«Но сердце прекрасной Аспазии не было столь же прекрасным, как ее внешность, и не всегда могло скрыть так хорошо свои недостатки, как она бы того хотела, — продолжал Оливейра чуть дрожащим голосом. — И дон Энрико, при всех своих странностях имевший в высшей степени честный и благородный характер, с течением времени стал замечать вещи, которые показались ему возмутительными. За этим открытием последовали неприятные объяснения, которые нередко доходили до того, что заставляли его сильно сомневаться в правильности завещания… Маркиза упрямо пренебрегала этими угрожающими признаками — она слишком надеялась на свое очарование, к тому же среди приближенных дона Энрико у нее был преданный друг».

Спокойным взором рассказчик обвел внимательно слушавшую толпу, остановив его на бесстрастном лице министра, сидевшего рядом с князем; сонливо опущенные веки на мгновение приподнялись, и взгляд его, полный ненависти, встретился со взглядом португальца.

«Однажды маркиза давала блестящий бал в своем замке, — продолжал Оливейра. — Дона Энрико там не было. Подобно волшебнице, в сияющем маскарадном костюме прекрасная Аспазия расхаживала по своим роскошным покоям, когда около полуночи ей шепнул кто-то на ухо, что друг ее лежит при смерти. Почти в беспамятстве от страха садится она в экипаж и уезжает одна в страшную бурю, чтобы спасти для себя полмиллиона».

— Она была одна? — спросила Гизела, задыхаясь и протягивая к португальцу руку.

— Она была одна.

— С ней не было дочери, которая ее сопровождала?

— Дочь осталась на балу, — вдруг проговорил чуть слышно сзади нее глубокий, суровый голос. Подойдя к столу, старый солдат бесстрастно, но с торжеством во взоре намеревался взять шкатулку, чтобы отнести ее домой.

Почти в ту же минуту Гизела увидела перед собой министра, который крепко, почти до боли сжал ей руку.

— Почему, дитя, ты прерываешь восхитительную сказку, которую мы все слушаем? Неужели ты никак не можешь отвыкнуть от своих ребяческих замашек? — сказал он громко.

Но этот громкий голос прозвучал так странно, как будто в этой фразе человек сосредоточил всю дерзость, всю непреклонность — опасные качества, которыми он обладал, видимо, в большой степени. Очень может быть, что до его слуха также долетел ответ старого солдата, потому что он повелительным жестом указал тому направление к Лесному дому. Старик удалился, насмешливо улыбаясь.

Не отпуская руки падчерицы, министр принудил ее следовать за собой. Возвращаясь на свое место, он улыбнулся и многозначительным взглядом окинул общество, как бы говоря: «Видите, какое это экзальтированное, своевольное создание!»

— Досказывайте нам историю, господин фон Оливейра! — попросила графиня Шлизерн, между тем как его превосходительство усадил падчерицу между собой и своей супругой. — Сейчас капля дождя упала мне на руку. Если нам придется в бальном зале дослушивать конец вашей сказки, то вся пикантность ее будет потеряна.

Лицо князя мало-помалу теряло свое беспечное выражение. Маленькие серые глазки с недоверием стали следить за рассказчиком, который все так же спокойно, со скрещенными на груди руками стоял, прислонившись к дереву и прямо и смело смотрел в светлейший лик. Он начинал ему внушать неприятное чувство… Как все слабохарактерные люди, которые благодаря случайности занимают высокое, привилегированное положение в обществе, он был склонен решительное проявление мужества и твердости считать за недостаток снисходительности и не выносил этого. А между тем сей рассказ имел поразительное сходство с той старой, темной, почти забытой историей, придавать значение которой он никогда не хотел ради министра. Подавить же в себе желание узнать ее развязку он не мог, а потому довольно поспешным, но не лишенным милостивого внимания движением руки он пригласил португальца продолжить свой рассказ.

Оливейра отошел от дерева. Новый порыв ветра уже с большей силой пронесся в воздухе.

— Здесь начинается самообвинение человека, от лица которого я говорю. Он совершил серьезный проступок, но за это и пострадал, — продолжал он, возвышая голос.

«В ту ночь, когда смерть так неожиданно настигла дона Энрико, при нем находились только виконт, блестящий дворянин, и я» — так гласит рассказ немецкого медика. «Умирающий воспользовался несколькими минутами, которые ему остались, чтобы опровергнуть свое завещание. Он стал диктовать новое. Мы писали оба, чтобы соблюсти большую точность, — шепот умирающего, прерываемый стонами, был невнятен… Он делал главу своей фамилии наследником всего имущества, не оставляя маркизе ни гроша, ни пяди земли… Дон Энрико подписался под экземпляром виконта, как более ясным и точным, и мы оба поставили на ней свои имена как свидетели. Словно сбросив с себя тяжелое бремя, умирающий опустил голову на подушку, но вдруг дверь в вестибюль с шумом отворилась и послышался шелест шелкового платья и торопливые шаги. О, нам слишком хорошо были знакомы эти шаги! Виконт поспешно вышел, чтобы прикрыть дверь, а я, схватив скрепленное подписями завещание, быстро спрятал его в свой боковой карман. А там, в вестибюле, прекрасная Аспазия бросилась к ногам виконта и своими белыми руками обняла его колени. Золотые волосы, растрепанные бурей и быстрой ездой, ниспадали по спине почти до пола, и только одна прядь, спускаясь от виска, тонкой красной змейкой вилась по ее белоснежной шее — лоб был поранен камнем, сорванным бурей с повалившейся трубы, и это была маленькая полоска крови, смешавшаяся с волосами. Виконт забыл свою обязанность и честь, плененный трогательной беспомощностью лежащей у его ног красавицы. Маркиза открыла дверь и бросилась к постели умирающего… Последним словом дона Энрико было проклятье ей. Он умер с уверенностью, что исправил несправедливость относительно родственников; но прекрасная Аспазия с побледневшим от страха восковым лицом была и нашей властительницей… Эта коварная змея опутала своими мягкими, ласкающими кольцами гордого, благородного человека — главного свидетеля: он вдруг отошел к оконной нише, повернувшись спиной ко всему, что происходило в комнате. Она, извиваясь, обратилась ко мне, прошипев тихо на ухо, что ее единственная дочь, существо, которое боготворило мое сердце, будет моей, если я позволю ей прочитать листы, лежащие на столе. Я отвернулся. Она схватила написанный мной экземпляр завещания и дрожащим от гнева полушепотом прочла первый параграф, из которого явствовало, что умирающий отказывается от нее. Она не перевернула страницы и потому не заметила, что он не подписан… Вдруг, громко рассмеявшись, змея скомкала бумагу и бросила ее в камин. Только вступив в права наследства, перешедшего к ней в силу первого завещания, она соблаговолила сообщить мне, пожимая плечами и ядовито улыбаясь, что дочь ее была уже обручена с человеком, равным ей по происхождению, еще до той безумной поездки к умирающему принцу. Выдать ее я не мог, так как этим я изобличил бы самого себя!»

Шепот пронесся по всему собранию. Португалец подошел к князю.

— Настоящее, действительное завещание осталось на руках несчастного человека, который с тех пор странствовал по свету, нигде не находя себе покоя, — сказал он торжественным голосом, вынимая из бокового кармана бумагу. — Незадолго до своей смерти он передал завещание мне. Не угодно ли будет вашей светлости убедиться, что оно составлено согласно всем требованиям закона?

С низким поклоном он подал документ князю.

Взоры всех сосредоточились на лице его светлости. Никто не заметил, как министр при этом неожиданном обращении сначала откинулся на спинку стула с помертвевшими глазами, затем поднялся и с безукоризненно разыгранным беспечным видом бросил взгляд через плечо князя на бумагу, которую его светлость разворачивал медленно и с некоторым колебанием.

— Вот как, господин фон Оливейра! — воскликнул его превосходительство со смехом. — Вы так увлеклись мистификацией своих внимательных слушателей, что даже принесли рукописное подтверждение вашему рассказу.

Но на это дерзкое восклицание также никто не обратил внимания — все придворное общество занято было редким и интересным зрелищем замешательства его светлости. Минуту он держал раскрытую бумагу в подрагивающих руках, как бы не веря своим глазам. Лицо его от смятения покраснело. Он пробежал глазами первую страницу и, перевернув лист, поискал подписи.

Ожидание всех услышать имена подписавшихся на документе не исполнилось — его светлость недаром прошел многолетний курс дипломатической науки у своего искушенного в этом искусстве министра, он не произнес ни слова. На мгновение рука его прикрыла глаза, затем он поднялся, сложил бумагу и положил ее в карман.

— Прекрасно… Очень интересно, господин фон Оливейра! — сказал он странно спокойным голосом. — Мы когда-нибудь вернемся к этому рассказу… при случае. Однако, — живо заговорил он, — вы правы, милая Шлизерн, дождь начинает накрапывать. Поспешите укрыться от него! Прислушайтесь, как шумят верхушки деревьев… Скорей, скорей, факелы вперед!

Толпа эта имела вид цыганского табора, который торопился оставить место своей стоянки. Все суетились: дамы искали свои шали и мантильи, мужчины — шляпы. Кроме его светлости и графини Шлизерн, никто из них не видел ни одной дождевой капли, тем не менее все были чрезвычайно озабочены тем, чтобы спасти свои туалеты.

Во время всеобщей суеты Гизела попыталась приблизиться к князю, который спокойно разговаривал с графиней Шлизерн, остановившись посреди луга.

По прочтении документа взор его скользнул по лицу девушки, и ей показалось, что он полон упрека и недоверия. Не выдала ли она своим вопросом, что ей известна старая тайна? При этой мысли лицо ее покрылось лихорадочным румянцем, она чувствовала неописуемое смущение.

Как много стало бы известно свету о ее нервной раздражительности, если бы прекрасная мачеха могла видеть это смущение! Но теперь ей было не до падчерицы, она сама испытывала в эту минуту хотя и неопределенное, но все-таки предчувствие несчастья, которое вот-вот должно над ней разразиться. Глаза ее были устремлены на князя, как будто на лице его она могла прочесть содержание спрятанной им на груди бумаги.

— Гизела, будь так любезна отправиться со мной в замок, — раздался над самым ее ухом подавленный, но по-прежнему повелительный голос министра. — Ты, мне кажется, намерена снова выкинуть одну из твоих безумных выходок. Ни одного слова, сделай одолжение! Мы опутаны ловкой интригой; но еще не все потеряно — я здесь!

Глубокое и непреодолимое омерзение отразилось во взгляде молодой девушки, который бросила она бесстыдному лжецу, только что снявшему личину пред своей падчерицей и, несмотря на это, осмеливающемуся говорить ей об интригах других… Преступление стало известно князю. По странному стечению обстоятельств ему явилась возможность вступить во владение завещанным ему наследством, а она должна смотреть молча, как ясную, как день, истину человек этот станет попирать всеми возможными средствами со свойственными ему нахальством и дерзостью! Она должна стать как бы сообщницей его, всю свою жизнь обязана хранить тайну и, таким образом, бог весть сколько долгих лет сознательно обманывать княжеское семейство? В сердце ее ни разу не пробудилось чувства сострадания к бесчестной, корыстолюбивой женщине, для которой никакое средство не было дурно, чтобы обогатиться. Она с ужасом смотрела на ту глубокую пропасть, которая отделила ее от бабушки навсегда… Действительные мотивы, ради которых отчим сообщил ей эту тайну, ускользнули от ее понимания. Но Гизела ясно сознавала, что человек этот со своей испорченной душой, конечно же, не имел в виду благородное намерение сохранить незапятнанным имя Фельдернов и не ради этого пустил в ход всю утонченность своего ума.

Она ничего не ответила на его шепот, в последних словах которого проглядывало доверие к ней, и отвернулась от него с омерзением, которое испытывают люди при виде ядовитой гадины. Но эта презрительная уклончивость не спасала ее от вынужденного общества. Министр так крепко держал ее руку, что невозможно было освободиться от него иначе, как обратив внимание всех присутствующих.

Госпожа фон Гербек была настороже и энергично шагала рядом с молодой девушкой, словно исполняла обязанности жандарма. Маленькая толстуха до сих пор не могла прийти в себя от изумления «неприличной, ничем не мотивированной выходкой» Гизелы во время рассказа португальца: она утверждала, что в ней все дрожит, неоднократно жалобным тоном заверяя его превосходительство, что ничего так не желает, как быть в эту минуту в милом, тихом Грейнсфельде, где, по крайней мере, «раз совершенный, но неизгладимый скандал» можно скрыть за четырьмя стенами.

Глава 29

Общество тронулось в путь. Его превосходительство шел с Гизелой вслед за князем, пригласившим идти с собой рядом португальца.