Нельзя было сказать, чтобы его превосходительство был в хорошем расположении духа.

Из-под надвинутой на лоб соломенной шляпы он смотрел на женщин.

Во время разговора Гизела, стоя у дерева, машинально держалась за ветку; рукав платья сполз к плечу, поднятая рука была обнажена — поза, полная благородного целомудренного спокойствия.

— Смотрите, жрица в рощах друидов! — с сарказмом заметил министр, подходя ближе. — Что за фантастический вид у тебя, дитя мое?

Обычно подобные шутки сопровождались добродушной усмешкой, на этот же раз ее сменило выражение апатии. Он поцеловал руку супруги и сел рядом с ней.

Госпожа фон Гербек разливала шоколад, а баронесса рассказывала супругу о происшествии с владельцем завода, ограничившись при этом сообщением о выстреле в собаку и не сказав ни слова о поступке Гизелы.

— Господин, как видно, желает окружить себя романтическим ореолом, — произнес министр, отказываясь от шоколада и зажигая сигару. — Разыгрывая из себя оригинала, он хочет, чтобы все заискивали перед ним с его миллионами. Но все это прекратится, как только приедет князь: богач желает быть ему представленным, как говорят. Вот тогда мы узнаем его поближе.

Говоря это, он казался рассеянным — похоже, мысли его были заняты другим.

— Болван обойщик разбил новую вазу! — сообщил он после небольшой паузы.

— Какая жалость! — воскликнула баронесса. — Но это не должно так расстраивать тебя, мой друг! Это легко исправить, ведь вещь стоила не более пятидесяти талеров.

Министр стал сдувать пепел с сигары, в движениях его сказывалось нетерпение.

— Когда я уходил из замка, — начал он после минутного молчания, — мадемуазель Сесиль получила сундук от твоего парижского портного, Ютта.

— О, это очень приятная новость! — обрадовалась баронесса. — Сесиль уже жаловалась, что вещи так долго не присылают, да я и сама была расстроена, что должна буду предстать перед князем замарашкой!

— Болван оценил их в пять тысяч франков, — заметил министр.

Баронесса посмотрела на него с удивлением.

— Иначе и быть не могло, — сказала она. — Я и купила на пять тысяч франков.

— Но, милое дитя, если я не ошибаюсь, ты привезла с собой туалетов на восемь тысяч франков.

— Положим, не на восемь, мой друг, — улыбнулась баронесса, — а на десять, ибо кто расплачивается из собственного кармана, как это сделала я, тот очень хорошо помнит… Но меня удивляет, как тебе не приходит в голову, что невозможно носить здесь туалеты, предназначенные для А., — такой безвкусицы, надеюсь, ты не мог от меня ожидать!

Говоря это, она спокойно крошила бисквит в шоколад. Губы улыбались, но взгляд пристально скользил по породистому профилю супруга.

— И с каких пор, любезный Флери, ты контролируешь мои посылки? — спросила она шутливо. — Это для меня новость!

И к чему это мрачное выражение на лице? Я не хочу, чтобы ты становился брюзгливым! Фи, милый друг, все простительно, только не старческие выходки!

Все было бы мило и очаровательно, если бы слова эти не скрывали язвительного намека для человека, на двадцать лет старше своей жены, во что бы то ни стало желавшего казаться бодрым.

Его невозмутимое лицо покрылось легким румянцем, на тонких губах появилась вымученная улыбка.

— Я расстроен, — проговорил он, — но никак не твоими парижскими туалетами, мое дитя, — вон сидит виновница! — Кивком головы он указал на Гизелу

Девушка подняла свои задумчивые глаза и удивленно, но твердо встретила взгляд отчима. Этот резкий тон испугал бы всякого, кто близко знал министра, но лицо девушки не выражало ничего похожего хотя бы на замешательство, что еще больше возмутило его превосходительство.

— Только что я услышал от твоего доктора интересные вещи, — сказал он с ударением на слове «интересные». — Ты не выполняешь его предписаний.

— Я здорова с тех пор, как стала выбрасывать его лекарства.

Министр поднял голову — глаза его широко раскрылись и сверкнули гневом.

— Как ты осмеливаешься?

— Да, папа. Но с моей стороны это вынужденная оборона. В любое время года он позволял мне кататься лишь в закрытом экипаже, не допускал, чтобы я собственными ногами прошлась по саду; пить свежую воду мне было запрещено, как какой-то смертоносный яд… Но когда полгода назад заболела Лена, то ей он рекомендовал в основном свежую воду, воздух и движения. Вот и я, папа, стала жаждать свежей воды, воздуха и движений. Поскольку доктор на все мои просьбы отвечал сочувствующей улыбкой, я должна была помочь себе сама.

— Ваше превосходительство, понимаете вы теперь всю трудность моего нынешнего положения? — спросила дрожащим голосом госпожа фон Гербек.

Министр хорошо умел владеть собой.

— Ты также купила верховую лошадь, — продолжал он спокойно, не обращая внимания на реплику гувернантки.

Сигара, которую барон рассматривал со всех сторон, казалось, занимала его в настоящую минуту гораздо больше, чем ответ падчерицы.

— Да, папа, из своих карманных денег, — ответила девушка. — Я не могу сказать, чтобы мне очень нравилось дамское седло, но я хочу быть крепкой и сильной, а подобная прогулка на свежем утреннем воздухе укрепляет мышцы и нервы…

— Позволено ли будет спросить, почему графиня Штурм во что бы то ни стало стремится превратиться в валькирию? — продолжал допрашивать ее министр с насмешливой улыбкой.

Прекрасные карие глаза Гизелы метнули искры.

— Почему? — переспросила она. — Потому что быть здоровой — значит жить, потому что мне оскорбительно и унизительно быть предметом всеобщего сострадания. Я последняя из рода Штурмов! Я не хочу, чтобы этот древний род закончил свое существование в жалком, немощном создании. Когда я вступлю в свет…

До сих пор баронесса, с насмешливой улыбкой следившая за разговором, в эту минуту покраснела и заметно встревожилась.

— Как! Ты хочешь быть при дворе? — прервала она молодую девушку.

— Непременно, мама, — отвечала Гизела без колебаний. — Я должна это сделать хотя бы ради бабушки, ведь она тоже была при дворе. Я как сейчас ее вижу, когда, вся в бриллиантах, она приходила ко мне в комнату проститься… Однажды я увидела глубокую красную черту на ее лбу, которую оставила тяжелая диадема, и с тех пор питаю отвращение к этим холодным камням, и мне неприятна мысль, что мое положение заставит меня в свое время носить бабушкины бриллианты.

И она обеими руками обхватила свою шею, словно уже сейчас почувствовала на ней холодное, как лед, бриллиантовое ожерелье.

Как ни владел собой министр, но при словах о бриллиантах бледные щеки его стали еще бледнее. Он далеко отбросил сигару и стал выбирать другую.

Прекрасное лицо супруги его окаменело в мрачных размышлениях. Она машинально мешала ложечкой шоколад, глаза были устремлены в землю.

Как бы не слыша ни единого слова обеих женщин, министр после краткой паузы заговорил тем ласковым тоном, с которым он прежде обращался к болезненному ребенку:

— Думаю, придется нам расстаться с нашим добрым, старым доктором, ибо он уже потерял всякое уважение своей маленькой упрямой пациентки. А принуждать тебя к чему-либо, Гизела, я не хочу. Придется думать… Не пригласить ли доктора Арндта из А.? У тебя слишком радужное настроение относительно твоего здоровья, а доктор, напротив, предполагает возобновление и усиление припадков, если…

Он остановился и, нахмурив лоб, посмотрел в направлении леса.

— Пойдите посмотрите, кажется, сюда кто-то идет, — велел он лакею.

— Ваше превосходительство, там пролегает самая короткая пешеходная дорога в Грейнсфельд, — осмелился заметить слуга.

— Очень мудрое замечание, любезный Браун, это мне хорошо известно, но, когда я здесь, то не желал бы, чтобы шлялись мимо меня, если есть другие дороги.

Глава 14

Между тем в чаще мелькнула чья-то одежда. Простым смертным, осмелившимся своим появлением прервать речь его превосходительства, оказался ребенок — дочь нейнфельдского пастора.

Увидев приближающуюся девочку, Гизела на миг почувствовала в душе боязнь быть осужденной окружающими ее особами за свои сношения с низшими. Это было малодушное, жалкое ощущение, унижающее человека, и природная честность характера победила воспитание.

Молодая графиня быстро поднялась и повелительным жестом остановила лакея.

— Папа, ты не должен прогонять этого ребенка, — сказала она решительно, обращаясь к министру. — Это та самая девочка, которая по моей вине чуть не утонула.

Она взяла за руку подбежавшего к ней ребенка и поцеловала в лоб.

— Благодарю вас за апельсины, которые вы мне прислали! — улыбнулась девочка. — Ах, как славно они пахнут! А мой голубой передник мама выстирала и выутюжила, и он опять как новый. Мама идет сзади — мы направляемся в Грейнсфельд. Я побежала вперед, чтобы набрать земляники для тети Редер, но вас я охотнее угощу.

И она подняла крышку своей корзиночки, полной душистых ягод.

— О, милая графиня, ваша очаровательная маленькая протеже говорит странные вещи! — едко сказала госпожа фон Гербек. — Я собственноручно буду запирать фрукты. Не для ребенка же нечестивого нейнфельдского пастора выросли они!

Гизела, немного смешавшаяся и покрасневшая при словах ребенка, гордо выпрямилась и холодным пристальным взглядом смерила маленькую толстую женщину.

— Как глупо из опасения, что другие осудят, скрывать свои добрые поступки! — жестко сказала она. — Моим долгом было осведомиться о здоровье ребенка и доставить ему маленькое удовольствие. Но, зная вашу ненависть к пасторскому дому, я была так малодушна, что не сообщила вам о своем поступке. И я наказана за это — впервые в своей жизни я чувствую себя глубоко униженной, ибо на меня падает подозрение во лжи! Не сделав ничего дурного, я должна стыдиться! — Яркий румянец разлился по всему лицу графини. — Ах, какое скверное ощущение! — Горькая гримаса исказила ее лицо. — Это послужит мне уроком, госпожа фон Гербек! Никогда я не опущусь более до подобного малодушия перед светом и действовать буду так, как сочтут за лучшее мой разум и мое сердце!

Оторопевшая гувернантка устремила вопрошающий взгляд на министра. Было непонятно, на чью сторону он склонялся, хотя она и подметила враждебный взгляд, брошенный им на взбунтовавшуюся падчерицу. Дальнейшие объяснения были неуместны, тем более что из леса выходила женщина, жена нейнфельдского пастора.

Увидев собравшееся здесь знатное общество, она на мгновенье остановилась. Но земля, где пролегала узкая тропинка, принадлежала общине, и так как женщина не слышала резких слов его превосходительства о нарушении его покоя, то продолжала идти дальше.

Одиннадцать лет отделяли этот день от того памятного рождественского вечера в пасторате… Совершившийся в то время разрыв между замком и пасторатом с тех пор с ожесточением поддерживался первым. На маленькой лесной лужайке три женщины встретились в первый раз за все эти годы.

Время, труды и заботы, конечно, оставили отпечаток на лице пасторши. Но по-прежнему румянец горел на ее щеках, крепость и гибкость были в движениях. Женщина отметила и почти неизменившуюся внешность Ютты, которая всегда жадно глядела своими черными глазами на свет, и расплывшуюся фигуру гувернантки.

— Мама, вот милая, прекрасная графиня, по милости которой я упала в воду! — закричала девочка, бросаясь к матери.

Гизела рассмеялась, пасторша также усмехнулась наивности своей дочери. Но вдруг она остановилась как вкопанная перед молодой графиней.

Каждый раз, когда ей приходилось видеть бледное лицо знатного ребенка, она думала, что видит девочку в последний раз, а между тем всего за один год хилая оболочка спала и миру явился пышный цветок.

— Боже мой, милая графиня! — обрадовалась она. — Да вы живы! Нет, ваше сходство с бабушкой поразительно… — У нее не хватило сил это юное, чистое создание, с такой лаской держащее за руку ее ребенка, сравнить с женщиной, которая в своем безграничном высокомерии, глухая к человеческому страданию, безжалостно и немилосердно попирающая чувства людей, царила когда-то на этой земле.

Пасторша остановила сама себя и промолвила:

— Да вы само здоровье!

— Дитя мое, заканчивай! — закричала баронесса.

Лицо Гизелы омрачилось. Эти резкие слова прогоняли добрую, честную женщину.

— Я возьму земляники с собой, Розхен, — сказала она ребенку, — а завтра ты придешь за корзинкой, согласна?

— В Белый замок? — недоверчиво спросила малютка, широко раскрыв глаза; потом она энергично покачала своей белокурой головкой. — Нет, туда я не могу прийти, — возразила она решительно, — брат Фриц говорил, что папу в Белом замке никто не любит.