— Пять тысяч талеров? — засмеялась госпожа Гельвиг. — Это забавно! За жалкие бумаги!.. Не ставьте себя в смешное положение, милый Франк!

— Эти жалкие бумаги обойдутся вам очень дорого, — повторил молодой человек, стараясь овладеть собой. — Завтра я вам представлю собственноручную записку покойной, в которой указана ценность собрания автографов в пять тысяч талеров, не считая рукописи Баха. Вы не можете себе представить, в какое ужасное положение вы поставили себя в отношении наследников Гиршпрунг уничтожением этого действительно неоценимого произведения. Иоганн, я напомню тебе мое мнение, высказанное несколько недель тому назад, — оно не может быть доказано яснее.

Профессор ничего не отвечал. Он стоял у окна и смотрел в сад. Трудно было узнать, насколько подействовало на него замечание его друга.

Казалось, госпожа Гельвиг поняла, какие неприятности навлекла на себя: ее осанка утратила непоколебимую уверенность, губы, на которых она старалась сохранить язвительную насмешку, искривились. Но разве она раскаивалась когда-нибудь в своих поступках? Она быстро овладела собой.

— Я напомню вам, господин адвокат, ваше недавнее мнение, — сказала она холодно. — О покойной говорили, что она была умственно расстроена, — мне нетрудно представить достаточно доказательств этого… Кто же сумеет доказать, что эта смешная оценка не была написана в минуту безумия?

— Я! — воскликнула решительно Фелисита. — Я буду отражать от мертвой эти нападения, пока буду в силах, госпожа Гельвиг. Никто не мог бы иметь более здравого и светлого образа мыслей, чем она, хотя мои показания, конечно, никто не примет во внимание. Но ведь существуют еще папки, в которых лежали автографы, — я спасла их! На папках есть опись, и при каждом автографе указано с точностью, от кого и за какую цену он куплен…

— Я выкормила прекрасного свидетеля против себя! — сказала госпожа Гельвиг. — Но теперь я расправлюсь с тобой. Ты осмелилась так дерзко обманывать меня! Ты ела мой хлеб и в то же время за моей спиной смеялась надо мной. Прочь с моих глаз, обманщица!

Фелисита не двинулась с места; она была бледна, как мертвец.

— Я заслужила упрек в том, что обманывала вас, — сказала она с достойным удивления самообладанием. — Я умышленно молчала и скорее дала бы замучить себя до смерти, чем сделать какое-нибудь признание, — это правда… Но это решение легко было бы поколебать — для этого достаточно было одного доброго, сердечного слова, одного доброжелательного взгляда… Для меня нет ничего неприятнее, чем скрывать свои поступки. Но это не было преступным обманом. Кто назвал бы обманщиками первых христиан, которые, несмотря на запрещения, тайно собирались во время гонений? Я тоже хотела спасти свою душу! Если бы я не нашла убежища и защиты в мансарде, то погрузилась бы в вечную тьму. Желание учиться таилось в моей детской душе. Если бы вы заставили меня голодать, это не было бы так жестоко, как ваше неутомимое стремление систематически убивать мой дух… Я не смеялась над вами за вашей спиной, но я расстроила ваши намерения — я была ученицей старой дамы.

— Вон! — закричала, не владея собой, госпожа Гельвиг.

— Нет еще, тетечка, — заявила советница. — Ты не должна упускать этого удобного момента. Господин адвокат, вы прекрасно исполнили свою обязанность как страстный любитель музыки, теперь я прошу вас допросить эту особу с таким же старанием о том, где находятся недостающее серебро и драгоценности. Если кто-нибудь участвовал в укрывании их, так это, несомненно, она!

Адвокат подошел к молодой девушке, судорожно схватившейся за дверь, и, предложив ей с поклоном руку, сказал приветливо и серьезно:

— Позвольте проводить вас в дом моей матери.

— Ее место здесь! — громко и решительно произнес вдруг молчавший до сих пор профессор. Он стоял, выпрямившись, около Фелиситы и крепко держал ее руку.

Молодой Франк невольно отступил назад — оба молча обменялись взглядами, в которых не оставалось и следа от прежней дружбы.

— Браво! Два рыцаря за раз! Очаровательная картина! — воскликнула советница, захохотав.

— Кажется, мне сегодня второй раз приходится напоминать прошедшее, — прервал молчание сильно раздраженный адвокат. — Ты должен припомнить, Иоганн, что по отношению ко мне ты совершенно отказался от своей власти…

— Я не отрицаю этого, — ответил профессор. — Если ты хочешь иметь точное объяснение моей непоследовательности, то я к твоим услугам, но только не здесь.

Он увлек молодую девушку в сад.

— Вернитесь теперь в город, Фелисита, — сказал он, и его серо-стальные глаза так сердечно смотрели на молодую девушку. — Это будет ваша последняя борьба, бедная Фея! Еще одну ночь вы должны пробыть в доме моей матери, а с завтрашнего дня для вас начнется новая жизнь!

XXIV

Фелисита быстро покинула сад. Профессор ошибался: не только ночь, но и вечер не должен застать ее в купеческом доме… Теперь наступил момент, когда она может проникнуть в комнату тети Кордулы. В аллее она встретила старую кухарку, несшую в сад ужин, в доме, значит, оставался один Генрих. Она вошла в людскую и взяла ключ от кладовой.

— Что ты хочешь делать, Феечка? — удивленно спросил Генрих.

— Хочу вернуть твою честь и мою свободу! Карауль хорошенько дом, Генрих!

— Но ты не сделаешь какой-нибудь глупости, Феечка? — закричал он ей вслед, но она уже не слышала.

Над головой Фелиситы стонал и свистел ветер, когда она шла по верхнему коридору. Она высунула голову в окно. Вихрь захватывал дыхание, заставив ее отступить на мгновение. Фелисита переждала, когда пройдет порыв ветра, и вылезла на крышу. Если бы в этот момент кто-нибудь видел появляющееся из окна бледное красивое лицо с крепко сжатыми губами и грустным, но решительным выражением, то понял бы, что молодая девушка вполне сознает страшную опасность, которой она подвергается.

Она пробежала по скрипящим под ее ногами черепицам, и у нее ни на мгновенье не потемнело в глазах. Но бушующий ветер не давал передышки: послышался резкий свист, и вихрь обрушился на дом с новой силой. Дверь на галерею распахнулась, горшки с цветами упали на пол, и старые стропила застонали и задрожали под ногами Фелиситы. Она успела уже достигнуть галереи и схватилась за перила. Вихрь рвал ее волосы, точно хотел развеять их по воздуху, но сама она стояла твердо. Наконец она смогла перелезть через перила и была на галерее…

Сзади нее бушевала и свирепствовала непогода, но Фелисита ничего не слышала и не думала об обратном пути. Опустив руки, стояла она в комнате, обвитой плющом: она видела ее в последний раз… Спокойные белоснежные бюсты на стенах, такие знакомые, казались теперь чуждыми. Некогда они оживляли эту комнату, а теперь служили простым ее украшением; они одинаково равнодушно смотрели и на молодую кокетливую советницу, и на залитое слезами лицо молодой девушки. В общем комната выглядела, однако, такой же уютной, как и при жизни тети Кордулы. На рояле не было ни пылинки, цветы оставались такими же свежими, и уход за ними, видимо, был хороший. Только у окна вместо рабочего столика стоял письменный стол профессора.

Краска стыда залила лицо Фелиситы. Она стояла, как вор, в его комнате. Кто знает, какие письма и бумаги лежали на его столе. Он беззаботно оставил их, у него ведь был в кармане ключ от комнат…

Молодая девушка бросилась к старому шкафу. На боковой его стенке среди резных украшений прятался почти незаметный металлический штифтик. Фелисита крепко нажала его, — и дверца потайного отделения открылась. Там в знакомом порядке хранились недостающие драгоценности, в углу стояла коробка с браслетом, а рядом с нею и маленький серый ящичек…

Фелисита вынула его дрожащими руками, он был нелегок… Что в нем было?

Она осторожно открыла крышку — в ящике лежала книга, переплетенная в кожу. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что книга была не напечатана, а вся исписана.

«Иосиф фон Гиршпрунг, студент философии» — стояло на первом листе… Это был дневник студента, сына сапожника, из-за которого тетя Кордула рассердила своего отца и довела его до смерти. Писавший заполнял только одну сторону каждого листа, оставляя другую, вероятно, для заметок, и эти листы были исписаны изящным почерком старой девы. Фелисита прочла несколько строк. Глубокие, оригинальные мысли, выраженные сильно и кратко, приковали ее внимание и заставили задуматься. Это был, должно быть, удивительный человек, с ясными суждениями и пламенным сердцем, полным страстной любви. Потому-то его и любила Кордула, дочь строгого купца… Она писала:

«Ты навеки закрыл глаза, Иосиф, и не видел, как я стояла на коленях у твоей постели и до боли ломала руки, умоляя Бога сохранить тебя. В бреду ты непрерывно называл мое имя, то любовно и ласково, то негодующим тоном, и когда я говорила с тобой, ты не узнавал меня и отталкивал мою руку.

Ты умер в уверенности, что я нарушила клятву, и когда все кончилось и тебя унесли, под твоей подушкой я нашла эту книгу. Она рассказывает мне о твоей любви, но ты сомневался во мне, Иосиф!.. Я напрасно ждала хоть одного сознательного взгляда — он убедил бы тебя, что я верна тебе. Что может быть ужаснее вечной разлуки с любимым человеком — без примирения? Все наказания за страшнейшие преступления — ничто по сравнению с той мукой, которая терзает меня день и ночь.

Твоя душа витает теперь в бесконечном пространстве, я же скитаюсь еще по бедной, маленькой земле и не знаю, можешь ли ты бросить взгляд на прошлое?… Я ни с кем не могу говорить о моей душевной боли, да и не хочу, ведь нет человека, который понял бы мою утрату. Никто не знал тебя так, как я! Но надо, наконец, рассказать, как все это случилось. В этой книге ты излагал свои мысли, и в них слышится ласковое, оживляющее дыхание бессмертной любви ко мне, Иосиф… Мне кажется, что ты сам говоришь мне все, что здесь написано, своим милым голосом… Я хочу отвечать тебе здесь, на тех же листках, которых касалась твоя рука, и мне хочется думать, что ты стоишь возле меня и твои глаза следят за моим пером.

Помнишь ли ты, как маленькая Кордула Гельвиг искала свою любимую белую курицу на чердаке? Там было темно, только через щель в дощатой перегородке проникал солнечный луч. Маленькая девочка заглянула в щель. Сосед Гиршпрунг только что убрал сжатый хлеб, и высоко на желтых снопах сидел маленький Иосиф и смотрел в слуховое окно. „Ищи меня“, — закричала я. Мальчик соскочил и оглянулся. „Ищи же меня“, — прозвучало опять. Послышался треск, и доска, за которой стояла маленькая Кордула, упала на чердак соседнего знатного дома… Таков был ты, Иосиф. И я знаю, впоследствии ты так же переступил бы границы, установленные предрассудками…

Я горько заплакала от испуга, а ты вдруг стал добрым и повел меня вниз в закопченную комнату сапожника… Стена была исправлена, но с тех пор я ежедневно посещала тебя… Какие это были прекрасные зимние вечера! На дворе бушевала метель, а в громадной кафельной печке пылал яркий огонь; твоя мать сидела за жужжащей прялкой, а отец, сидя на скамеечке, стучал молотком, зарабатывая хлеб насущный…

Я еще вижу перед собой его благородное грустное лицо, когда он рассказывал о прошедших временах. Тогда еще Гиршпрунги были знаменитым родом, храбрецы, обладавшие богатырской силой… Сколько героических подвигов они совершили! Но меня пугали реки человеческой крови, пролитой ими, я больше любила слушать рассказ о рыцаре, который так любил свою молодую жену. Он велел сделать два браслета и на каждом из них выгравировать половину стиха; один браслет носил он, другой его супруга… И когда во время битвы он пал, смертельно раненный, и какой-то солдат хотел отнять у него эту драгоценность, умирающий крепко держал свое сокровище, пока на помощь не подоспел его слуга. Эти браслеты хранились в семье, как реликвии, до тех пор, пока не пришли шведы… Как ты ненавидел тогда этих шведов, Иосиф! Они были виновны в обеднении Гиршпрунгов. Это была очень печальная история, и я уже потому не хотела ее слушать, что твой отец всегда говорил: „Видишь ли, Иосиф, если бы не случилось этого несчастья, ты мог бы учиться и сделаться великим человеком, теперь же тебе ничего не остается, как быть сапожником“. Ах, эта история имела еще и другую сторону!

Гиршпрунги оставались папистами даже и тогда, когда вся страна обратилась в новую, лютеранскую веру. С тех пор они жили в строгом уединении, но старый Адриан фон Гиршпрунг был дикий фанатик, который готов был скорее покинуть свой родной дом в старом Тюрингене, чем жить между еретиками. Он продал все свое имение, кроме дома на площади, за шестьдесят тысяч талеров золотом, и в один прекрасный день его сыновья уехали, чтобы найти себе отчизну в какой-нибудь католической стране… В это время через Тюринген проходил шведский король Густав Адольф с двадцатитысячным войском. Он остановился на отдых в городе X. — это было 22 октября 1632 года. Рыцарский дом на площади был занят шведскими солдатами, что привело в ярость старого Адриана. Между ним и шведами завязался горячий спор, и один из солдат убил старика. Разъяренные шведы разгромили весь дом, и когда вернулись сыновья старого Адриана, то тщетно искали свое наследство. Шведы унесли и вырученные от продажи имения шестьдесят тысяч талеров. Все ящики в доме были пусты, содержимое их было уничтожено, все фамильные бумаги развеяны по ветру… Так рассказывал твой отец, Иосиф. После этого дом перешел за небольшую цену во владение гражданина Гельвига. Сыновья Адриана разделили вырученные деньги: Лютц, старший, уехал, и о нем больше ничего не было слышно, другая же линия повесила на гвоздь рыцарский меч, и потомки тех, кто сражался с сарацинами, должны были взяться за шило и рубанок.