Кто знал его светлость, тот очень хорошо мог видеть, что, несмотря на отличное самообладание и обыденную, почти бессодержательную болтовню, с которой князь обратился к Оливейре, он был в сильном волнении. Походка его резко изменилась в сравнении с обычным, размеренным шагом — видимо, он желал скорее достичь Белого замка. В молчании следовали за ним гости.

Впрочем, было самое время искать убежища под кровлей замка. Порывы ветра стали быстро следовать один за другим со все возрастающей силой; небо мрачной массой нависло над освещенным иллюминацией лугом; шум воды в озере сливался с шумом листьев и становился все более грозным. Все боязливо жались друг к другу, плотнее кутаясь в раздувающиеся от ветра накидки. Факелы один за другим гасли, так что все почти впотьмах достигли замка.

— Однако гроза, кажется, пронеслась мимо, — министр в дверях обернулся назад и посмотрел в темноту. — Дождя нет ни капли, все тучи ушли по направлению к А. Мы могли бы и остаться в лесу. Я уверен, что через десять минут все закончится. Карету графини Штурм! — приказал он одному из лакеев.

— Не благоугодно ли будет вашей светлости сегодня отпустить мою дочь? — обратился он к князю, который начал подниматься по лестнице. — Она не танцует, и мне было бы спокойней знать, что после столь многих волнений и впечатлений сегодняшнего вечера она находится в своем тихом уединении.

— Вы не намерены, надеюсь, отправлять графиню в такую погоду? — князь был изумлен, хотя говорил спокойно.

Он стоял на нижних ступенях лестницы, но не смотрел на Гизелу, которая была рядом с ним.

— Я могу уверить вашу светлость, что прежде чем карета выедет отсюда, над нами будет прекрасное звездное небо, — добавил министр, улыбаясь.

— Не боязнь непогоды удерживает меня, — проговорила Гизела спокойно, подходя ближе к князю. — Я охотно немедленно оставлю Белый замок, но я должна просить вашу светлость оказать мне одну милость: сегодня же дать мне возможность поговорить с вами наедине хотя бы несколько минут.

— Что это тебе вздумалось? — голос министра стал сиплым. — Ваша светлость, эта важная просьба моей дочери, без сомнения, касается ее кукол, или нет, ведь она в последнее время очень развилась, вероятно, хочет говорить о своих бедняках. Не так ли, дитя? Но ты выбрала минуту неподходящую, и если бы не мое долготерпение ввиду твоей неопытности, я рассердился бы не на шутку… Госпожа фон Гербек, неужели графине нечего надеть на голову, кроме этой круглой шляпы?

— Вот мой башлык, душечка, — поспешно предложила баронесса.

Она сняла с себя блестящий белый башлык и хотела накинуть его на голову падчерицы.

— Еще раз прошу вас о той же милости, — обратилась Гизела к князю, легким движением руки отклоняя непрошеную любезность мачехи. — По пустякам я не стала бы беспокоить вашу светлость.

Князь окинул взглядом лица окружающих его придворных.

— Хорошо, — сказал он быстро. — Оставайтесь, графиня, я буду говорить с вами, хотя и не сейчас. Я должен на несколько минут удалиться.

— Ваша светлость!.. — министр задыхался.

— Оставьте, мой милый Флери, — перебил его князь. — Не станем противоречить нашей маленькой просительнице… Итак, желаю вам хорошо повеселиться! — обратился он чересчур весело к другим гостям. — Я не замедлю снова появиться среди вас… Слышите, музыка уже зовет!

Он, поднимаясь по лестнице с португальцем, совершенно непринужденным знаком пригласил министра следовать за собой.

В зале было светло как днем; блестящий полонез заглушил первые, раздавшиеся вдали раскаты грома. Придворные, только что с боязнью и в молчании шедшие по дороге среди ночи, тут же, весело болтая, с неподражаемой элегантностью начали порхать в своих тщательно оберегаемых туалетах по зеркальному паркету.

Гизела не осталась в бальном зале, она ушла в комнату, примыкавшую к домовой капелле, довольно отдаленную от прочих покоев.

Баронесса Флери и госпожа фон Гербек отправились следом за молодой графиней. Обе они употребили все усилия, чтобы узнать, о чем она хочет говорить с князем. Но ни просьбы, ни угрозы не тронули непокорную падчерицу и не заставили ее, как того желал министр, вернуться в Грейнсфельд. Ее превосходительство, пожав плечами, удалилась.

Госпожа фон Гербек, глубоко вздыхая, уселась в кресло. Молодая графиня принялась спокойно ходить по комнате, останавливаясь время от времени у двери, из которой видна была лестница на верхний этаж, в покои их превосходительств — князь был там и на обратном пути в бальный зал должен был спускаться по ней.

Поднявшись на верхний этаж со своими спутниками, его светлость достиг салона с фиолетовыми плюшевыми занавесями и запер за собой дверь, которая вела в длинную анфиладу комнат. В зеленой комнате, смежной с салоном и отделявшейся от него портьерой, разливался бледный матовый свет из висевшей на потолке лампы, освещая обои с неясными очертаниями морских богинь и как бы выступающий из рамы чудный образ графини Фельдерн.

Князь остановился посреди комнаты и вынул из кармана документ. Теперь он уже не маскировал своего волнения. Вскрыв бумагу, князь прочел задыхающимся голосом: «Генрих, принц А., Ганс фон Цвейфлинген, Вольф фон Эшенбах».

— Нет сомнения! — воскликнул князь. — Эшенбах собственноручно передал вам это завещание, господин фон Оливейра?

— Прежде всего я должен сообщить вашей светлости, что я немец, — португалец был спокоен. — Мое имя Бертольд Эргардт, я второй сын бывшего смотрителя завода в Нейнфельде.

— Ха-ха-ха! — министр торжествовал. — Я знал, что вся эта история закончится подобной развязкой… Ваша светлость, мы снова имеем в государстве самого отъявленного демагога — одиннадцать лет тому назад он спасся бегством от кары закона!

С суровым выражением лица князь отступил на шаг назад.

— Как вы осмелились под ложным именем представиться мне? — спросил он грозно.

— Я на самом деле фон Оливейра — в Бразилии у меня есть владение с таким названием, и, как хозяин его, я ношу это имя, — возразил с невозмутимым спокойствием португалец. — Если бы я возвратился в Германию из своих собственных, чисто личных интересов, ничто в мире не заставило бы меня изменить мое немецкое имя, уважаемое всеми в здешнем крае… Но я взял на себя обязанность, для исполнения которой требовалась большая осторожность… Я должен был вступить в непосредственные отношения с вашей светлостью, но убежден, что при моей мещанской фамилии у меня не было бы такой возможности, учитывая строгость придворного этикета в А.

— Да, почтеннейший мой господин Эргардт, — прервал его высокомерным тоном министр, — вам действительно никогда бы не удалось мистифицировать его светлость подобной нелепостью, — он указал на завещание, — если бы вы сохранили ваше «всеми уважаемое имя». Ваша светлость, — обратился он к князю, — никто более меня из подданных ваших не желает так увеличить владения и доходы княжеского дома — все действия мои говорят за это, — но с моей стороны было бы непростительным безрассудством, вопиющей несообразностью, если бы я не решился эту жалкую стряпню признать за подлог!

Многоуважаемый господин демократ, я слишком хорошо понимаю замыслы ваши и вашей хваленой партии! Этим самым завещанием шайка пытается нанести удар благородным радетелям отечества, охраняющим трон монарха. Берегитесь, я в числе их и возвращу вам удар!

Лицо португальца вспыхнуло ярким румянцем, и правая рука, сжатая в кулак, задрожала, но Бертольд Эргардт не был уже тем пылким студентом, которого когда-то нужно было сдерживать в границах самообладания, в эту минуту человек этот остался верен своей силе воли, выработанной жизнью.

— Выслушав меня, его светлость поймет, почему я отказываюсь от всякого удовлетворения с вашей стороны, — проговорил он хладнокровно.

— Бесстыдный… — продолжал министр с раздражением.

— Барон Флери, я убедительно прошу вас быть сдержаннее, — князь прервал его, повелительным жестом поднимая руку. — Оставьте этого человека говорить — я хочу сам убедиться, действительно ли партия ниспровержения существующего порядка и ненависть…

— Так называемая партия ниспровержения существующего порядка в стране, управляемой вашей светлостью, не имеет ничего общего с данным обстоятельством, — проговорил, дерзко прерывая его, португалец. — Что же касается ненависти, о которой упоминает ваша светлость, то не могу не признаться вам в моей глубокой, бесконечной ненависти к этому человеку!

И он указал на министра, который ответил ему презрительным смехом.

— Да-да, смейтесь! — продолжал португалец. — Этот презрительный смех раздавался в моих ушах, когда я вынужден был бежать из отечества! С мыслью о мщении уехал я за океан. Палящее солнце юга, а затем рассказ несчастного Эшенбаха, не сумевшего до последней минуты примириться со своей совестью, постепенно довели эту мысль до мании. Этот лист бумаги, — он указал на завещание, — также должен свидетельствовать против этого человека, надругавшегося над моим бедным братом, ввергнувшего в нищету двух ни в чем не повинных людей… И все потому, что он прельстился женой Урия…[14] Повторяю еще раз: я возвратился сюда единственно, чтобы отомстить. Но это пламя потухло в моей груди, ибо недавно чистое, благородное существо убедило меня, сколь нечисты были мои стремления… И если я теперь продолжаю последовательно идти к своей цели, другими словами, если я сброшу вас с высоты вашего абсолютного владычества, то главным мотивом, побуждающим меня стремиться к этому, есть желание уничтожить бич моего несчастного отечества!

Князь застыл, пораженный как громом невероятной смелостью этого человека, министр же порывался к звонку, как будто он был в своем бюро, а за дверью целая толпа полицейских ожидала его приказаний.

Холодная улыбка промелькнула на губах португальца. Он вынул маленький пожелтевший клочок бумаги, который также должен был служить доказательством в обвинении этого человека.

— Ваша светлость, — обратился он к князю, — в ночь, когда принц Генрих лежал на смертном одре, один человек отправился в А., чтобы призвать князя для примирения с умирающим. Грейнсфельд лежал в стороне, но всадник оставил шоссе, ведущее в А., и поехал по дороге к замку, где графиня Фельдерн устраивала в тот вечер большой маскарад. Среди бала к графине вдруг подошел человек в костюме домино и сунул ей в руку эту записку. Она выронила ее у постели принца, а господин фон Эшенбах поднял и сохранил.

В эту минуту министр вне себя бросился на португальца, пытаясь вырвать у него из рук бумажку. Но старания его были тщетны — одним движением португалец отстранил от себя нападающего и передал записку князю.

— «Принц Генрих умирает, — прочел его светлость глухим голосом, — и выразил желание примириться с княжеским домом. Поспешите, иначе все напрасно. Флери». Несчастный! — князь бросил к ногам министра записку.

Но этот человек все еще не хотел считать себя погибшим. Овладев собой, он поднял бумажку и пробежал ее глазами.

— Неужели ваша светлость вследствие подобной жалкой инсинуации захочет осудить верного слугу своей фамилии? — спросил он, тыча рукой в бумагу. — Я не писал этой записки, она поддельная, клянусь!

— Поддельная, как и фамильные бриллианты Фельдерн, которые носит ваша супруга? — спросил португалец.

В соседней комнате раздался звук упавшей на пол подушки, затем послышался стук захлопнувшейся с силой двери.

Худшим свидетелем против министра было его лицо: оно было неузнаваемым, но он продолжал защищаться с отчаянием утопающего.

— Ваша светлость, не торопитесь верить, что вы имеете дело с негодяем! — заговорил он. — Уместно ли здесь рассуждать о моих частных и семейных отношениях, которые очерняют здесь с таким неслыханным бесстыдством?

Князь отвернулся — ему невыносимо было смотреть на судорожно подергивающиеся черты своего любимца, старающегося сбросить с себя тяжкое обвинение.

— Я нисколько не желаю касаться ваших частных и семейных отношений, — продолжал португалец, — хотя я не могу не сознаться, что и эта сфера мне не чужда.

— А для вас интересно обшаривать мои карманы и рыться в моем белье?

Министр попытался придать своему лицу обычное презрительно-саркастическое выражение, но все было напрасно.

— Вы имели непримиримого врага в лице фон Эшенбаха, — продолжал португалец. — Горе заставило его бежать из отечества. Несмотря на нажитое им богатство, он продолжал оставаться бедным, несчастным, одиноким человеком и на чужой стороне должен был сложить свои кости… Измена и вероломство не прошли даром и для фон Цвейфлингена — он опускался все ниже и ниже… Только вы, первый подавший сигнал к тому постыдному обману, преданный помощник графини Фельдерн, связавший вместе с ней первые петли сети, что опутала двух безумцев, только вы твердой ногой встали на совершенное вами преступление и, окруженный почестями и уважением, достигли того неограниченного и бесстыдно употребляемого вами могущества… Было время, когда фон Эшенбах, не перестававший питать любовь к дочери той корыстолюбивой женщины, надеялся, что жизнь еще улыбнется ему. Это было, когда он получил известие о смерти графа Штурма и хотел вернуться в Германию, но тут снова ему поперек дороги стал могущественный министр и повел прекрасную вдову к алтарю.