместе с ним. Рене никогда раньше не слышала, чтобы он смеялся... 

Километры автобана оставались позади, а Рене все рассказывала. Заплакала она лишь один раз, когда заговорила о Нелли. Почему-то именно это воспоминание было для нее особенно болезненным — не потерянный ребенок, не побои, не любовница мужа — а гибель старенькой беспомощной собачонки.