В то время как старики Франк разговаривали о появлении наследника, Фелисита сидела, глубоко взволнованная… Итак, бедное дитя комедиантов, такое одинокое до сих пор на жизненном пути, оказывается теперь под одной кровлей со своим близким родственником… Был ли это ее дед или брат матери?…

Приезжий носил то же имя, что и выселившийся отсюда его предок. Эта линия Гиршпрунгов, видимо, придавала большое значение своим предкам; можно было предсказать почти наверно, что они не признают своего родства с дочерью фокусника. При мысли об этом вся кровь бросилась в голову Фелиситы, и она крепче сжала губы, чтобы у нее не вырвалось нечаянно слово возмущения. Но тем сильнее было ее желание увидеть приезжего.

Вскоре по приезде Гиршпрунга адвокат попросил к себе профессора. Совещание их длилось больше двух часов. Потом адвокат попросил свою мать приготовить кофе, так как хотел по окончании переговоров сойти вниз со своим гостем. Фелисита еще приготовляла все необходимое на кухне, когда услыхала, что все трое спускались по лестнице. Несмотря на ее решение быть твердой, силы почти оставили ее, когда она увидела приезжего, который медленно шел, разговаривая с профессором. Он был очень высокого роста, и его осанка и движения выдавали не только светского человека, но и господина, привыкшего повелевать. Ее дедом он не мог быть, для этого он был слишком молод.

Фелисита дрожащими руками пригладила волосы и вошла в комнату. Присутствующие стояли в оконной нише спиной к вошедшей. Она тихо наполнила чашки, взяла поднос и предложила гостю кофе; он быстро повернулся при звуке ее голоса и испуганно отшатнулся.

— Мета! — воскликнул он.

— Мета фон Гиршпрунг была моей матерью, — сказала молодая девушка.

— Ваша мать? Я не знал, что у нее был ребенок, — пробормотал Лютц фон Гиршпрунг, стараясь овладеть собой.

Фелисита горько и презрительно усмехнулась — отчасти своей слабости, из-за которой она, несмотря на свое решение, все-таки выдала этому человеку свое происхождение. Она навлекла на себя только новый ряд унижений…

Смущение Гиршпрунга понемногу прошло, и он сказал тихо:

— Да, совершенно верно, в этом маленьком городке несчастную настигла богиня мщения.

Казалось, с этими словами к нему вернулось полное самообладание. Он выпрямился и сказал, обращаясь к окружающим:

— Извините, пожалуйста, что я отдался мгновенному впечатлению и забыл, что нахожусь в обществе… Но я думал, что эта семейная драма давно уже закончена, и вдруг теперь появляется неожиданный эпилог… Вы, значит, дочь фокусника Орловского? — обратился он к Фелисите, видимо стараясь придать своему голосу любезное выражение.

— Да, — ответила она коротко.

— Ваш отец по смерти своей жены оставил вас в X.? Вы выросли здесь? — спрашивал он дальше, очевидно смущенный гордым видом девушки.

— Да!

— Ему оставалось недолго заботиться о вас. Насколько мне известно, он восемь или девять лет назад умер в Гамбурге от нервной горячки.

— Я только теперь узнаю, что он умер, — ответила Фелисита, и на ее глазах показались слезы.

Но, несмотря на потрясение, она чувствовала все-таки какое-то болезненное удовлетворение: госпожа Гельвиг часто говорила, что ее отец тунеядствует и не думает о том, что стоит чужим людям кормить его ребенка.

— Мне очень жаль, что пришлось сообщить вам это печальное известие, — сказал Гиршпрунг с сожалением. — С ним вы потеряли единственного родственника, который остался у вас после смерти вашей матери… Я узнавал о прошлом этого человека — он с детства был одинок на свете. Таким образом, как это ни жаль, у вас нет родных.

— Позвольте вас спросить, господин фон Гиршпрунг, какое отношение к вашей семье имела мать этой молодой девушки? — спросила советница, возмущенная тем, что он отказывается от родства с Фелиситой.

Краска покрыла его лицо.

— Она была когда-то моей сестрой, — ответил он беззвучным голосом, но делая ударение на слове «когда-то». — Я умышленно избегал упоминать об этом родстве, — продолжал он после паузы, — так как иначе я должен сделать этой молодой даме такие открытия, от которых ей лучше было бы быть избавленной… В тот момент, когда госпожа Орловская протянула свою руку фокуснику, она перестала быть членом нашей семьи… В нашей фамильной книге рядом с ее именем не записано имя ее мужа — в ту минуту, когда она переступила наш порог, мой отец вычеркнул ее имя, это было для него в тысячу раз тяжелее, чем поставить надгробный памятник… С тех пор имя Меты фон Гиршпрунг никогда не упоминалось.

Советница во время этих уничтожающих открытий любовно обняла Фелиситу… Невдалеке стоял профессор — он не произнес ни слова, но его глаза с выражением любви и сочувствия покоились на бледном лице молодой девушки, которая снова должна была страдать за свою покойную мать… Наступила тяжелая пауза. В этом всеобщем молчании лежало строгое осуждение; говоривший тоже почувствовал это и сказал нерешительно:

— Будьте уверены, что мне очень тяжело доставлять вам неприятности, но я могу называть вещи только своим именем… Я охотно сделал бы для вас что-нибудь… Какое положение занимаете вы в этом уважаемом доме?

— Моей любимой дочери, — ответила советница вместо Фелиситы, глядя на него твердо и проницательно.

— Видите, вам выпал счастливый жребий, — сказал он молодой девушке. — К сожалению, пока мои родители живы, я не мог бы предоставить вам прав дочери; того, что вы носите имя Орловской, совершенно достаточно, чтобы они никогда не допустили вас до себя.

— Как, родные дедушка и бабушка? — воскликнула с негодованием советница. — Они могут знать о существовании внучки и умереть, не видя ее? Этого я никогда не пойму!

— Дорогая госпожа советница, — ответил фон Гиршпрунг с холодной улыбкой. — Аристократическое чувство и высокое стремление сохранить незапятнанной семейную честь — это особенности семьи Гиршпрунгов, от которых я также не могу отказаться. Любовь стоит у нас на втором плане. Я вполне разделяю взгляды моих родителей и поступил бы совершенно так же, если бы моя дочь позволила себе так забыться.

— Ну хорошо, пусть мужчины думают об этом, как они хотят, — настаивала советница. — Но бабушка, она должна быть камнем, если она слышала об этом ребенке и…

— Именно она меньше всех способна простить, — перебил старую даму Гиршпрунг. — Моя мать имеет в своем роду много членов старых графских фамилий и бережет блеск нашего дома… Впрочем, многоуважаемая госпожа советница, — прибавил он с легкой насмешкой, — вы можете попробовать возбудить участие к вашей любимице. Даю вам слово, что поддержу вас в этом деле…

— Прошу вас, ни слова больше! — воскликнула Фелисита в невыразимой муке, освобождаясь из объятий старой дамы. — Будьте уверены, — обратилась она спокойно и холодно к Гиршпрунгу, — что мне никогда не придет в голову опираться на прежние права моей матери. Она отбросила их ради своей любви, и после всего, что вы сейчас сказали, я вижу, что она только выиграла от этого… Я выросла с мыслью, что я одинока, и теперь я тоже считаю, что не имею ни дедушки, ни бабушки.

— Это звучит горько и резко, — сказал он слегка смущенно. — Но при настоящих обстоятельствах я вынужден оставить вас при вашем решении… Я сделаю для вас все, что только в моих силах. Я ни минуты не сомневаюсь, что мне удастся выхлопотать для вас у моего отца приличную пожизненную ренту.

— Благодарю, — перебила она гневно. — Я вам только что сказала, что у меня нет дедушки. Как же вы можете думать, что я приму подаяние от чужих?

Он снова покраснел и с видимым смущением взял свою шляпу — его никто не удерживал. Он повернулся к адвокату с некоторыми деловыми вопросами, потом подал Фелисите руку, но молодая девушка только церемонно поклонилась. Это был жестокий урок, который дочь комедианта дала гордому господину Гиршпрунгу. Он смущенно отступил назад, поклонился остальным и вышел, сопровождаемый адвокатом.

Когда за ними захлопнулась дверь, Фелисита закрыла лицо руками.

— Фея! — воскликнул профессор и протянул к ней руки. Она подняла голову и бросилась в его объятия. Молодая, дикая птичка отдавалась на вечные времена и не делала больше попыток улететь; ей было так хорошо отдыхать в этих сильных руках после того, как она в борьбе с бурей и непогодой чуть не погибла.

Советница Франк сделала знак своему мужу, который радостно улыбался, и они тихо вышли из комнаты.

— Я хочу, Иоганн! — воскликнула молодая девушка, поднимая глаза, в которых еще блестели слезы.

— Наконец-то! — сказал он, крепче сжимая девушку, которая теперь всецело принадлежала ему. Какой луч любви и нежности светился в суровых серо-стальных глазах и озарял счастливо улыбающуюся девушку! — Я все время ожидал этого слова, — продолжал он. — Слава Богу, что оно произнесено по собственному побуждению… Иначе мне пришлось бы добиваться его сегодня вечером, и тогда оно, вероятно, не принесло бы мне такой радости, как теперь. Неужели, прежде чем ты захотела сделать меня счастливым, я должен был перенести такие тяжелые испытания?

— Нет, — сказала она решительно. — Меня победила не мысль о том, что ваше внешнее положение изменилось. В ту минуту, когда вы отказались вернуть книгу, у меня явилось доверие к вам…

— А через некоторое время после того, как я узнал тайну, — перебил он ее, — я узнал, что ты при всей твоей гордости и упрямстве носила в сердце истинную любовь. Ты предпочла отказаться от своего счастья, чем допустить, чтобы я страдал… Мы оба прошли трудную школу, и — не обманывай себя, Фея, — тебе предстоит тяжелая задача. Я потерял свою мать, моя вера в людей поколебалась, и у меня в эту минуту не осталось ничего, кроме моих знаний.

— О, я счастлива, что могу стоять рядом с вами, — перебила она его. — Я не могу надеяться заменить все утраченное вами, но все, что может сделать преданная женщина, чтобы осветить жизнь благородного человека, будет исполнено.

— А когда же эти гордые уста соблаговолят сказать мне «ты»? — спросил он, улыбаясь.

Она покраснела до корней волос.

— Иоганн, не оставайся долго вдали от меня, — прошептала она.

— Ты серьезно думала, что я уеду без тебя? — воскликнул он, тихо смеясь. — Если бы все не устроилось так хорошо теперь, ты сегодня вечером узнала бы, что завтра, в восемь часов утра, едешь со мной в Бонн. Четыре недели ты пробудешь как моя невеста у госпожи Берг, а потом в дом ужасного профессора, приносящего домой складки на лбу и сердитые взгляды, войдет маленькая жена…

Лютц фон Гиршпрунг оказался законным наследником, и ему вручили деньги, завещанные старой девой. После того как профессор удвоил капитал, оставленный тетей Кордулой, из своего собственного состояния, Гиршпрунг заявил, что не имеет к семье Гельвигов никаких претензий. За сожженную рукопись Баха госпожа Гельвиг должна была выплатить тысячу талеров. Она покорилась скрепя сердце, так как все ей сказали, что в противном случае дело дойдет до суда, который потребует от нее гораздо больших жертв.

— Зачем скрывать? — говорил в день отъезда адвокат, стоя в оконной нише вместе с профессором, ожидавшим свою спутницу. — Я завидую тебе… Я сразу понял, что Фелисита — редкое существо, и мне потребуется много времени, чтобы забыть… Но у меня все же есть одно утешение: она сделала из тебя другого человека… Мои взгляды на нелепость наших социальных отношений приобрели чрезвычайно веское подтверждение именно в том факте — прости за горькую правду, — что гордые Гельвиги были глубоко виноваты перед родственниками презираемой ими дочери комедианта…

— Ты прав, — серьезно отвечал профессор. — Я действительно жестоко ошибался. Но моя дорога была трудна, и потому я заслужил награду, которой добился с таким трудом.


Профессор ввел свою жену в семейный круг своих товарищей, и прекрасное существо, несмотря на злобные нашептывания советницы, было принято хорошо.

Профессор взял всю мебель из мансарды. Рояль и бюсты украшают теперь комнату Фелиситы. В секретном отделении шкафа молодая хозяйка сохраняет старинное серебро, а серый маленький ящик вместе с его содержимым профессор сжег в тот день, как Гиршпрунг получил свой капитал.

Генрих живет в Бонне с молодыми. Он пользуется уважением и чувствует себя прекрасно. Встречая на улице советницу, которая теперь без стеснения носит шелк и бархат, одевается по последней моде и всегда отворачивается от него, он довольно посмеивается про себя:

— Цветочек незабудка не помог, госпожа советница!

Молодая вдова не может больше носить на своей красивой белой руке старинный браслет: ее отец отдал его наследникам Гиршпрунгов, заявив, что он случайно попал к нему. Он в очень натянутых отношениях с дочерью, поскольку она имела «безграничную глупость» признать его участие в воровстве… Она давно лишилась сияния благочестия, но принимает еще участие в богоугодных делах, в то время как Анхен умирает на чужих руках.