— Мое старое шерстяное коричневое платье, мама.

Расспросы наконец закончились. Ютта облегченно вздохнула. Чайной чашкой, которая была у нее в руках, она старалась звенеть чуть сильнее, чем это было нужно, оставаясь при этом неподвижной, как восковая фигура.

Тоненький ломтик, отрезанный от хлеба, принесенного Зивертом из замка Аренсберг, служил ужином больной. Она крошила его своими прозрачными пальцами и машинально подносила ко рту. Было очевидным, что болезнь вступила в свою последнюю стадию.

— Ютта, не почитаешь ли ты мне что-нибудь после ужина? — попросила она. — Буря воет сегодня как-то особенно страшно…

— Охотно, мама. Я почитаю тебе Сафо, Теобальд мне вчера принес.

Нервная дрожь пробежала по всему телу слепой женщины.

— Нет, нет, только не ее! — воскликнула она почти испуганно. — Разве ты не знаешь, кто была эта Сафо? Несчастная, обманутая женщина. В каждом слове книги слышится буря страстей и страданий, буря, еще более ужасная, чем та, которая завывает сейчас на дворе, а я хотела бы о ней забыть.

Молодая девушка поднялась, чтобы пойти за другой книгой. При этом движении ее платье случайно коснулось опущенной руки больной, и рука эта судорожно уцепилась за него, другая же с лихорадочной поспешностью стала ощупывать материю.

— Ютта, ты с ума сошла! — выкрикнула слепая дама. Молодая девушка почти упала на стоящее рядом кресло.

— Ах, мама, прости меня! — едва слышно прошептала она. Губы ее побелели как снег.

— Безжалостное, легкомысленное создание! — гневно сказала мать, отталкивая от себя протянутые к ней руки. — Есть ли в тебе после этого стыд и совесть, если ты решила таким образом рвать и таскать мою святыню? Это мое подвенечное платье, которое я хранила как зеницу ока, как единственный памятник моих безмятежных дней… Тебе известно, что оно должно было лечь со мной, когда я наконец освобожусь от страданий, а ты его треплешь как в насмешку над нашей бедностью по грязному полу Лесного дома и этим разыгрываешь какой-то фарс, смешнее и позорнее которого ничего нельзя себе представить!

Ютта быстро поднялась. В эту минуту ни единая черта ее красивого лица не напоминала собою миловидности сказочной принцессы. Повернувшись спиной к рассерженной матери, своей позой и выражением лица она олицетворяла непреклонное сопротивление. Дерзость была в раздувающихся ноздрях, губы были насмешливо изогнуты, а сверкающий взгляд был устремлен на женский портрет, висевший над горкой с посудой. Это была головка юной мулатки.

Пикантность и умное выражение несовершенных черт бронзового лица делали неотразимо пленительным это худенькое, маленькое личико; глубокие, полузакрытые глаза таили бездну страсти. Нежные смуглые плечи прикрывала белая газовая вуаль, из-под которой серебрились тяжелые складки белого же атласного платья, а в толстых черных косах красовался букетик из цветов гранатового дерева, приколотый бриллиантовым аграфом.

Глаза Ютты были устремлены на элегантный наряд портрета.

— Ты так обращаешься со мной, мама, будто я совершила какое-то уголовное преступление, — сказала она холодно. — Платье твое я не таскала, лишь позволила себе надеть его на несколько часов. Один или два стежка, которые я вынуждена была сделать, в одну минуту могут быть распороты, остальное же все осталось как было… Теобальд сегодня вечером хотел представить мне своего брата, и, естественно, я хотела показаться в приличном виде новому родственнику. В своем коричневом шерстяном платье старомодного фасона я смешна: на нем заплаты, которые уже невозможно скрыть, а ты не позволяешь Теобальду подарить мне новое… Да, мама, ты забыла, что когда-то была молодой, или просто не желаешь понять, что я чувствую и как страдаю! Как ты проводила свою юность — и как я провожу свою… Когда я смотрю на твой портрет и белый атлас твоего платья сравниваю с моим «блестящим» туалетом, с этим «драгоценным» коричневым шерстяным платьем, то всегда спрашиваю себя, почему я изгнана из того рая, в котором ты, мама, жила и блистала?!

Слепая простонала и закрыла лицо руками.

— Я молода и происхожу из древнего благородного рода, — продолжала безжалостно дочь. — Я чувствую в себе призвание к подобной жизни, я хочу стоять высоко, рядом с сильными мира сего, а между тем обречена на прозябание в этом жалком, темном углу!

Если госпожа фон Цвейфлинген имела намерение дать дочери своей воспитание, которое подготовило бы ее к скромному, без притязаний, положению в обществе, вдали от тщеславия и удовольствий света, то очень неблагоразумно было с ее стороны оставлять без внимания противника, который энергично и неустанно противостоял всем ее планам. Противником этим было зеркало. Чадящая сальная свеча, едва освещавшая и половину комнаты, свой скудный свет бросала и на белое лицо девушки, и на ее черные, украшенные нарциссами локоны. Шелковое платье, красиво облегающее стройный стан, и гордое осознание собственной красоты не позволяли ей довольствоваться участью одиноко цветущей лесной фиалки.

— Из всего нашего громадного родового состояния мне не осталось ни гроша, — продолжала Ютта, не обращая внимания на несчастную слепую, которая, закрыв лицо руками, сидела неподвижно и безмолвно. — Ты говоришь, что папа лишился всего из-за обстоятельств и ложных друзей; положим, этого нельзя изменить, но отчего же с вашей стороны не было сделано ни шагу, чтобы позаботиться обо мне и пристроить сообразно моему происхождению? Несколько дней тому назад я прочитала, что дочери из обедневших дворянских семей большей частью поступают в придворные дамы. Это очень взволновало меня, мама, с тех пор я постоянно думаю о том, почему ты закрыла мне этот единственный путь к блестящему будущему?

— Так вот каково твое чистосердечно высказанное убеждение, Ютта! — почти беззвучно произнесла слепая, медленно, в изнеможении опуская на колени руки. Запальчивость в начале разговора была мгновенно уничтожена неожиданным нравственным ударом. — А я-то воображала, что смогу побороть кровь воспитанием! Вот они, все качества нашей касты здесь, налицо: жажда наслаждений, высокомерие, стремление во всем не отставать от тех, кто выше нас поставлен. А если своих средств не хватает для этого, следует отставить в сторону гордость и стать холопом, раболепствовать ради того, чтобы обратить на себя луч милости коронованного светила, — иными словами, начать гоняться за подачками. Я не хотела видеть тебя в этой среде, которую ты называешь раем, понимаешь? — продолжала она, входя в прежний запальчивый тон и опираясь на ручки кресла, как бы желая распрямить свою сгорбленную спину. — Я скорее собственными руками заложила бы тебя камнями в этой развалюхе, чем допустила бы такое. Со временем узнаешь почему. Позже, когда ты повзрослеешь и перестанешь по-детски мечтать, а меня уже не будет, Теобальд объяснит тебе причины…

Она в волнении откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Глава 3

В комнате воцарилась тишина. Ютта уже ничего не говорила. Она мерила шагами комнату, а в ее взглядах, которые она время от времени бросала на больную, был испуг. Маленькие ножки неслышно скользили по расшатанному полу, точно это был мягкий ковер. Тишину нарушал лишь шелест злополучного шелкового платья, когда оно касалось мебели.

Поздние сухие листья вихрем срывало с деревьев, и, крутясь вместе с хлопьями снега, они прилипали к стеклам окон. Незакрытые ставни хлопали, скрипели ржавые петли.

Внезапно среди воя вьюги послышался человеческий голос.

В летнюю пору Лесной дом не был столь уединенным, как это можно было бы себе вообразить. Проезжая дорога, по которой вначале шел Зиверт, пролегала от него не более чем в тридцати шагах к северу. Довольно прямая, она тянулась по отлогому горному хребту в направлении к А., соединяясь чуть ниже с шоссе, извивавшимся у подошвы горы, — таким образом расстояние между Нейнфельдом и городом А. сокращалось по меньшей мере на полчаса.

Это обстоятельство, а также приятная лесная прохлада, были причиной того, что летом по ней ездили не только возы с дровами. Зачастую здесь появлялись поселяне, знакомые Зиверта, приходившие за поручениями, которые они исполняли для него в городе. В жаркие дни многие экипажи сворачивали с пыльного шоссе — свежесть и тишина леса примиряли путешественников с рытвинами проселка.

Эта струя жизни, бьющая в лесной чаще, охватывала собой и уединенное жилище, так как людской говор, веселое пощелкивание кнута, стук колес по сухому грунту — все это доносилось до ушей обитателей Лесного дома. Но немногие из проходящих и проезжающих по этой дороге знали, что там, в глубине леса, с незапамятных времен стоит охотничий замок — дикорастущий кустарник и высокие густолиственные буки скрывали его от путника.

С наступлением зимы все смолкало. Только галки, издавна свившие себе гнезда на башнях, нарушали безмолвие уединенного места. Нередко их гвалт был единственным проявлением жизни вокруг Лесного дома.

Понятно, что человеческий голос, неожиданно раздавшийся в такую позднюю пору, крайне удивил обеих женщин. Слепая вышла из своего оцепенения. Ютта отворила окно. В эту минуту ветер еще явственнее донес повторный зов: он раздавался с севера, обращенный, по-видимому, к освещенному окну комнаты Зиверта. Вскоре последовал ответ старого солдата, и после короткого обмена словами с незнакомцем было слышно, что он вышел из комнаты и направился к входной двери.

Взяв свечу, Ютта вышла в галерею в ту минуту, когда Зиверт отворял тяжелую дверь, освещая фонарем царившую окрест темноту.

По узенькой тропинке, ведшей к дому, послышались твердые, поспешные шаги. Внизу лестницы они остановились, и вслед за тем легкие детские ножки засеменили по ступенькам.

— Кучера мои заболели… — Это было сказано приятным глубоким мужским голосом, слегка дрожащим от усталости. — Я был вынужден взять почтовых, и возница, по своему тупоумию, вздумал меня везти в такую ужасную ночь по проселку, по тропинке, едва проходимой. Ветер затушил у нас фонари, экипаж мой завяз, и лошади выбились из сил. Нет ли здесь кого, кто бы остался при них, пока почтальон сбегает за помощью? Можно ли нам войти?

Ютта быстро подошла к двери.

Рукой она заслоняла огонь свечки, отчего весь свет сосредоточился на ее лице и верхней части тела.

Поистине, такая картина — прелестная девушка на первом плане, затем глубоко утонувшая во мраке галерея, портреты, оленьи головы, подобно каким-то туманным, странным видениям выделявшиеся на стенах, — все это, оттененное красноватым отблеском камина, в зимнюю вьюжную ночь невольно пробуждает в памяти волшебные сказки о заколдованных замках с обитающими в них загадочными существами.

Когда Ютта показалась в дверях, к ней подбежала маленькая, лет шести, девочка, смотревшая на нее с любопытством и удивлением. Ребенок был так закутан, что виден был лишь маленький носик и огромные, широко раскрытые глаза. Одежда девочки была в высшей степени элегантной и богатой. На руках она держала что-то, очевидно, дорогое для нее, заботливо укрывая его в муфточке.

Затем из темноты показалась мужская фигура; из-под серебристой меховой опушки на шапке буквально светилось своей замечательной аристократической бледностью лицо. Поспешность, с которой господин поднимался по ступеням, должна была отразиться некоторым образом на нем, но тем не менее оно выражало полнейшую сдержанность в то время, как он остановился перед Юттой. Мужчина ввел ребенка в галерею и поклонился молодой девушке с непринужденностью светского человека.

— Там, в экипаже, с беспокойством и боязнью, вполне извинительными, ждет моего возвращения дама, — произнес он с едва заметной улыбкой, которая вместе с необыкновенно звучным голосом производила неотразимое впечатление. — Будьте так добры, позаботьтесь об этом ребенке, пока я вернусь и представлюсь вам по всем правилам этикета.

Вместо ответа Ютта, грациозно положив руку на плечо девочки, повела ее в комнату, а незнакомец в сопровождении Зиверта отправился к экипажу.

— Мама, я веду к тебе гостью, очень милую маленькую девочку! — весело сказала молодая девушка. Казалось, от только что происшедшей неприятной сцены не осталось и следа.

Она вкратце рассказала матери, что случилось в лесу.

— Так позаботься о чае, — произнесла, поднимаясь с кресла, госпожа фон Цвейфлинген.

Своими исхудалыми руками она стала поправлять складки убогого платья, приводить в порядок чепчик и волосы. Невзирая на полнейший отход от света, в ней было что-то, бессознательно, помимо ее воли сохранившееся от него и напоминавшее о нем — это была манера держаться. Этот гордо выпрямившийся тщедушный стан, эти бледные руки, не без грации сложенные на груди, конечно, не напоминали того обворожительного оригинала, изображение которого висело в комнате, но тем не менее вся фигура говорила, что и она когда-то была на своем месте в великосветском салоне.