Евгения Марлитт - Наследница. Графиня Гизела

Маленькая Гизела внимательно наблюдала за происходящим.

Она встала со стула и с волнением посмотрела своими большими умными глазами на гувернантку, в то время как яркий румянец проступил на ее бледных щеках.

— Цветы останутся здесь, — быстро сказала она. — Я не хочу, чтобы их выбрасывали, мне их жалко.

Голос и жесты девочки говорили о том, что она привыкла повелевать. Госпожа фон Гербек обняла ее и с нежностью поцеловала в лоб.

— Нет, нет, — заговорила она, — с цветами ничего не сделают, если так хочет моя милочка…

Между тем Фрицхен, грызя свой сухарь, вздумал угостить им Ютту: вытащив лакомство изо рта, он той же вымазанной рукой ткнул им в губы девушки, которая в ужасе отшатнулась. Маленькая графиня громко расхохоталась — момент показался ей очень забавным.

— Но, Гизела, дитя мое, как можешь ты так смеяться? — с мягкостью стала выговаривать ей госпожа фон Гербек. — Разве ты не видишь, что бедная фрейлейн фон Цвейфлинген испугана до смерти этим маленьким пентюхом? И в самом деле, с какой стати мы должны прерывать нашу приятную беседу? — продолжила она раздраженно. — Постойте, я сейчас все устрою.

Поднявшись, она взяла ребенка с колен Ютты и посадила его на пол.

В ту же минуту Гизела подсела к мальчику и положила ему на плечи свои худенькие ручки. Она уже больше не смеялась. На лице ее выражалось и жалость к ребенку и упорство относительно гувернантки.

— Fi done[2], дитя мое, прошу тебя, оставь этого грязного мальчишку, — брезгливо сказала госпожа фон Гербек. Маленькая графиня ничего не ответила, но взгляд, который она бросила на гувернантку, сверкнул гневом.

Надо сознаться, немало трудностей представляло положение гувернантки при подобном ребенке, но, как уже было сказано, она была найдена «вполне подходящей» воспитательницей для маленькой графини и отлично умела помочь себе в затруднительных случаях.

— Как, моя милочка не хочет слушаться? — проговорила она почти со страстной нежностью. — Ну что ж, останься, сиди, если это тебе так хочется. Но что бы сказал папа, если бы увидел свою маленькую имперскую графиню Штурм сидящей, как какая-нибудь нянька, на полу, рядом с этим неумытым ребенком! Или если бы это увидела бабушка… Помнишь, ангелочек мой, как она сердилась и бранилась, когда в прошлом году по твоей просьбе жена егеря Шмидта посадила тебе на колени своего ребенка? Милая, дорогая бабушка умерла, но ты знаешь, что с неба она может видеть, что делает ее маленькая Гизела. Она, верно, очень огорчена, потому что тебе это не пристало.

«Не пристало!» Это была заколдованная фраза, посредством которой управляли душой ребенка. Девочка была еще слишком мала, чтобы проникнуться аристократическим духом, но слов «не пристало», так часто употребляемых «милой, дорогой бабушкой», оказалось вполне достаточным, ибо сама бабушка представлялась маленькой внучке идеалом всего самого высокого и непогрешимого.

Брови еще были гневно сдвинуты, глаза с беспокойством следили за сидевшим на полу ребенком, но, когда гувернантка своими мягкими белыми руками с нежностью обняла худенькие плечи девочки, увлекая ее за собой на софу, Гизела, как пойманная птичка, без сопротивления последовала за ней. Фрицхен почувствовал себя одиноким и покинутым. Он бросил сухарь и стал тянуть к ним свои ручонки, но никто не обращал на него внимания, лишь госпожа фон Гербек, сделав сердитое лицо, погрозила ему пальцем. Глаза ребенка наполнились слезами, и он разразился громким плачем.

Вскоре на лестнице послышались быстрые шаги и пасторша вошла в комнату. Дамы, обнявшись, сидели на софе, как бы желая показать, что им нет никакого дела до ее плебейского потомства.

Ни единого слова не произнесено было оскорбленной матерью, лишь на одно мгновение глубокая бледность покрыла ее румяное лицо. Она подняла ребенка с холодного пола, завернула его в платок и направилась к двери.

— Любезная госпожа пасторша, — крикнула ей вслед гувернантка, на которую все же произвело впечатление молчаливое достоинство той, — я весьма сожалею, что мы не смогли занять вашего сына, но он был ужасно беспокоен, а фрейлейн фон Цвейфлинген еще слишком слаба.

— Я сама не могу простить себе, что не подумала об этом, — ответила пасторша просто, без едкости, и вышла из комнаты.

— Ничего, душечка, не огорчайтесь этим пассажем, — прошептала гувернантка, приметив на лице Ютты тень стыда и замешательства. — Я избавила вас от дальнейших приставаний. Не случись этого, завтра вы бы уже сидели в кухне и латали штаны пасторских отпрысков.

И прерванная беседа потекла дальше.

Между тем наступил вечер. Пасторша предложила дамам спуститься вниз, ибо сейчас должно было начаться рождественское торжество: раздача подарков с елки.

Маленькая графиня взяла за руку пасторшу, дамы медленно поднялись со своих мест.

Внизу, в своем маленьком кабинете, перед старинными маленькими клавикордами сидел пастор.

В его лице не было ничего мистического. Оно не побледнело в пылу фанатизма, ни единого следа железной непреклонности и нетерпимости мрачного рвения веры не лежало на нем, и голова не склонялась на грудь в христианском смирении. Нет, пастор был сыном Тюрингенского леса: мужчина, полный сил, высокого роста, с широкой грудью, добрым лицом и большим открытым лбом под густыми темными курчавыми волосами. Сейчас его окружали дети, смотрящие на него полными ожидания глазами. Он молча, наклоном головы, поприветствовал вошедших дам и опустил руки на клавиши. Раздались звуки церковной песни — детские голоса пели: «Слава в вышних Богу, и на земле мир».

По окончании гимна пасторша тихо отворила дверь в соседнюю комнату — там стояла убранная елка. Дети молча вошли.

Маленькая графиня с выражением разочарования на лице остановилась посреди комнаты: это называется елкой? Это маленькое бедное деревцо с несколькими горящими свечами на ветвях? Крошечные яблоки, орехи, которых никогда не пробовало знатное, избалованное дитя, и несколько довольно сомнительных пряничных фигурок — вот все, на что во все глаза смотрели эти дети. А под елкой, на толстой белой скатерти, лежали грифельные доски, карандаши — вещи, которые и без елки даются каждому ребенку!

А между тем как счастливы эти дети! Никто не замечал ни изумления маленькой графини, ни саркастической улыбки госпожи фон Гербек.

Войдя в комнату обе дамы немедленно уселись на софу где их шлейфы были в безопасности от неосторожных детских ног.

Пастор ушел в свой кабинет, его жена занялась хозяйством.

Появилось угощение. Маленькая графиня не могла принять в нем участия: все, что здесь подавалось, ей было запрещено.

Как какой-нибудь профессор, заложив руки за спину, она серьезно смотрела на детей. Один из пасторских сыновей, прозванный «толстяком», проскакал мимо нее по комнате на только что подаренном ярко раскрашенном коне.

— Какая гадкая лошадь! — сказала Гизела.

Всадник остановился, глубоко оскорбленный.

— Неправда, она совсем не гадкая! — отвечал он с неудовольствием.

— Настоящие лошади не бывают такими красными, и хвосты у них не торчат, — продолжала критиковать маленькая графиня. — Я лучше тебе подарю моего слона, который бегает по комнате, если его завести ключом. На нем сидит принцесса и кивает головой.

— «На нем сидит принцесса», — прервал ее рассудительно «толстяк». — Так я-то где сяду? Не надо мне твоего старого слона, я люблю мою лошадку!

И с этим, понукая и пришпоривая игрушечное животное, мальчик поскакал дальше.

Гизела в изумлении смотрела ему вслед.

Она привыкла, что прислуга бросается целовать ей руки, когда она что-нибудь дарит, а здесь с таким пренебрежением отказываются от ее подарков… Но еще более возмущало ее то, что «толстяк» находил прекрасной эту ужасную клячу. Она бросила взгляд на свою гувернантку, как бы ища разъяснения, но та была занята разговором с Юттой.

Гизела одиноко стояла среди детей. К двум девочкам, возившимся в углу около куклы, не жалуя таких игрушек, она не хотела подходить, а «толстяк», с которым ей хотелось заговорить, отделал ее таким образом… Но вон там, в стороне, около стола, на котором сегодня ради праздника зажжена свеча, стоят двое старших детей — мальчик и девочка — и с осторожностью перелистывают книжку, сказки братьев Гримм, подаренные отцом старшему девятилетнему сыну.

— «Была однажды маленькая девочка…» — читал вполголоса мальчик.

Гизела приблизилась и стала вслушиваться. Она уже бегло читала, и сказочный мир с его невиданными чудесами очаровывал ее душу.

— Дай мне эти сказки. Я буду их читать, — сказала она мальчику, стоя на цыпочках и тщетно пытаясь заглянуть в книгу.

— Этого бы мне не хотелось, — отвечал он в смущении, запуская руки в свои курчавые волосы. — Папа обещал завтра обернуть ее бумагой.

— Я ее не испорчу, — нетерпеливо прервала его Гизела и протянула руки. — Подай книгу!

Этот повелительный жест ясно показывал, что ребенок не знал возражений.

Мальчик смерил ее изумленным взглядом.

— Ого, у нас так не делается! — воскликнул он, отводя руку с книгой в сторону, но вслед за тем, как бы раскаиваясь в своей резкости, он, обернув книгу носовым платком, продолжил:

— Впрочем, бери, читай эти сказки, только ты не должна приказывать, ты должна попросить.

Была ли Гизела взволнована предыдущей сценой с «толстяком», или в эту минуту вдруг почувствовала преимущество своего высокого положения в свете, но добрые, прекрасные глаза ее сверкнули, и, отвернувшись от мальчика, она презрительно сказала:

— Книга твоя мне не нужна, а просить… Я никогда не прошу!

Дети широко раскрыли глаза.

— Ты никогда не просишь? — удивленно переспросили они хором.

Восклицание это привлекло внимание госпожи фон Гербек. Она увидела неприязненное выражение на лице маленькой графини и, догадываясь о случившемся, поднялась и поспешно сказала:

— Гизела, дитя мое, прошу тебя, поди скорее ко мне.

В эту минуту, уложив младшего ребенка, в комнату вошла пасторша.

— Мама, она никогда не просит! — возмущенно загалдели дети, показывая на Гизелу, неподвижно стоявшую посреди комнаты.

— Да, я не хочу просить, — повторила она, однако уже не так самоуверенно, чувствуя на себе взгляд пасторши. — Бабушка всегда говорила, что мне не пристало просить, что я должна просить только папу, но никого другого, даже госпожу фон Гербек!

— Правда? Бабушка действительно так говорила? — ласково и вместе с тем серьезно спросила пасторша, беря за подбородок девочку и глядя ей прямо в глаза.

— Я могу вас уверить, моя любезная госпожа пасторша, что это было непререкаемым убеждением покойной графини, — дерзко ответила за ребенка госпожа фон Гербек, — и, само собой разумеется, никто не имел права питать иных взглядов на воспитание, чем ее, в ее высоком положении! Кроме того, я должна вам дать добрый совет, собственно, в интересах ваших детей: уясните, что в маленькой графине Штурм вы должны видеть нечто иное, чем в каких-нибудь Петерах или Иоганнах, с которыми вам приходится обыкновенно иметь дело!

Не возражая гувернантке, пасторша позвала своего старшего сына, чтобы узнать, что произошло.

— Ты должен быть предупредительнее, — промолвила она, когда ребенок рассказал, как было дело, — следовало дать книгу маленькой Гизеле, как только она этого пожелала, просто потому что она наша гостья, помни это, мой милый!

Затем дети отправились спать, а Гизеле пасторша дала сказки и провела ее в классную, дверь которой осталась полуоткрытой.

— Так, по вашему мнению, — проговорила она, возвратившись, — я должна своим детям внушить уважение к маленькой графине? Но едва ли это возможно, так как я сама, извините мою откровенность, не питаю к ней этого чувства.

— Ай-ай-ай, моя милая, так мало смирения в жене священника! — прервала ее гувернантка со своей обычной улыбкой. В тоне ее было ожесточение.

— Я не так понимаю смирение, как вы, — ответила пасторша с простодушной улыбкой. — Маленькую графиню я могу любить как ребенка, но уважать ее… Не понимаю, как взрослый человек может уважать ребенка, который еще ничего в жизни для этого не сделал!

Гувернантка поднялась.

— Это ваше дело, любезная госпожа пасторша, — сказала она сухо.

На дворе послышался скрип саней, приехавших из замка.

Гизела вошла в комнату и подала пасторше книгу. Своеобразный характер был у этого ребенка! Ни нежно-льстивое обращение госпожи фон Гербек или кого другого из ее окружения, ни даже ласки отчима не могли вызвать расположения или растрогать сердце девочки. Но прощаясь с пасторшей, женщиной, не относившейся к ней с тем обожанием, к которому она привыкла, малютка бросилась ей на шею и с горячностью обняла своими худенькими ручонками.