* * *

Я гордилась добротой и мудростью отца. Мне и в голову не приходило усомниться в правильности его выбора. Царица Савская увидела другую сторону вопроса.

– Да, Ваалит, признаю, это было хорошо придумано. И ребенок остался с великодушной матерью.

Что-то в ее тоне заставило меня присмотреться к ней внимательнее, и я увидела, что она почти смеется над этим решением.

«Но почему?» Я задумалась, перебирая в мыслях каждый момент суда в поисках слабого места в отцовском приговоре. Казалось, царица его увидела. Две женщины, одно дитя. Одна из женщин умоляет не убивать его…

– Его мать, несомненно, спасла бы ему жизнь, даже если бы это означало уступить его другой.

– Я и забыла, какая ты юная, – улыбнулась царица. – Дитя мое, бывают матери, готовые собственными руками умертвить ребенка, лишь бы не видеть, как он мирно спит на чужой груди.

– Так ты хочешь сказать, что женщина, которой отец отдал ребенка, – не его настоящая мать?

– Нет, она его настоящая мать. Не важно, родила она его или нет. Ведь она достаточно любила его, чтобы заботиться о его благе, а не о собственном.

Я изумленно уставилась на нее.

– Ты говоришь, – смогла наконец вымолвить я, – что не знаешь, чей это ребенок? Что мой отец рассудил неправильно?

Немного помолчав, она ответила вопросом на вопрос:

– А ты сама думаешь, что он рассудил неправильно, Ваалит?

Каким-то образом я поняла, что мой ответ очень важен для нее. Поэтому я долго размышляла, прежде чем заговорить.

– Мне кажется, он мог ошибиться, определяя его прошлую мать, – сказала я наконец, – но он правильно выбрал будущую.

Царица коснулась рукой моей щеки. Я почувствовала запах меда и роз.

– Ты истинная дочь Соломона Премудрого. Благословенна земля, которой ты будешь править.

Мне это показалось шуткой, но потом я увидела, что она говорит искренне. Что ж, в ее стране женщины действительно могли править. Но я жила в Израиле, а не в Саве.

– Царица Юга очень добра, – сказала я, – но я никогда не буду править. Власть – это для мужчин. У нас тут женщины не царствуют.

– «Никогда» – очень долгий срок. А некоторые женщины – истинные царицы, и не важно, где они живут. Если будешь властвовать над собой, Ваалит, то сможешь властвовать над всеми.

Она сделала вдох, словно собираясь сказать что-то еще. Я ждала, но она лишь рассмеялась и покачала головой:

– Я стала слишком серьезной. Идем в сад. Прогуляемся, и ты расскажешь мне, какие цветы у вас выращивают. Может быть, некоторые я смогу забрать с собой в Саву. Думаю, они бы там хорошо росли.

Я мало интересовалась цветами, однако вышла с царицей в сад и показала ей розы, лилии и сирень.

– Но, если ты хочешь поговорить о цветах и садах, лучше спрашивать не меня. Госпожа Нефрет любит цветы. У нее чудесный сад. А госпожа Лиоренда выращивает целебные травы и может рассказать об их свойствах.

– Ты угадала, – рассмеялась царица, – я хочу поговорить с тобой не о розах и лилиях. Впрочем, их аромат чудесен.

– Да.

Я ждала и ни о чем не спрашивала, зная, что она сама заговорит, когда сочтет нужным.

Мы молча шли по садовой дорожке, и наконец она промолвила:

– Ты считаешь необычной страну, в которой правят женщины, а не мужчины.

Она утверждала, а не спрашивала, поэтому я ничего не ответила.

«Да, ты знаешь, что для меня это необычно – и чудесно. Что же ты хочешь сказать?»

– Тысячу лет Савой правили царицы. Корона переходила от матери к дочери, от тетки к племяннице, от сестры к сестре. И вот эту ношу возложили на меня. Я думала, что хорошо выполняю свой долг. Лишь одно не удалось мне. Смотри, какие чудесные цветы! Как они называются?

– Гиацинты, – ответила я, – их привезли сюда из Ахеи. В этом году они цвели дольше обычного, наверное, чтобы приветствовать царицу Савскую.

– И они ждали, пока я приду полюбоваться ими? – Улыбнувшись, царица наклонилась к цветам, обнимая ладонями пышные цветки. – Такой сладкий запах. Может даже показаться чересчур сладким. Так вот. Насколько я могу судить, я правлю хорошо, но… – Она остановилась и посмотрела мне в лицо, открыто, как равной. – Но у меня нет наследницы, Ваалит. Нет царицы, которая займет после меня трон и увенчает голову короной, когда я вернусь во прах. Моя дочка умерла в родах, а моя внучка не прожила и нескольких мгновений. Мой ближайший родственник, дитя сестры, не может править.

– Почему не может править? – Я на миг задумалась. – Дитя твоей сестры – не дочь.

– Да, это сын, мой племянник. И, даже будь он девочкой, я не хотела бы видеть его на престоле.

– Он был бы плохим правителем?

– Увы, да, – вздохнула царица, – ведь Рахбарин чист, как дождевая вода, и добр, как родник в пустыне. А для царицы – или царя – нет худших пороков. Но как царская правая рука он незаменим. Он хранит для меня трон в мое отсутствие. Поэтому я уверена, что, вернувшись, найду все в целости и сохранности.

– Ты настолько ему доверяешь?

– Он дал слово. Поэтому я знаю, что на трон никто не посягнет. А если посягнет, он отдаст жизнь, защищая его.

– Значит, ты действительно очень доверяешь ему, – заметила я.

Мы продолжали гулять по саду, и я ждала, но царица больше не говорила ни о своей стране, ни о короне, ни о сыне своей сестры. Если она чего-то и хотела от меня, то пока молчала об этом.


Вернувшись после этого в свою комнату, я вынула из шкатулки слоновой кости серебряное зеркальце. Глядя в него, я перебирала в памяти слова царицы Савской. Я не сомневалась, что у нее есть причины хвалить передо мной племянника. И, тщательно обдумав все сказанное, я решила, что разгадала, в чем тут дело.

Она создавала у меня хорошее впечатление о царевиче Рахбарине, потому что хотела, чтобы я вышла за него замуж. И, прежде чем попросить у отца моей руки, она намеревалась заручиться моей готовностью. Я смотрела в отражение своих глаз в серебряном диске и видела лишь сияние.

Выдать дочь царя Соломона за сына сестры царицы Савской… Они стали бы достойными родителями для девочки, которую провозгласили бы наследницей Савского трона. Да, возможно, царица планировала именно это.

Или она придумала нечто другое? Ведь она не была глупа, и даже глупец мог бы заметить, что в роду моего отца появлялись на свет лишь сыновья. У царя Давида, отца моего отца, родилось много сыновей и мало дочерей. У моего отца, царя Соломона, больше дюжины сыновей и лишь одна дочь. Или царица Юга рассчитывала, что ее собственная династия, порождающая девочек, окажется сильнее, чем кровь Давида?

«И она думает, что я спокойно выйду замуж в той стране, где прикажут, пусть даже приказ исходит от нее?» Что ж, я, дочь своего отца, почти не имела выбора. Могла ли царица Савская предложить мне нечто большее? И что из добродетелей этого царевича, воспеваемых царицей Билкис, было правдой без прикрас, а что – позолотой, прикрывавшей менее достойные черты?

Я была не так глупа, чтобы поверить всем рассказам об этом мужчине, услышанным от попавшей в отчаянное положение царицы, к тому же от ослепленной любовью тетушки. Но поступки содержали больше правды, чем слова. Каким бы ни был сын ее сестры, именно его оставили охранять трон на время отсутствия царицы.

Сам по себе этот факт говорил о нем больше, чем все преувеличенные похвалы. Устав вглядываться в собственные глаза, я отложила серебряное зеркальце и встала у окна, опершись о подоконник. Мой взгляд, скользнув по крышам Иерусалима, устремился мимо домов и храмов, мимо толстых стен, на юг. Конечно, я ничего не увидела, кроме огней на вышках дозорных и тени, отбрасываемой городскими стенами. Даже в ясный день Сава лежала далеко за горизонтом.

В южном небе горело созвездие Кесиль. «Рахбарин», – произнесла я, пытаясь распробовать это чужеземное имя, испытать его вкус на своем языке. Я не могла представить себе лицо человека, соответствующее этой веренице звуков, но почему-то это и не имело значения…

Я смотрела на Кесиль, пока не замерзли ноги, – мне показалось, что это знак, и я отправилась спать.

Я надеялась, что ко мне придут сны. Они нашептывают истину в уши спящих людей. Я надеялась, что мне будет дарована уверенность. Но, сколько я ни призывала сон, он не приходил, и я долго лежала, глядя, как поднимается луна в открытом окне. В конце концов, когда она поднялась высоко и удлинились тени под крышами, отсвечивающими перламутром, я оставила свои попытки. Раз сон не приходил, я решила не тратить время, гоняясь за его иллюзиями. К тому же луна звала меня.

Я встала, разгоряченная, и выскользнула из кровати, стянула с нее мокрую от пота простыню и расстелила ее на полу. Как и много раз до этого, я подняла руки к своим непослушным волосам и расплела косу, которую мне заплетали на ночь. Обнаженная, я вышла на балкон царицы Мелхолы.

Там я стояла в холодном лунном свете и смотрела на Иерусалим. Передо мной высоко-высоко поднялась луна, белая, как жемчужина, заливая светом город. Днем Иерусалим сиял золотом в лучах солнца. Ночью блестел, как серебро, в бледном лунном свете.

Я смотрела на крыши домов – скопление плоских темных пятен, между которыми вились городские улицы, черные, как дно колодца. Стояла глубокая ночь, но кое-где виднелись огоньки светильников. У дальних городских ворот пылали факелы.

Иерусалим. Сокровище царя Соломона.

Город Господа, богатый и могущественный. Лев, спящий в лунном сиянии.

Пока я стояла там, тени удлинились. Прохладный ночной ветерок нежно обвевал мою кожу. Один за другим гасли маленькие яркие светильники.

Один за другим гасли огоньки, везде затухало пламя, пока не осталась лишь темнота, черная и холодная, как дно колодца. Холодная безлунная ночь. Я стояла одна в этой полной опасностей темноте. Исчезли даже звезды. Я осталась одна против холода и темноты, и не было передо мной тропки, на которую могли ступить мои беспокойные ноги.

Темно, и нет пути. И все же мне следовало набраться смелости и шагнуть в эту ночь или навсегда застыть в тени. Я сделала шаг, и темнота окутала мою кожу, как вода. Темнота захлестывала меня, я пыталась бороться с течением, холодным как лед, чтобы добраться до более глубоких темных вод. И, когда я шла сквозь эту черную толщу, упрямо и осторожно делая шаг за шагом, медленно начал разгораться серебристый свет. Тепло окутало мое тело, словно материнская ласка.

Я пыталась найти источник серебряного света, но не было ни солнца, ни луны. Наконец я посмотрела на себя и увидела, что нежное сияние исходит от моей собственной кожи, освещая безбрежную ночь, сомкнувшуюся вокруг меня, помогая мне идти вперед и согревая…

Лишь проснувшись, я поняла, что это был сон. Лунный свет навеял мне сны, и я задремала, опираясь о каменную стену балкона. У меня затекло тело, стало холодно, глаза после сна болели, словно в них попал песок. Я выпрямилась и потянулась, снова взглянув на Иерусалим, и увидела, что ночь закончилась, а из-за восточных холмов поднимается золотое солнце. Крыши внизу сияли, как жемчужины в мягком утреннем свете. От ночи остались лишь голубые тени на улицах города и тьма, рассеивающаяся на востоке.

Я посмотрела на большие, окованные медью ворота в городской стене. Там угасало пламя факелов, растворяясь в рассвете, – словно старик, жмурящийся от света, закрывал глаза.

Песнь Ваалит

Эта ночь что-то перевернула во мне, изменила мой взгляд на мир. С моих глаз словно бы соскользнул какой-то покров, и я уже не смотрела на жизнь по-детски.

Я всегда была любимым ребенком отца и принимала этот статус как свой законный. Ведь я же была его единственной дочерью и единственной ниточкой, связывавшей его с возлюбленной, моей матерью Ависагой, разве не так? Теперь я начала внимательнее присматриваться к этой ниточке и увидела, что для неосторожных людей царская милость становится ловушкой. Ведь Соломон был не только моим отцом, но и моим царем, а у царей даже мимолетный взгляд тяжелее камня.

И, лишь когда он отвел от меня свой взгляд, лишь когда он устремил его на царицу Савскую, я поняла, как изнемогала под этой ношей.

Конечно, я знала, что мой брат Ровоам ненавидит меня. Но он родился алчным. Весь мир лежал у его ног, а ему все равно было мало. Другим моим братьям я была забавой или головной болью – в зависимости от их возраста и характера. Младшим братикам я служила товаркой по играм. По крайней мере, могу сказать в свою пользу, что никогда не пренебрегала своим долгом перед младшими братьями.

Однако даже те из моих братьев, которые благосклонно смотрели на меня, завидовали тому, что львиная доля отцовской любви достается мне. Теперь я ясно увидела их негодование, но ничего не могла поделать, да и не считала себя виноватой. И это негодование, словно присыпанные золой тлеющие угли, ожидало лишь трута, чтобы вспыхнуть пламенем вражды. Случись что, мои братья не вступятся за меня, я не найду среди них союзника.