Очевидно, оставшееся ему после отца наследство было огромным, ибо министр вел жизнь поистине царскую, особенно после заключения второго брака. Его доходы в Германии, как бы они ни были значительны, в сравнении с его расходами были каплей в море. Понятно, что этот «золотой фонд» поднимал его превосходительство министра на особую высоту, и, казалось, занимал он сей высокий пост единственно из преданности своему другу, светлейшему князю.


Как уже было сказано, Белый замок редко видел владельца, тем не менее он не совсем осиротел.

Молодая графиня Штурм жила неподалеку, в своем Грейнсфельде, и нередко проводила месяцы в любимом ею Аренсберге. Тогда Белый замок представлялся еще более недоступным, ибо молодая девушка была воспитана строго во всех предрассудках своего сословия и к тому же с детства была такая болезненная, что всю свою юную жизнь проводила почти в монастырском уединении. На седьмом году жизни она была чем-то испугана до нервного припадка. Ввиду врожденной хрупкости и слабости ребенка болезнь приняла угрожающий характер. С тех пор при малейшем волнении припадки возвращались. Доктора в один голос заявили, что девочка почти нежизнеспособна. Итак, в глазах света маленькая графиня Штурм считалась «заживо умершей», и все про себя заранее поздравляли министра, ибо он был единственным наследником ребенка.

Согласно докторскому предписанию, девочка была перевезена в Грейнсфельд на чистый горный воздух. Она была окружена комфортом и роскошью, приличествующими ее высокому происхождению, но в то же время была лишена всякого общества. Ее одиночество разделяли гувернантка госпожа фон Гербек, доктор и изредка учитель Закона Божьего. Для жителей А. она уже почти не существовала, крестьянам же Аренсберга и Грейнсфельда лишь мельком, в окне проезжающей мимо них закрытой кареты, случалось видеть ее бледное личико. Даже в церкви им не удавалось посмотреть на свою госпожу, ибо, будучи воспитана католичкой, она никогда не посещала протестантского храма.

Так проходил год за годом, милостиво отсрочивая предсказанную раннюю смерть.

Врачи, глубокомысленно покачивая головами, продолжали делать прогнозы, а между тем, им вопреки, из уготованного тлена расцвела прекрасная лилия, бодро и весело смотревшая в светлое лицо жизни.


Там, где в былые времена владения Цвейфлингенов сливались с землей, принадлежащей Аренсбергу, расстилалось прекрасное лесное озеро.

Жаркое июльское солнце близилось к своему закату, последние лучи золотили зеркальную поверхность. Только вдоль поросших дубовыми и буковыми деревьями берегов, там, где ветви кустов нависали над водой, та была темной, как и сам лес.

По озеру плыла лодка.

На веслах сидела молодая девушка, напротив, на узенькой скамейке, трое детей — два мальчика и девочка — пели, и их звонкие голоса разносились над озером. Девушка же гребла молча.

Вдруг дети смолкли. На противоположном берегу показался господин с двумя дамами.

— Гизела! — закричал господин, рассмотрев сидевших в лодке.

Девушка встрепенулась; щеки ее вспыхнули, в глазах мелькнула досада.

— Делать нечего, придется нам пристать, — сказала она, с улыбкой взглянув на детей, и, ловко развернув лодку, стала грести к берегу. Размеренные, неспешные удары весел ясно говорили, что девушка не стремилась побыстрее достичь берега.

Не было ли это причиной того, что господин на берегу мрачно сдвинул брови, а красивая дама, пришедшая с ним, с выражением неописуемого изумления, нетерпения и досады отняла от глаз лорнетку?

— Ну, дитя мое, в странном положении мы тебя находим! — резко сказал господин, когда лодка ткнулась носом в берег. — Наконец, что это за благородные пассажиры, которых ты перевозишь? Сомневаюсь, чтобы они, как и ты, помнили, кто сидит у них на веслах.

— Милый папа, на веслах сидит Гизела, имперская графиня Штурм-Шрекенштейн, баронесса Гронег, владелица Грейнсфельда и так далее, и так далее, — отвечала молодая девушка.

В тоне ответа слышалось не плутовское поддразнивание, а совершенно серьезное возражение на упрек. В эту минуту говорившая смотрелась истинной представительницей своего громкого аристократического титула.

Девушка, пристав к берегу, легко выпрыгнула из лодки.

Ребенок с некрасивым, угловатым, почти безжизненным лицом, хилое создание, приговоренное медицинскими светилами к смерти, неожиданно превратился в прелестную девушку. Кто видел портрет графини Фельдерн, «красивейшей женщины своего времени», мог бы подумать, что это она вышла из золоченой рамы — так поражало несомненное сходство внучки с бабушкой.

Конечно, чистые, задумчивые глаза девушки не обладали демонической силой черных, сверкающих глаз бабушки, а темно-русые, с некоторым каштановым отливом волосы не напоминали золотистых волос графини Фельдерн. Но все же красавица словно ожила в этом юном существе. Такой же ясно-холодный, твердый взгляд, о который разбивалось всякое желание получить благосклонность, все та же сдержанность в обращении… Все это как нельзя резче проявилось в эту самую минуту, когда девушка легко и непринужденно наклонила голову, но рука ее не протянулась для дружеского пожатия, хотя его превосходительство прибыл прямиком из Парижа, где пробыл три месяца, а его красавица супруга всю зиму и весну провела в Меране с больной княгиней и, таким образом, не виделась с падчерицей около года.

Если дама была изначально напугана поступком девушки, решившейся одной отправиться кататься в лодке, то теперь взгляд ее выражал что-то похожее на ужас. Но выражение это она постаралась скрыть. Баронесса оставила супруга и протянула свои руки молодой девушке.

— Здравствуй, милое дитя! — воскликнула она с нежной мягкостью. — Ну вот, приезжает мама и сейчас же начинает бранить! Но, право, я прихожу в ужас, видя, как ты скачешь… Ты должна думать о своей больной груди!

— У меня грудь не болит, мама. — Трудно было предположить у столь нежного юного создания такую холодность, которая прозвучала в ее голосе.

— Но, душечка, неужели ты больше знаешь, чем наш прекрасный доктор? — спросила дама, с улыбкой пожимая плечами. — Разумеется, мы никоим образом не хотим лишать тебя иллюзий, но в то же время не можем допустить, чтобы ты так пренебрегала советами врача. Ты чрезмерно утомляешь себя… Я ужасно испугалась, увидев тебя в лодке. Душа моя, ты страдаешь хореей, не в состоянии продержать спокойно руку в течение двух минут и, несмотря на это, бедными, больными ручками пытаешься управлять лодкой!

Молодая графиня, ничего не ответив, медленно подняла руку, вытянула ее и неподвижно простояла так несколько минут. Лицо ее было немного бледно, но весь облик в эту минуту был образцом юношеской силы и свежести.

— Вот, убедитесь, мама, дрожит ли моя рука, — гордо произнесла она, откидывая назад голову. — Я здорова!

Против подобного утверждения нечего было возразить. Баронесса сделала вид, что это упражнение стало причиной ее сердцебиения, министр из-под опущенных век метнул на эту руку, словно выточенную из мрамора, с розовыми ногтями, странный, боязливо-испытующий взгляд.

— Не напрягайся так, дитя мое, — сказал он, опуская руку молодой девушки. — Это ни к чему. Позволь мне и в будущем считаться с советами твоего доктора, хотя, может быть, они и будут несколько расходиться с твоим мнением. Впрочем, я не испугался, подобно маме, увидев тебя в лодке. Но должен сказать откровенно, что эта ребяческая выходка — уходить из дому и бродить по лесу, — крайне удивляет меня в графине Штурм. Не буду осуждать тебя за это, ибо все странности я приписываю твоей болезни… Вас же, госпожа фон Гербек, — обратился он к пришедшей с ним другой даме, — я не понимаю. Графиня брошена на произвол… Где были ваши глаза и уши?

Кто бы мог признать сейчас в этой толстой, неуклюжей, побагровевшей от волнения женщине прежнюю очаровательную гувернантку!

— Ваше превосходительство всю дорогу бранили меня, — защищалась она, глубоко обиженная, — теперь графиня сама подтвердила справедливость моих слов, что ее духовное и телесное спокойствие я блюду, как Аргус, но, к несчастью, с ней и тысячи глаз мало! Мы час тому назад сидели в павильоне, графиня собиралась рисовать вазу с цветами. Она встала, без шляпы и перчаток пошла в сад; я была в полной уверенности, что она вышла на минуту нарвать других цветов в саду…

— Ну да, так и было, — перебила ее молодая девушка со спокойной улыбкой, — но мне захотелось нарвать лесных цветов.

— Только этого недоставало! — Министр с трудом сдерживался. — Ты сентиментальна! Я старался оградить тебя от всяких одурманивающих мозги бредней и теперь вдруг вижу, что ты заражена этой так называемой лесной романтикой… Разве ты не знаешь, что молодая девушка твоего положения до крайности смешна в глазах здравых людей, когда, подобно какой-нибудь пастушке, бродит по полям или садится на весла?

— Чтобы перевезти фабричных ребят, — ввернула оскорбленная гувернантка. — Я не могу понять, милая графиня, как можете вы так забываться!

До сих пор глаза Гизелы со свойственным ей задумчиво-испытующим выражением были устремлены на лицо отчима. Он был всегда предупредителен с ней, и сейчас его раздражительность озадачила ее куда больше, чем сам выговор. Замечание же госпожи фон Гербек вызвало горькую улыбку на ее устах.

— Госпожа фон Гербек, — произнесла она, — я напомню вам о том, что вы всегда называли «руководящей нитью всей вашей жизни», — о Библии… Разве только благородным детям Христос дозволит прийти к себе?

Министр быстро поднял голову: с минуту он безмолвно смотрел в лицо падчерицы.

Это юное существо, которое «ввиду болезненного состояния» тщились вырастить в жизненном неведении и умственной апатии, внушая лишь аристократические воззрения и принципы, этот строго охраняемый графский отпрыск вдруг проявляет невесть каким путем выработанное им логическое мышление, фатально напоминающее пресловутое свободомыслие!

— Что за нелепости говоришь ты, Гизела! — промолвил он. — Великим несчастьем было и остается для тебя то, что бабушка твоя так рано покинула нас. Она, образец аристократического величия и женского достоинства, сумела бы… — Баронесса закашлялась и кончиком своего лакированного ботинка принялась сталкивать камешки в воду. — С корнем вырвать из тебя эти плебейские замашки, — продолжал министр непреклонно. — Ее именем строго запрещаю тебе неподобающие поступки и рассуждения, свидетелями которых мы только что были!

Напоминание о бабушке благотворно действовало на чистую душу девушки. Она благоговела перед ее памятью, не пытаясь разобраться в этом священном для нее образе. Гизела, подобно бабушке, гордилась своим благородным происхождением, и, как та требовала от нее, с феодальной жесткостью относилась к своими подданным, убежденная, что иначе и быть не должно, ибо «имперская графиня Фельдерн» поступала точно так же.

— Пожалуй, — сказала она нерешительно, — если это уж так «не пристало» мне… этого больше не повторится… Но дети не с фабрики, маленькая девочка из пастората.

Речь ее прервана была криком.

Один из мальчиков веслом оттолкнул лодку от берега, пристав затем в очень неудобном месте, и маленькая девочка, пытаясь выпрыгнуть из лодки, упала в воду. Белокурая головка исчезла под водой, но вдруг из леса выскочил огромный ньюфаундленд и бросился в озеро. Схватив ребенка, он выпрыгнул с ним на берег и положил к ногам появившегося в это время из-за деревьев незнакомого господина. Девочка, как видно, не успела испугаться — она встала на ноги и принялась тереть мокрые глаза.

— О боже, мой новый передник! — она стала выжимать мокрый фартушек. — Ну и достанется же мне от мамы…

Подбежавшая к ней Гизела дрожащими руками достала носовой платок, чтобы накинуть его на ее мокрые плечи.

— Это бесполезно, — сказал господин. — Но я попросил бы вас на будущее учесть, что и эта маленькая человеческая жизнь требует охраны, коль скоро мы берем за нее ответственность. Пусть в глазах графини Штурм она имеет цену лишь как забава, у девочки есть родители, которым она дорога.

Он взял ребенка на руки, приподнял шляпу и ушел; собака с радостным лаем прыгала вокруг него.

Платок выпал из опущенных рук молодой графини. С широко открытыми испуганными глазами и бледными губами выслушала она жесткую обвинительную речь незнакомца и теперь, не двигаясь с места, глядела ему вслед, пока он не исчез в глубине леса.

Глава 11

Ни министр, ни одна из его спутниц не приблизились к месту, где упала девочка, — дамы поспешно приподняли юбки и отступили к лесу, когда собака начала встряхиваться.

Падение и спасение девочки было делом одной минуты.