– Денег, ваше превосходительство!

– Ну, сам виноват. Садись и прими вразумление с надлежащей кротостью… Ступай, Бергман, голубчик. Незачем тебе на это глядеть.

Сыщик прошел суровую жизненную школу. Он зря свою жалость не расходовал. И Фомин в нем сперва жалости не вызвал – Бергман не уважал господ, которые обзаводятся немолодыми любовницами и богатством своим обязаны исключительно мужским достоинствам. Сыщик всякого люду навидался – он знал, что такие, как Денис Фомин, не красавцы, коренастого сложения, среди дам ценятся как мощные жеребцы со всеми жеребячьими статями; что опытные дамы по глазам видят, на что они способны. Однако сейчас Фомин был воистину жалок – как всякий, чье мужество заключается лишь в известных телесных частях.

Он захотел было как-то подсказать Фомину, что после разговора с ним Воротынский был убит – и есть подозрение, что именно из-за этого разговора. А как это сделать – не знал.

И он попросту вышел. И дверь за собой притворил. И вторую притворил. А двери дубовые, тяжелые – за ними ничего не слышно.

У Бергмана и без Фомина забот хватало. Одна из них называлась «Бротар».

Когда сыщик, выдержав нелегкий разговор с Шешковским, был возвращен в полицию, одной из главнейших его задач было расследование: кто из подозрительных иностранцев мог бы быть в сношениях с неуловимым Фрелоном или его людьми. Были опрошены все осведомители, были взяты под присмотр чуть ли не все шулера и жулики, чуть ли не все домашние наставники, бывшие в своем отечестве конюхами и лакеями. Это была работа изматывающая, но необходимая. К счастью, Шешковский имел немало осведомителей, которые его не подводили, Бергман восстановил старые связи, и несколько раз уж мерещилось, что вот-вот удастся схватить Шершня за хвост. Но это были ошибочные домыслы.

Поблизости от фехтовального зала Бальтазара Фишера он не появлялся, а Нечаева два раза блистательно проворонили, и это даже вызвало у Бергмана нечто вроде уважения – ишь как ловко сей господин уходит от присмотра. На деле же Мишка и не подозревал, что за ним следят. Это Фортуна его берегла, посмеиваясь, ибо готовила довольно крупную пакость. И Бергман был прав – Нечаев действительно встречался с французами.

С утра, перед визитом к Шешковскому сыщик встретился с некой особой веселого поведения, которая иногда поставляла ценные сведения. Это была хорошенькая немочка из Лифляндии, получившая неплохое воспитание и принимавшая главным образом иностранцев. Немочке было уже под тридцать, и она видела в Бергмане человека без пошлых предрассудков, которого могло бы привлечь заботливо скопленное ею приданое. Что он в годах и ростом не вышел, ее мало беспокоило, от мужа ведь требуется не юность и не гренадерский рост, а доходная должность и желание пойти под венец.

Эта девица и доложила, что встретила на Итальянской Бротара и даже обменялась с ним парой фраз.

– Давно не видела любезного господина в столице, – сказала она. – Господин изволил уезжать?

– Да, сударыня, я был за границей, – ответил он.

– Надолго ли вернулись? – продолжала расспросы немочка, так, на всякий случай; при ее ремесле хорошо знать господ с сомнительной репутацией, потому что от них бывает польза – могут привести богатого искателя ласки и нежности.

– Сам не ведаю. Я ныне состою в секретарях у знатной особы, и куда эта особа направится, туда и я, – сообщил Бротар. Затем он спросил, там ли еще живет собеседница, где прежде, на тот случай, если знатная особа захочет развлечься без лишней суеты.

Явление в столице Луи Барро Бротара сразу насторожило Бергмана. Приезд француза, имевшего неважную репутацию, мог быть связан с загадочными делами Фрелона и с очередным актом его комедии, главное действующее лицо в коей – Коллегия иностранных дел. Девица клялась, что пыталась вызнать, где остановился аббат-расстрига со своим покровителем, но он уходил от прямого ответа, и это тоже было подозрительно.

Сидя в сенях и отхлебывая понемногу ненавистный квас (ослушаться Шешковского не посмел), Бергман думал о том, как изловить Бротара и узнать, кого этот мазурик притащил в столицу. Очень уж было сомнительно, чтобы он нанялся на службу к порядочному человеку. А если взять под присмотр Бротара – то будет одна польза: или приведет к Фрелону, или наведет на какое-нибудь безобразие, им задуманное. Ибо – можно ли ждать чего доброго от аббата-расстриги?

Если бы Бергман знал, чем занят Бротар, то немало бы повеселился.

Француз каждый день исправно ходил на православное богослужение в Благовещенский храм Александроневской лавры и выстаивал там по два, по три часа, крестясь и кланяясь. Местечко для своих богоугодных упражнений он присмотрел в темном уголке, являлся же в храм по четным числам – в нижний ярус, где располагался Благовещенский придел, а по нечетным – в верхний, в придел Александра Невского.

Он не солгал девице – он действительно прибыл вместе с почтенным господином, но этот господин, видимо, был болен и целыми днями обретался в снятой или на двоих квартире. Однако по вечерам, когда делалось совсем темно, он из дома уходил – за ту неделю, что они прожили в столице, уходил дважды.

Никакими другими делами они не занимались, а на досуге, которого у них было изрядно, развлекались картами и только картами. И это было странно – ведь они привезли с собой из Голландии клавикорды, поместили инструмент в спальне и вели себя, как любители музыки, однако ни разу не сыграли на нем и простой гаммы.

Бергман сидел с кружкой кваса в руке и считал в уме деньги: сколько можно пообещать той милой девице, чтобы при появлении Бротара тут же сообщила и помогла выследить, где его логово. Если мазурик действительно облапошил богатого иностранца и затащил его в столицу, то живут они в приличном месте. Итальянская – улица почтенная, стоит, пожалуй, заглянуть к сапожнику Шульцу, который имеет в тех краях богатых заказчиков. Шульц был прихвачен на употреблении контрабандного товара и уже который год время от времени отвечает на несложные вопросы, а однажды презентовал Берг ману очень хорошие туфли, которые не приглянулись заказчику. Фрау Шульц знает, кто сдает комнаты с полным пансионом, кто – квартиры, потому что и сама держит нахлебников, совсем юных канцеляристов.

Из кабинета Степана Ивановича была протянута веревочка, чтобы колокольчиком вызывать к себе слуг. Где-то за стеной задребезжал колокольчик, пронеслись быстрые шаги. Через несколько минут в сенях появился прислужник.

– Вашу милость к барину просят.

Бергман встал и посмотрел на кружку с недопитым квасом. Оставить – лакеи донесут, мало ли что. Решил взять с собой, хоть оно и смешно – входить в кабинет обер-секретаря Правительствующего Сената с квасом. Но лучше насмешка, чем драная задница.

В кабинете он обнаружил такую картину: Шешковский сидел за столом, Фомин стоял на коленях, затылком к двери, лицом к иконостасу. В руках он держал молитвослов.

– Ты молись, молись! – прикрикнул на него Степан Иванович. – Замаливай грехи-то! А ты, друг мой, садись. Я тобой весьма доволен. Соловейка-то наш отменную песенку спел. Воротынский любопытствовал насчет коллежских служащих. Для чего-то ему нужно было с высокопоставленными особами – имен называть не стану – сойтись. Господин Фомин клянется, что отказал ему наотрез. За что и назван дураком – соглашаться надо было, а потом донести. Но он не догадался. Так что вот он, Фрелонов след.

Бергман посмотрел на затылок с косицей, уложенной в замшевый кошелек и подвязанной щегольской бархатной ленточкой. По затылку не догадаешься, что в голове. А сдается, Фомин с перепугу нагромоздил вздора – лишь бы уберечься от плетки. Именно такого вздора, какого ждал от него Шешковский. Или уже под плеткой врал?

– Если Фрелону опять Коллегия зачем-то понадобилась, то он так просто не угомонится. Я полагаю, он к господину Фомину Нечаева подошлет, – сказал Бергман.

– Разумно. И я уж думал было отпустить господина Фомина восвояси… а отчего раздумал?..

– Оттого, что ему веры нет. Он один раз от Воротынского отмахался – но сие лишь видимость. Воротынский и Нечаев держали его в руках из-за истории с девицей. Опять же, господину Фомину помогли отмахаться. И неведомо, как он поведет себя с Нечаевым. Может, у того хватит ума его уговорить.

– Не уговорить, нет – он меня боится и на уговоры не клюнет. А может предупредить Нечаева, друг мой немчик! Предупредить! Но ты точно подметил – веры ему нет. Кто красавицу нашу, Лизаньку Черкасскую обманывал, тот человек злоумный и пакостный, – Шешковский тихонько рассмеялся. – Жил бы под крылышком у княгини, служил бы в Коллегии, горя бы не ведал! Так нет же – хитрецом себя вообразил! А Нечаев с Воротынским для того и нанялись к нему, чтобы потом через него до высокопоставленных особ в Коллегии добраться. Да и сам он может при нужде листок в кармане вынести, а на листке – шифр… Теперь скажи мне, Бергман, что нам с ним делать?

– Я полагаю, ваше превосходительство, пока Фрелона не изловим – держать в надежном месте, как фамильные драгоценности.

– Верно. Выгляни-ка в коридор, вели Андрюшке приготовить возок и все потребное, он поймет.

Фомин обернулся – взгляд был измученный.

– Ты молись, молись, – напомнил Степан Иванович. – Я по доброте своей дам тебе с собой в казематку и образок, и молитвослов, чтобы зря времени не терял. А ты, немчик хитромудрый, скажи – сколько у нас есть времени?

– Я чай, дня два или три, – подумав, отвечал Бергман. – Мы не знаем, из-за чего закололи Воротынского, чего он со злодеями своими не поделил…

– Господи Иисусе… – пробормотал потрясенный новостью Фомин. И вдруг улыбнулся – до него дошло, что Воротынский, им оклеветанный, никогда уже не возразит, не назовет Фомина лжецом, и все, что было только что с перепугу поведано Шешковскому, отныне – единственная правда.

– Да, именно столько. Фрелон, сукин сын, даст то же поручение подлецу Нечаеву, а Нечаев потащится искать нашего соловейку. И главное – чтобы он не проведал, что соловейка-то уже в клеточке. То есть – в тот промежуток между Фрелоновыми наставлениями и задуманным визитом к господину Фомину… молись, молись, Бога благодари, что дешево отделался! Ничего, в казематке хоть и сыро, зато душеполезно.

– Я не успел доложить вашему превосходительству насчет розыска подозрительных французов, – сказал Бергман и вышел звать Андрюшку.

На душе было легко и привольно – он угодил начальству.

Глава 23

Тигресса

Эрика сердилась до того, что сопела и топала ножкой. Внизу, в зале, был какой-то шумный переполох, господа из душного помещения выскакивали на лестницу освежиться, и это мешало ей встретиться с князем Черкасским, который, она точно знала, где-то поблизости. Надзор был ослаблен, этим следовало воспользоваться.

Она хотела заглянуть в зал, прокравшись на хоры, но подошла к двери – и тут же убежала: там тоже были люди.

О том, что в фехтовальных залах устраиваются ассо, она не знала, и о Мишкином участии даже не подозревала. Сколько продлится это действо – понятия не имела. Она уж собралась возвращаться в свое скучное жилище, под присмотр совсем затосковавшей Анетты, но услышала сверху крики. Это веселая толпа зрителей, человек тридцать, вывалилась из зала, чтобы дружно продолжить хорошо начавшийся вечер в ином месте.

Они с хохотом вырвались на Невский, двери за ними захлопнулись, и стало тихо. Эрика, подождала, опять спустилась и опять беззвучно взбежала наверх – из зала вышел почтенный господин, сопровождаемый фехтмейстерами. О том, что это мэтр де Фревиль, Эрика, разумеется, не ведала.

Появилась надежда, что вечер закончится удачно.

Эрика подождала еще немного – и услышала шаги. Кто-то взбегал по ступенькам – и мгновение спустя позвал по-французски. Это был князь Темрюков-Черкасский.

– Я тут, сударь, – шепотом откликнулась она.

Сейчас ей предстояло тяжкое испытание.

Эрика ненавидела этого щекастого мальчишку, до такой степени ненавидела, что перед свиданием мучительно думала: а не взять ли с собой охотничий нож?

Если бы все это было в сентябре и ей предстояла встреча с убийцей Валентина – и вопроса бы не было, она бы так и поспешила на свидание с ножом в руке. И ударила бы недрогнувшей рукой, и засмеялась бы, глядя, как умирающий князь падает к ее ногам. А что будет потом – неважно. Хоть тюрьма, хоть плаха!

В восемнадцать лет даже тюрьма и плаха представляются возвышенными и прекрасными, ибо главное – месть за жениха, а прочее – вроде как последнее испытание перед встречей с ним на небесах.

Но сейчас Эрика уже не желала слишком рано встречаться с Валентином. Валентин никуда не денется – он в раю… Валентин подождет…

Перед ней после убийства должен был открыться изумительный мир. Рано или поздно попытка венчания повторится, потом мнимые родители откроют ей свои объятия. Придется понемногу умнеть, и это несложно – Эрика, осваивая русские слова, уже поняла: разум будет возвращаться одновременно с постижением русского языка, и это всем очень понравится. А потом – роскошь, победы в гостиных, может быть, даже балы в Зимнем дворце. Можно ли жертвовать всем этим? Нельзя. Потому-то князя Черкасского убьет другой человек. Громова жалко, Громов хорош собой и при других обстоятельствах был бы достоин любви. Но где же взять иного убийцу? Негде!