… И должна была молчать… Она не могла сказать этому человеку: «Я знаю, что ореол святости был фальшивым! Я несказанно страдаю! Всю свою жизнь я посвящу тому, чтобы загладить преступление той женщины, только сними с меня проклятие своего презрения!»

Лицо ее было бледно и сурово, а вокруг раздавался шепот: «Красивая, замечательно красивая девушка, но князь ошибается, она еще не вполне оправилась!»

Темнота наступила так внезапно, что все глаза невольно обратились к небу. Грозовая туча висела над вершинами деревьев, ни один лист не шевелился на них…

Общество, казалось, решило еще некоторое время игнорировать нелюбезность погоды и за громадными пирамидами дорогих фруктов забыло об удушливой жаре; дневной свет был не нужен. В одно мгновение, как от электрической искры, загорелись венки из звезд, разноцветные шары и факелы и пестрыми волнами света залили озеро, лужайку и сумрачное небо.

Оркестр заиграл неподражаемую увертюру к пьесе «Сон в летнюю ночь», пурпурный занавес взвился, и перед глазами зрителей предстала обворожительная картина отдыхающей Титании, окруженной эльфами… Никогда «бриллиантовая фея» не торжествовала такой полной победы, как в эту минуту! Забыта была безмолвная, бледная девушка, лишь благодаря благосклонности князя обратившая на себя всеобщее внимание; забыто было девственно-чистое создание при виде этой обворожительной женщины, в пленительной позе замершей на ковре из мха, усеянном цветами.

Раздались восторженные рукоплескания: занавес то поднимался, то опускался, и все последующие живые картины принимались с прохладцей, даже восхитительная Эсмеральда-Зонтгейм потерпела заметное поражение.

— Прекрасная Титания, довольны ли вы вашим успехом? — спросил князь, когда баронесса по окончании представления, опираясь на руку своего супруга, подошла к его светлости.

Князь был в добром расположении духа. В антрактах, разговаривая с Гизелой, он нашел, что протеже его, девушка характера грустно-строгого, в ответах своих проявляла так же много остроумия, как и покойная блестящая графиня Фельдерн.

— Ах, ваша светлость, я, может быть, была бы и гордой, и тщеславной, — возразила прекрасная Титания нежным голосом, — но я так озабочена, что, право, совсем не думала об успехе. В то время как я должна была лежать неподвижно, глаза мои только и видели мое бедное дитя, мою маленькую Гизелу — она казалась такой бледной и уставшей… Я ужасно расстроена! Ах, ваша светлость, я опасаюсь, что бедная девочка слишком рано и во вред себе покинула благодетельное для нее уединение. Гизела, дитя мое…

Она остановилась.

Молодая девушка поднялась со своего места и с истинно царским величием встала перед мачехой. Бледное лицо, о котором так скорбно упоминала прекрасная баронесса, покрылось жгучим румянцем, и карие глаза долгим презрительным взглядом измерили жалкую, фальшивую комедиантку.

Теперь победа была на ее стороне, что без труда смог прочесть его превосходительство на лице князя и всей теснившейся вокруг толпы.

— Пожалуйста, без сцен, Гизела! — проговорил он с мрачной строгостью, едва сдерживая свое волнение. — Ты очень любишь разыгрывать комедии, но здесь не место для твоих припадков… Госпожа фон Гербек, отведите графиню в сторонку, пусть она успокоится.

Молодая девушка хотела что-то сказать, но дрожащие губы отказывались ей повиноваться.

— Ваше превосходительство, а что, эти бриллианты вашей супруги настоящие? — спросил в эту самую минуту португалец спокойным, но громким голосом, привлекшим всеобщее внимание.

Оливейра стоял рядом с министром и показывал на камни, украшавшие наряд повелительницы эльфов.

Министр отшатнулся, как будто кто ударил его по лицу, супруга же с глубоко возмущенным видом обернулась к прекрасному чужестранцу.

— Не думаете ли вы, милостивый государь, что баронесса Флери захочет обманывать свет, надевая на себя фальшивые камни? — баронесса была в гневе.

— Ее превосходительство вправе возмутиться вашими словами, господин фон Оливейра, — проговорила графиня Шлизерн со своей саркастической улыбкой. — Что эти чудные камни без изъяна, может сказать каждый ребенок в стране, ибо это знаменитые фамильные бриллианты графов Фельдернов! Прославились же они с тех пор, как ими стала украшать себя красавица графиня Фельдерн, а она умела носить бриллианты!

И она нежно провела рукой по волосам Гизелы.

— Хотела бы я видеть вашу юную, восхитительную головку увенчанной этой сияющей диадемой, — прибавила она со спокойно-беззаботной миной, указывая на бриллиантовые фуксии в локонах баронессы.

Женщина эта обладала той редкой способностью немногими словами касаться чувствительного места в душе человека и, играя, наносить ей тяжкие раны.

Прекрасная баронесса стояла в оцепенении перед своей неумолимой мучительницей, тонкие ноздри ее раздувались в безмолвном гневе.

Неприязнь, поводом к которой послужила обоюдная зависть, существовавшая между двумя дамами, хотя и прикрытая лицемерной дружбой, нередко прорывалась наружу и давала его светлости повод являть свою обходительность и рыцарство.

И на этот раз он хотел помешать их поединку.

— Вы любите драгоценные камни, господин фон Оливейра? — спросил он, повышая голос, который немедленно должен был заставить смолкнуть все вокруг него.

— Я коллекционер, ваша светлость, — ответил португалец.

Он помедлил несколько секунд, затем быстро добавил:

— Но это украшение, — он указал на диадему Титании, — интересует меня особо: у меня есть точно такое же.

— Это невозможно, милостивый государь! — воскликнула баронесса. — Диадема почти четыре года тому назад была переделана по моему собственному рисунку, и парижский дом, который выполнял эту работу, обязан был уничтожить рисунок, чтобы предупредить всякое подражание.

— Я могу поклясться, что эти два украшения невозможно отличить, — спокойно проговорил Оливейра, слегка улыбаясь и обращаясь более к князю.

— О, милостивый государь, этим уверением вы лишаете меня радости! — сказала баронесса полушутливым-полужалобным голосом, с нежной выразительностью поднимая на него глаза.

Но сейчас же она опустила их, испугавшись уничтожающей холодности и угрюмой строгости в чертах этого человека.

— Ютта, подумай, что ты говоришь! — министр пытался увещевать супругу; казалось, последняя капля крови исчезла из его губ.

— Зачем же я буду скрывать, что разочарование делает меня несчастной? — спросила она дерзко.

И бросив враждебно сверкающий взгляд на португальца, который из воображаемого пламенного поклонника вдруг превратился в дерзкого противника, она продолжила:

— Я не люблю носить то, что можно встретить у каждого! Я бы многое дала, чтобы иметь возможность убедиться собственными глазами, насколько обоснованно ваше утверждение, господин фон Оливейра!

— Ну, моя милая, это, наверное, нетрудно сделать, — вмешалась графиня Шлизерн.

— Признаюсь, и мне хочется убедиться в правоте господина фон Оливейры. Лесной дом так близко, — поддержала баронесса.

— Не угодно ли будет вашей светлости подать знак к началу кадрили? Молодежь уже как на иголках, — вмешался министр, пропуская мимо ушей высказанное с таким жаром желание своей супруги в ответ на предложение графини Шлизерн.

Женщина с умными глазами и острым языком бросила удивленный, оскорбительно-испытующий взгляд своему союзнику, который он позволил себе проигнорировать.

— Слишком рано, слишком рано, любезный барон, — сказал князь уклончиво. — Программа заканчивается танцами.

— Я опасаюсь, ваша светлость, что наша очаровательная Титания не успокоится до тех пор, пока не увидит самый corpus delicti[12] интересующего нас дела, — пошутила графиня Шлизерн. — Не правда ли, пикантным интермеццо было бы для всех дам, если бы господин фон Оливейра дал нам возможность решить самим этот спорный пункт?

Женщина эта на минуту, казалось, совершенно забыла, что сегодняшним вечером ею было решено низвергнуть португальца.

— Не слишком ли многого вы желаете, дорогая графиня? — князь улыбнулся и пожал плечами. — Подумайте, в какое подозрительное общество господин фон Оливейра должен принести свои драгоценности! Кругом нас разбойники, цыгане и бог весть какие личности… Вы видите, господин фон Оливейра, — обратился он к португальцу, — я охотно беру вашу сторону, но вы сами неосторожно бросили искру, и я опасаюсь, что вам ничего более не остается, как представить доказательства.

Оливейра молча поклонился. Яркий свет факела озарял его смуглое лицо и придавал ему почти мертвенную бледность.

Он вынул из бумажника карточку, написал на ней несколько слов и послал лакея в Лесной дом.

— Мы увидим бриллианты! — воскликнули некоторые молодые дамы, радостно захлопав в ладоши. Разбредшиеся было гости снова собрались, приблизилась даже красавица фрейлина, опираясь на руку нежной, бледной блондинки.

— Неужели вы не боитесь хранить столько драгоценностей в столь уединенном доме? — обратилась к нему блондинка, поднимая на него свои большие голубые глаза, невинно-боязливый взгляд которых изобличал сильную впечатлительность.

Графиня Шлизерн рассмеялась.

— Малютка, неужели вы так плохо рассмотрели этот дом? Конечно, он не окружен ни заборами, ни рвами, но самый вид его как будто говорит: «Не подходи ко мне слишком близко…» Стены его — целый арсенал оружия и победоносных трофеев, я не поручусь за то, что там нет оскальпированных черепов индейцев. Куда ни посмотришь — повсюду тигровые и медвежьи шкуры, это при первом же взгляде убеждает вас, что пуля хозяина не знает промаха. Господин фон Оливейра, таинственность — действенная охрана вашей резиденции… Кстати, — прервала она свое шутливое описание, — признаюсь вам чистосердечно, что сегодня даже попугай ваш заставил меня обратиться в бегство! Скажите мне, ради бога, почему эта ужасная птица не переставая кричит своим приводящим в ужас голосом: «Мщение сладко»?

Было ли то от пламени факела, или на самом деле лицо португальца окрасилось таким пылающим пурпуром.

Все глаза с любопытством и ожиданием были устремлены на него.

— Когда-то эта фраза, беспрестанно повторяемая птицей, должна была карать человека, который под влиянием слабости уклонился от пути, предписанного справедливостью, — ответил он после небольшой паузы. — Хозяин ее, которого она очень любила, выучил попугая этим словам — он повторял их в беспамятстве, даже на последнем издыхании… С этими словами связана очень страшная история…

При последних, намеренно медленно и с ударением сказанных словах вся кровь, казалось, отлила от лица португальца.

Графиня Шлизерн устремила на него испытующе-вопросительный взгляд.

— Вы мистифицируете нас, господин фон Оливейра, — проговорила она с улыбкой, грозя ему пальцем. — Вы возбуждаете наше женское любопытство для того лишь, чтобы потом, пожав плечами, с таинственностью отказать нам в удовлетворении его.

— С чего вы взяли, графиня? Я мог бы без околичностей рассказать сейчас же, но вы сами, наверное, не простили бы мне, если бы без специального дозволения его светлости своим рассказом я нарушил программу праздника.

— Ах, ваша светлость, это же интересная бразильская история! — обратились молодые женщины в один голос с просьбой к князю.

— Э, а я-то полагал, что ваши маленькие ножки стоят как на иголках из боязни, что танцы будут задержаны, — пошутил он. — Прекрасно, я охотно принимаю в программу праздника историю господина фон Оливейры, а за это мы вычеркнем из нее мужской квартет, который должен был исполняться в лесу.

Глава 27

Что за странный оборот дела! Человек, так сказать, заранее лишенный расположения князя, становится центром вечернего празднества.

Конечно, почва, на которой он стоял, колебалась, она могла изменить ему, как трясина, в которой погибает обманутый яркой зеленью неосторожный путник. Никто не знал этого лучше прекрасной фрейлины. Она бросала на него долгие, многозначительные взгляды. «Не заблуждайся», — предостерегали его темные глаза.

Гизела, до сих пор молча стоявшая рядом с князем и ни разу не решившаяся поднять глаз на португальца в то время как он говорил, поймала эти взгляды, и они кинжалами пронзили ее сердце… Кровь бросилась ей в лицо! Как бывало в детстве, когда, выражая свое отвращение к кому-либо, она отгоняла его рукой, так и теперь она чуть было не подняла свою руку. Слова, полные горечи, готовы были сорваться с ее уст… Безумная! Кто дал ей право вмешиваться? В этот самый момент разве глаза его не искали глаз восхитительной цыганки и не бросали ей долгих, выразительных взглядов, от которых лицо ее вспыхивало таким пламенем?